– Живых. Думаешь, им приятно будет слушать, как ты тут над могилами их родни от восторга пищишь?

Вера снова огляделась и наконец поняла, что они на кладбище не одни. Вон мужик в спецовке чистит оградку, а вон пожилая пара поправляет на могиле свежие венки. Посетители ходили по кладбищу молча и так бесшумно, что она их до этого не замечала.

– У нас вашего брата и так не любят, – продолжил Артем. – Приедете, наснимаете, а потом визг на весь интернет: хтонь, тлен, умирающий город…

– Я и не собиралась ничего такого… никакой он не умирающий, – удивленно заморгала Вера. – Он живучий. Он… он витальный такой.

Воркута напоминала ей одуванчик. Городской одуванчик, который нашел в асфальте щель, выломился, пророс – и живет себе посреди какой-нибудь дороги, зеленеет там, где его не должно было быть. Наступят, проедут, примнут, сломают – он распрямится, выпустит новые листья и снова будет жить. А попробуй его выдернуть – замучаешься и потом изойдешь, пока будешь вытягивать бесконечный, сочащийся млечной кровью крепкий корень, и даже если одолеешь его, где-то под землей все равно останется непобежденный кусочек, и на следующий год сквозь асфальт вновь прорастет упрямый желтый цветок. «Город-одуванчик» – так Вера и решила назвать свой блог с впечатлениями. И не выложить туда пару материалов о заброшках, а сделать целую серию. Артем местный, он все может рассказать и показать, по дороге на кладбище он уже обещал отвезти ее в лесотундру за подосиновиками…

–А мертвые тебе за беспокойство сами шестами своими накостыляют,– хмыкнул Артем, когда они уже подходили к трассе. Но Вера не обратила на это внимания, она представляла, какие шикарные получатся фото и видеоролики – уж она-то постарается, она талантливая, что бы этот там ни говорил.

Никогда и ни с кем Вере не было так легко, как с Артемом. Неделю они встречались и действительно ездили за подосиновиками – Вера, путаясь ногами в карликовых березках, фотографировала кочки с голубикой, утонувшие во мху по самые шляпки грибы и морошку – там она впервые увидела, как растет этот объект всеобщего северного культа. Морошки и голубики тоже набрали целое пластиковое ведерко, Артем по дороге обратно рассказывал, что его знакомая умеет делать ягодное вино, надо и им попробовать, или хоть настойку. Грибы тоже надо было куда-то девать, часть почистили и сунули в морозилку, а оставшиеся Вера торжественно сожгла вместе с луком у Артема на плите, выставив, как это обычно случается на чужих кухнях, слишком высокую температуру. Артем, поедая то, что удалось спасти, и откладывая на край тарелки горелые кусочки, говорил, что очень вкусно, а потом предложил Вере остаться. И на следующий день она осталась тоже, а на третий – перевезла свой кислотно-зеленый чемоданчик из комнаты, которую снимала у старушки, вечно смотревшей телевизор на максимальной громкости, в квартиру Артема.

– Как дела в Москве? – спрашивал по утрам Артем.

Он быстро привык к тому, что Вера просыпается ни свет ни заря, еще до его будильника, и еще какое-то время лежит под одеялом, листая в телефоне каналы с московскими новостями. Она была подписана, кажется, на все возможные.

– Рекордная жара, на подстанции взрыв, газель упала в реку с набережной, – отчитывалась Вера. – Центр перекрыли из-за веломарафона, в квартире на юго-западе нашли два мумифицированных тела. Хочешь, сделаю на завтрак яйца по-бирмингемски?

– Может, лучше яичницу по-быстрому? Мне выходить скоро…

Но Вера уже пританцовывала у столешницы, вырезая серединки из прямоугольников бородинского хлеба.

Артем работал айтишником. На шахте. Это сочетание позабавило Веру, хотя Артем искренне не понимал, что тут такого. По будням он уходил рано, приходил под вечер, и нагулявшаяся по заброшкам Вера, уже укротившая плиту, даже успевала приготовить ему ужин. Что, в свою очередь, удивляло Артема – такая вся столичная, с цветными косичками и камерой наперевес, а готовить любит: то курица под соусом терияки, то охотничье рагу.

– Мы разрушаем стереотипы, – констатировала Вера.

Лето подходило к концу, и она стала задумываться, что же будет дальше. Как-то, прогуливаясь по центральной улице – разумеется, Ленина,– она заметила на асфальте дорожку из пожухших цветочных лепестков. Сфотографировала их, проследила, куда ведет дорожка,– и уперлась взглядом в двери городского загса. Ну уж нет, подумала Вера. Этого ей хватило.

И тут она поняла, что ее воспоминания об этом изменились – из них почти ушли ненависть, боль и недоумение, как же она могла так ошибаться в человеке. Теперь он казался ей каким-то… жалким, что ли. И ошибаться она имела полное право, кто же не ошибается. И не виновата она ни в чем – это ее обидели, с ней плохо обошлись. Она выучила урок и больше такого не допустит. С ней так нельзя.

Когда Вера впервые встретила этого, он был ясноглазым маминым пирожочком в чистенькой футболке с логотипом какой-то группы. Футболка оглушительно благоухала стиральным порошком – мама, как видно, была женщиной хозяйственной. Вера сразу влюбилась – у пирожочка было нежное, почти девичье лицо, и он играл на гитаре. Он возлагал большие надежды на свою группу, а Вера строила карьеру инфлюэнсера. Так потом все пять совместных лет он и возлагал, а она строила. Футболки занашивались до дыр, а Вера научилась готовить пять блюд из одной курицы – денег вечно не хватало. Но зато квартира была своя, в смысле унаследованная этим от бабушки. Его периодически приглашали сессионщиком в разные проекты, Вера работала фотографом. Еще помогала мама этого, женщина действительно хозяйственная и сердобольная, хоть и немного допекавшая обоих своей набожностью. Потом случился ковид, от которого молитвы свекровь, увы, не уберегли, и поглощаемый килограммами имбирь тоже. На похороны Вера не поехала по уважительной причине – она тогда тоже болела, правда, в легкой форме, и каждое утро открывала банку с молотым кофе, чтобы понюхать и проверить, не вернулось ли обоняние.

Этот особо не горевал, зато спустя несколько лет на ровном – Вера, крутившая потом все произошедшее в голове, до сих пор была убеждена, что на ровном, – месте впал в экзистенциальный кризис, выгорел и нашел себе онлайн-психолога, с которым раз в неделю занимался выстраиванием личных границ – это должно было как-то помочь.

Границы, как видно, строились удачно, и этот ходил с горящими глазами, как неофит какой-нибудь секты или инфокурса. Говорил, что все дело в том, как ты смотришь на мир, а ракурс зависит от установок, которые у него оказались неправильными, потому что он вырос в неполной семье, и если эти установки нащупать и проработать, то можно стать совершенно новым человеком, как будто родиться заново, и тогда никто не сможет продавить твои границы, никто не может выжрать – он так и говорил: «выжрать» – твои ресурсы… А потом выяснилось, что внутри этих свежевозведенных границ для Веры места не осталось и ресурсы выжирала именно она.

–Нам надо разъехаться,– сказал этот, проглотив очередную ложку приготовленного Верой супа-пюре – то ли после ковида, то ли из-за экзистенциального кризиса у него в последний год начались проблемы с ЖКТ, то гастрит, то геморрой.

– Что? – Возившаяся у плиты Вера перевернула котлету.

–Мы слишком разные люди. У нас нездоровые отношения,– спокойно продолжил этот и принялся объяснять, что должен был сказать это уже давно, но установки мешали: их с Верой брак был ошибкой, любовь прошла, ему нужно двигаться дальше, взрослеть, а Вера незрелая, все шарится по своим заброшкам, сидит в интернете и никак не может найти себе нормальную работу. И отношения у них нездоровые, и вообще она нездоровый человек – слишком импульсивный, неуравновешенный, увлекается всякими странными вещами, может вдруг сорваться и уехать снимать заброшенный пансионат где-нибудь под Клином – это подростковое поведение, денег ее безумные проекты не приносят, а сосредоточиться на фотосессиях или свадебных съемках она не желает, это, видите ли, скучно…

Его речь вместе со шкворчанием котлет смешивались в какой-то белый шум, но, услышав слово «развод», ошарашенная Вера наконец поняла, что все взаправду, и заплакала.

–Это эмоциональная манипуляция,– сказал этот.

– Но ты же… – выдавила Вера. – Ты же говорил, что…

– Я очень хорошо к тебе отношусь. – Он отставил тарелку в сторону. – Но мы друг другу не подходим, я еще в карантин это понял. Мне нужно двигаться дальше.

– А со мной двигаться дальше нельзя?

– Нет. Это пройденный этап.

– Значит, я… – Вера сморгнула слезы. – Я пройденный этап?

Воцарилось молчание, только забытые котлеты шипели на сковородке.

– Но нельзя же со мной так, – тихо сказала Вера. – Со мной так нельзя…

Вера сплюнула и сердито посмотрела на закрытую дверь загса: вспомнилось-таки, как будто вчера. Достала телефон, привычно пролистала московские паблики, заглянула в «Чат ГПТ»: Точка повредила во время очередной вылазки в заброшенную больницу руку, все наперебой советовали мази и учили делать повязки. Все это не успокаивало, сердце колотилось как бешеное, под ребрами ныло, к тому же Вера обнаружила, что сгрызла ноготь на большом пальце до самого мяса. Надо было как-то отвлечься, развеяться…

Хрустящие баклажаны по-китайски, решила Вера. И бифштекс из оленины.

Нет, не то. Нужно еще что-то… что-то творческое.

* * *

Послышался негромкий металлический скрежет. Сколько раз она просила Артема не скрести по сковородке вилкой, от этого же покрытие портится, ну возьми лопатку… Точно, вспыхнула в почти уже проснувшемся мозгу спасительная рациональная мысль, это Артем по комнате бродит. Дрожащие белые линии обрисовали у воображаемого контура кровати знакомую, чуть сутулую фигуру. Сначала небось тапки свои искал тихонечко, вечно сбрасывает их где ни попадя или под мебель случайно загоняет, а потом ищет. А теперь завтракать пошел. Надо попросить его закрыть окно, и пусть принесет еще одно одеяло. Что вообще за дурацкая идея – проморозить за ночь всю квартиру, так и пневмонию схватить можно.

– Закрой… – прошептала Вера, и получилось почти четко, только очень тихо. – Холодно…

* * *

На кладбище тогда тоже было холодно, Вера прижимала шарф подбородком.

– Видели когда-нибудь что-то подобное? – восторженным полушепотом говорила она, водя камерой из стороны в сторону. – Может, так не только здесь принято? Просветите дикую москвичку. А это правда от снега, неужели так заметает? Или просто чтобы издалека видно было? Напишите в комментариях. – Она сняла поближе железную розу, так восхитившую ее в прошлый раз. – Смотрите, как все индивидуально, люди придумывали эти знаки, делали с такой любовью… Если имя – то почти всегда уменьшительное, вон Витя, вон Юля, вон Саня, смотрите – Саня, молодой, наверное. Или это просто чтобы надпись покороче была и полегче? А какого-нибудь Александра Степановича шест не выдержит, упадет… Но мне больше нравятся фигурки, они как-то… больше о человеке говорят, что ли. Вон паровозик – машинистом, наверное, работал. Или… это что, велосипед? Мотоцикл, наверное. А вон… вон гитара. Ой, смотрите, молоток. А вон просто инициалы…

За спиной у нее неожиданно и громко каркнуло. Вера оглянулась и увидела ворона, сидящего на надписи «МАША». Птица, картинно повернувшись в профиль, следила за ней блестящим глазом. Пытаясь снять ворона поудачнее, Вера сделала несколько шагов вперед, и под ногой зашуршало – она наступила на венки, которыми была завалена свежая, еще не обнесенная оградкой могила.

– Извините, – машинально сказала Вера и так же машинально подумала, что вырежет это при монтаже.

Ворон взмахнул крыльями и спикировал с шеста куда-то вниз, в траву.