«Не из, а с. Скажешь, что из Рязани – сразу поймут, что на самом деле из Москвы)))», – добавила Точка. Ее никнейм, собственно, и состоял из одной пульсирующей красной точки, которой новостные каналы обычно сопровождают срочные плохие известия.

«У нас же здесь деньги на деревьях растут. А мы и сами рвать ленимся, и не делимся», – резюмировал Конрад Ворстий.

«Чат ГПТ» назывался так потому, что ГПТ был в нем старожилом и админом. Только к нейросетям это название отношения не имело, ГПТ расшифровывалось как «главный по тарелочкам». Судя по тому, цитаты из каких фильмов помнил ГПТ, лет ему было немало. Он коллекционировал оставленную в заброшках посуду, разбирался в клеймах не хуже любого антиквара и год выпуска любого блюдечка или стакана определял моментально, на глаз. ГПТ иногда вскользь, хоть и с неприкрытым хвастовством упоминал, что, увидев некоторые экземпляры из его коллекции, музейщики и собиратели из высших кругов сгрызли бы себе локти до самых нервов. Но, судя по фото из его квартиры, которые Вера старалась проматывать побыстрее, коллекция скорее могла бы стать предметом внимания археологов и энергичных уборщиков из телепередач, посвященных наведению порядка в самых запущенных человеческих норах. Весь чат – в шутку, конечно, – предупреждал ГПТ, что рано или поздно эти вавилонские башни из фарфоровых чашек, тарелок и бутылок все-таки рухнут и погребут его под собой.

«Прекрасная смерть», – неизменно отвечал ГПТ.

* * *

– Не хочешь – не отвечай, – развел руками парень.

– Издалека, – загадочно ответила Вера и хихикнула – предательское «из» все-таки прозвучало. Потом решила, что строить из себя принцессу инкогнито и вдобавок посмеиваться не очень вежливо, и первой протянула руку: – Вера.

– Артем. – Он аккуратно, но крепко пожал Верину ладонь, потянулся, огляделся и спросил: – Ты голодная? Пойдем куда-нибудь, поедим?

– Давай, – легко согласилась Вера.

С Артемом вообще все было легко. Наверное, поэтому все закрутилось прямо-таки скоропалительно, началось с поедания оленьих ребрышек в кафе под сет настоек и закончилось воспитанием совместного кота Бусика. Вера никогда так быстро ни с кем не сходилась и тем более не съезжалась.

Она попыталась похлопать ладонью по кровати рядом с собой, но рука не слушалась. «Бусик», – хотела позвать Вера. Замерзшие губы, казавшиеся толстыми и чужими, только дрогнули. Полусон отступил еще немного, пока не подпуская Веру к грани яви. Но она наконец почувствовала, что продрогла до костей. В комнате было холодно, очень холодно.

За спиной скрипнула половица под очередным шагом. Холодно и что-то не так, шевельнулась неповоротливая мысль в голове. Что-то случилось.

– Бу-у… – еле слышно выдавила Вера, уронив на подушку ниточку слюны. И провалилась обратно в полный воспоминаний полусон. Там, по крайней мере, было тепло и спокойно, и тяжелое, будто заледеневшее сердце не так сильно ныло.

В кафе Вера вытаскивала из растомленного, нежного мяса тонкие оленьи косточки и безбожно врала. Что у нее десять, нет, пятнадцать тысяч подписчиков – немного по нынешним меркам, но и заброшки – контент специфический, узкая ниша. Что она побывала во всех заброшенных зданиях Подмосковья, и Ховринскую больницу отсняла за пару недель до сноса – хотя на самом деле только обошла вдоль забора, из-за которого лаяли собаки охранников. И ночевала однажды летом в вымершей деревне в Тверской области под вой ветра и волков за прогнившими стенами. И в Припять собиралась, и в Фукусиму даже, но сам понимаешь, сначала денег не хватало, а потом… Артем кивал и улыбался, а она сперва поглядывала на него искоса – верит или пора уже прикусить язык, – а потом увлеклась собственными фантазиями, раскраснелась.

Нет, не все это было враньем. Вера и вправду обожала заброшки и много где успела побывать – в московских промзонах, где старые заводские здания каждый год грозились снести, а они все стояли, поблескивая фасеточными панелями зеленоватых стеклоблоков. И в паре заброшенных пионерлагерей и загородных пансионатов. И даже в наполовину сгоревшем подмосковном детском саду – старом, еще деревянном и успевшем, разумеется, породить городскую легенду о сумасшедшей воспитательнице, которая в тихий час повесила здесь семерых детей, а потом подожгла здание и повесилась сама. Все свои походы Вера тщательно документировала, а потом выкладывала фото и видео в Сеть.

«Какая хтонь», – писали редкие комментаторы.

«Жутко, почему не отремонтируют или не снесут на фиг. Там наркоманы шарятся и маньяки всякие».

«Строили на века для людей алегархам не нужно разворовали…..»

Вера их не понимала – некоторых буквально, потому что мысль терялась в путаных потоках сознания без знаков препинания. А большинство – потому, что они не видели красоту, которую она пыталась до них донести. Настоящих ценителей заброшек до знакомства с завсегдатаями «Чата ГПТ», открывшего для нее скрипучие двери в сообщество фанатов запустения, она в интернете практически не встречала.

Войдя в очередное заброшенное здание, сделав пару шагов по битому кирпичу и осколкам стекла, Вера всегда ощущала тихую радость. За дом, освободившийся наконец от своих назойливых обитателей. За оставшуюся мебель, брошенную как попало, – о, какие прекрасные высокие кровати ей попались как-то в полуразрушенном доме отдыха. Теперь отдыхали они, никто больше их не продавливал, не ворочался, не спаривался торопливо под мерные стоны уставших пружин. Никто больше не мял бока игрушечным зайцам и не бросал об пол кубики в полусгоревшем детском саду. Дожди смыли следы манной каши с оставленных на кухне тарелок. Мох и грибы прорастали сквозь перекрытия и страницы забытого в покосившейся даче томика Пушкина. Освобожденные от людей дома возвращались в природу, сливались с ней – как Вера в глубоком детстве, когда гуляла по лесу и иногда вдруг остро чувствовала, что стоит сейчас остановиться, упасть в траву, подождать немного – и вьюнки оплетут ее ноги, черника прорастет сквозь живот и грудную клетку, мох мягко обнимет лицо. С возрастом странные лесные переживания пропали, и Вера думала, что это, наверное, были принесенные из предшествующего рождению небытия воспоминания о том, откуда она пришла, откуда приходят все люди и куда возвращаются – в природу, в землю, в траву и дождь. Теперь это чувство, смутное воспоминание о воспоминаниях, будили в ней заброшенные здания, когда она бродила по ним в одиночестве, с нежностью прикасаясь кончиками пальцев к гнилым доскам, к рыхлому кирпичу, глядя на полуобвалившиеся лестницы и колонны. Вовсе не умирающими были эти дома, они были полны радости освобождения и возвращения – и Вера приходила, чтобы разделить ее, фотографировала и снимала видео, чтобы и другие смогли ее почувствовать. За этим она и приехала в Воркуту, столицу заброшек, – ну, не только за этим, конечно…

– А зачем еще? – оживился Артем.

Вера мысленно заметалась, но быстро нашлась:

– У меня тут дедушка похоронен.

– Шахтер, небось?

– Да.

На самом деле Верин дедушка трудился на шахте только в молодости, потом уехал, нашел другую работу, женился. Юная бабушка смотрела с фотографий улыбчивой, полной комсомольского энтузиазма круглощекой красавицей, но, как говорил дедушка, она была из тех, кто любит выедать мозг десертной ложечкой.

– И чтоб всенепременно серебряная была. – Дедушка сплевывал, выругавшись. – С вензельком!..

Под конец жизни дедушка все-таки развелся с бабушкой, уехал на родину, и следы его затерялись в Заполярье. Вера знала только, что могила его где-то под Воркутой – мама с отчимом ездили на похороны, отчим вернулся с бронхитом, приговаривая сквозь кашель: «Чтоб я туда еще хоть раз…» А Вере понравилось название – Воркута, будто голуби воркуют где-то в чердачном закутке. Она уже тогда любила освобожденные от людей пространства, забиралась то на чердак, то в подвал.

– На могилку, значит, приехала. – Артем смотрел на нее со все большим уважением, появившимся после слова «шахтер». – Хочешь, на кладбище отвезу?

Вера рассмеялась, чуть не поперхнувшись брусничной настойкой – какова романтика, встретились в заброшке, теперь вот на кладбище зовет, – и снова кивнула.

Шаги стали тяжелее, весомее. В черноте под маской обрисовалась белыми неровными штрихами комната – их с Артемом комната. Вот тумбочка, вот шкаф-купе, вот кровать, на которой лицом к стене застыла Вера – беспомощная, промерзшая, ослепленная полоской мягкой ткани. А вдоль кровати что-то ходит – от изножья до того места, где вжалась в ледяную подушку голова Веры. Ходит медленно, иногда останавливается, склоняется над встрепанными волосами, над полусогнутыми ногами – Вера всегда спала в «позе бегуна», подтянув одно колено к животу. Оно большое, куда крупнее Бусика. Оно останавливается и смотрит.

Если ему, конечно, есть чем смотреть.

Я не сниму маску, подумала Вера. Даже если руки оживут и начнут слушаться, я не сниму маску. Маска казалась спасением, как волшебное одеяло-невидимка в детстве, скрывавшее ее от внимания тех, кто мог затаиться в темноте комнаты, становившейся незнакомой и пугающей, стоило маме выключить свет и закрыть дверь.

Прежде Вере редко приходилось бывать на кладбищах, она и на отпевания и прощания ездила неохотно, чаще находя изобретательные отговорки, из-за чего слыла среди родни черствой и бессердечной девчонкой. На самом деле ей просто хотелось запомнить почивших родственников живыми и думать, что они уехали далеко-далеко, вот как дедушка в Заполярье, а не лежат под толстым пластом земли в точно известном месте. Только похороны бабушки она мстительно посетила, чтобы быть уверенной на все сто процентов, что та покоится под черной плитой с неудачным портретом, а не отправилась доживать свой век куда-нибудь к морю, как всегда мечтала. Бабушка действительно умела выедать мозг десертной серебряной ложечкой с вензельком.

Но воркутинское кладбище поразило Веру не потому, что она редко посещала подобные места. Еще когда машина подъезжала к нему, Вера все не могла понять, что же торчит за чахлыми полукарликовыми деревьями – вокруг кладбища пытались высадить обычные, но тундра брала свое, и они жались к земле вслед за стлаником. А потом разглядела – над большинством могил высились металлические шесты. На их верхушках были имена – Юрий, Вася, Петр – или инициалы и просто какие-то фигурки и флажки, а на одном Вера, уже пройдя по тропинке чуть вглубь, увидела тонкой работы железную розу.

– Это чтобы найти можно было, когда снегом заметает, – объяснил Артем.

– Неужели такие высокие сугробы? – изумилась Вера.

Артем только улыбнулся. Потом провел Веру к плите, рядом с которой низкое серое небо протыкало сложенное из прутьев арматуры слово «МАМА».

– Вот. Моя.

Вера сделала серьезное лицо, но потом, когда Артем присел на корточки и стал выдергивать ростки иван-чая вокруг плиты, снова принялась с восхищением оглядываться по сторонам. На одном шесте она заметила вырезанный из жести паровозик, на другом – что-то вроде автомобильного руля. Наверное, там шофер похоронен, догадалась Вера.

Могилу деда они, конечно, не нашли. Наверное, она давно заросла травой, карликовыми березками, и дед вернулся в природу, где никто больше не будет выедать ему мозг, который давно уничтожили черви. Вера нахмурилась – все-таки люди возвращались в природу совсем не так величественно и красиво, как здания. Грязь, в людях слишком много грязи – Вера всегда так считала, а на примере этого убедилась окончательно. И сам процесс смерти грязен. Вера задумалась, чем можно отметить могилу блогера – камерой, мобильным телефоном на шесте? – и снова воодушевилась, забегала вокруг Артема.

– Я сниму тут видео! Потрясающе! Эти шесты, знаки… смотри, а тут – самолетик!

– Не надо людей беспокоить. – Артем опустил ее руку с готовым к записи телефоном.

– Мертвых? Им же все равно…