Прервав речь, Оливер обратился к классу с вопросом:

– Кто догадался, что я имею в виду под «путем римлян»?

Он окинул учеников бодрым взглядом, умудрившись никому не посмотреть в глаза. Класс молчал. Струи дождя стегали стекла больших окон и ползли вниз, сливаясь в полупрозрачную водяную завесу, от чего шиферные крыши и маленькие дворики далеко внизу были словно окутаны серой пеленой. Все вдруг заинтересовались внезапным порывом ветра.

– Римляне одобряли самоубийство, – подал голос парнишка с баском.

– Ну, насчет одобрения сказано слишком сильно, – заметил Оливер, – хотя, безусловно, они суицид и не порицали, считая его правом человека. С возникновением христианства, конечно…

Вялая дискуссия продолжалась еще некоторое время, пока стекла в двери не задребезжали от пролетевшего по бесконечным коридорам пронзительного звонка, многократно усиленного электроникой.

– Спасенные звонком… – громко прокомментировал высокий юнец.

Остальные, как будто извиняясь перед учителем, вежливо попрощались хором:

– Хорошего вечера, сэр!

Целебная рутина привычной работы после уроков манила, однако Оливер, подойдя к окну и окинув взглядом безликие улицы огромного города, на миг погрузился в пустоту и безвременье. Подчеркнутая вежливость учеников лишь усугубляла боль от неудачного дня. Он невольно мысленно продолжил вроде бы завершившуюся дискуссию. Ответы на возникающие вопросы лежали не в области научных обобщений – тут следовало копать глубже, и дети, с их инстинктивной честностью и непосредственным восприятием реальности, это чувствовали. Чем он занимается на экзаменационной фабрике? Какие знания, которые он пытается вложить в сознание подростков, представляют для них хоть малейшую ценность?

«Очень немного требуется, чтобы уничтожить человека; стоит лишь убедить его в том, что дело, которым он занимается, никому не нужно», – писал Достоевский.

Еще годков двадцать работы, потом несколько лет на пенсии, когда не знаешь, к чему себя приложить, потом проблемы со здоровьем, боль, унижение больничной палатой и наконец смерть. Есть ли смысл ждать так долго?

– Погоди, ты просто устал, вот и нагнетаешь, – сказал себе Оливер, однако подсознание тут же возразило: Билл Оливер, ничто в жизни не приносит тебе настоящего удовлетворения, и так будет всегда.

Ну да. Кому нужна такая жизнь? Господи, как здесь душно… Надо бороться, вот в чем соль. Сейчас он глотнет свежего воздуха, потом спортивным шагом пройдет в свой кабинет, выпьет чашечку чая и поболтает со стариком Стэйнсом. Самые пустяковые и банальные, на первый взгляд, действия обязательно развеют мрачные мысли.

Оливер открыл окно и еще сильнее ощутил спертую атмосферу классной комнаты – воздух, много раз прошедший через легкие, напитанный запахами разогретой на батареях пыли и мела, к которому примешивалось амбре его собственного тела немолодого мужчины. Дождь хлестнул в лицо, и Оливер с наслаждением перегнулся через подоконник навстречу непогоде, словно за окном его манил солнечный весенний день. На город уже опустились зимние сумерки, и в шестидесяти футах внизу, на мокром асфальте, играли холодные отблески света из соседних домов.

– Ах, Билли… Он переутомился, как он устал, бедный мальчик… – с удивлением услышал Оливер собственный, по-детски хнычущий голос. Странно, как быстро он замерз – конечно, замерз, иначе отчего дрожит всем телом? – Ты ведь точно знаешь, что сегодня все не так, как раньше, – продолжил внутренний голос. Оливер уже не понимал, что говорит про себя, а что – вслух. Любая мысль сопровождается почти неощутимыми движениями надгортанника… Кто это подумал? Да, это он, директор школы Билл Оливер. Однако, если движения неощутимы, кто сделал подобное открытие? Ну конечно, умнейшие логики и ученые, они ведь способны описать любой жизненный процесс, хотя ни слова не скажут о его предназначении. В любом случае очко в их пользу. И то же очко, похоже, следовало бы отнять у министра образования из-за тарифной сетки учительских зарплат и сводящих с ума однообразных уроков, а также у тех, кто преуспел в жизни, тогда как Оливер потерпел неудачу. Бедный Билли, он замерз… – забубнил внутренний чревовещатель где-то над левым плечом. Металлическая окантовка подоконника впилась в голень. Не обращай внимания, – посоветовал бодрый голос – вроде бы его собственный. Бедный Билли, он падает, – захныкал кто-то, летящий рядом.

Здание школы встало на дыбы, заскользило, а затем опрокинулось вверх ногами. В окне пятого этажа Оливер заметил Кэти Уильямс, ведущую заседание в кабинете старост. Успел бросить взгляд в класс мисс Пирс – та что-то вещала, а два мальчика на задней парте вертелись и не слушали. Он вдруг ощутил желание вернуться внутрь, в теплый уют гнетущей жизни. Сквозь свист ветра и невольное жалобное поскуливание пробилась мысль: ты и представить себе не мог, что вдруг появится время все осмыслить…

Мимо проплыли матовые окна раздевалки. Почти прибыли! Ну что, дурачок, на этот раз ты сумел поставить точку, – заявил знакомый голос. Его собственный? А потом все теснившиеся в голове голоса разом закричали от страха, когда внутри нее раздался взрыв такой силы, какую нельзя постигнуть умом. Однако странный феномен, почему взрыв внутри, ведь должен быть снаружи? – успел подумать Оливер, после чего перед его глазами опустился самый глухой и черный в мире занавес. Финал не успокоил и не напугал, лишь принес ощущение высшего отрешения и окончательности.

Дождь смыл кровь, и первые прибывшие, молча сгрудившиеся вокруг тела, увидели маслянистые, покрытые пятнами и блестящие, словно серый мрамор, извилины мозгового вещества. Один ботинок улетел, и его позже нашли на удивление далеко от места происшествия.

Самоубийство выделило этот вечер из других – будто в Вестминстерском дворце вместо заседания парламента вдруг прошел концерт Криса Барбера^[7]. Все начали перезваниваться друг с другом еще до того, как кончилось шоу Тревора Макдональда и мамы принялись нудить, что нужно, мол, вытереть посуду и убрать ее в шкаф.

Самое отвратительное правило, выдуманное взрослыми, гласило: девочка может звонить только подружкам, мальчики – подружкам или друзьям, но девочка ни в коем случае не должна звонить мальчику. Разумеется, бывали исключения в зависимости от семейных обстоятельств, домашних обязанностей и часа, когда заканчивали работу те подростки, что расстались со школой в пятнадцать лет, и так далее.

Уже в течение часа шайки, банды и ватаги начали собираться в кафешках и кофейнях района. Одна разнородная стайка сгрудилась у музыкального автомата в «Тропической ночи». Вопреки взглядам социологов, специалистов по педагогической психологии и психологической педагогике стайка состояла из двух противоположностей, разделенных непреодолимым барьером субъективных предрассудков. Здесь отъявленные прогульщики и полукриминальные элементы, покинувшие школу после четвертого старшего класса (с навешенным на них ярлыком «лиц с ограниченными способностями», каковыми они, конечно, и являлись, хотя в деле угона мотоциклов или краж из магазинов «Wooly’s» не знали себе равных), составили компанию интеллектуалам, претендующим на получение аттестата зрелости. Две эти маленькие ячейки сообща образовали настоящую элиту, сочетающую ум и дерзость, и обе – каждая по-своему – жили для того, чтобы вырваться из-под надоевшей опеки. За пределами школьных стен способности к учебе мало что значили; важнее был тот, у кого выше кок и у́же джинсы. Две совершенно разные социальные группы на некоторое время удерживало вместе взаимное уважение.

– Видать, беднягу доконали собственные разговоры о самоубийствах, – заявил Эрни Уилсон.

Его слушали почтительно: три недели, проведенные в следственном изоляторе, – это репутация.

– Все ваши тупые учителя когда-нибудь повыпрыгивают из окон. Только полные лопухи берутся за такую работенку.

– Вспомни, как он обычно одевался, – сказал элегантный Чарли Бэрроуз, бросил взгляд в зеркало за стойкой и сдвинул на лоб изящно завитую челку.

На Эрни Уилсоне, как обычно, была черная куртка из синтетической кожи, вполне пригодная для поездок за Полярный круг. Для выхода в «Тропическую ночь» он надел тонкие джинсы в обтяжку, нейлоновые носки и мягкие остроносые ботинки. Ему не слишком нравилось, что разговор невольно перекинулся на шмотки; пришлось пресечь ненужную тему старинным жестом кокни с оттопыренным указательным пальцем, который современное поколение отчего-то считало собственным изобретением.

– Оливер всегда был нормальным хрычом, ничем от других не отличался. А тут вдруг съехал на рассуждения о гражданских правах и самоубийствах, и у него снесло крышу, понимаете? Вот он и поставил точку. Чистая психология, ясно?

Эрни уселся в своем фирменном стиле на высокий табурет, словно на стул в углу боксерского ринга, и зыркнул по сторонам. После второго ареста в четырнадцать лет он приобрел привычку всегда садиться лицом ко входу, поэтому первым заметил мистера Теллена из районной газеты – тот заглядывал в кофейню сквозь запотевшее стекло входной двери.

– Глядите, там чувак из местной газетенки. Нормальный парень. Сказал моему папаше, что не будет мусолить мое имя в своем листке. Старик собирался сунуть ему за это целый фунт. Хорошо, я сказал – мол, суд по делам несовершеннолетних имя осужденного так и так не разглашает.

Кэти Уильямс, нарядившаяся по случаю выхода в клетчатые чулки, просторный свитер и туфли на острой шпильке, качнула ногой и помахала маячащей в окне фигуре в черном пальто и тирольской шляпе. Фигура махнула в ответ и открыла дверь.

– Он неправильно написал мое имя, когда я выиграла соревнование по прыжкам в высоту, – буркнула Кэти. – Потом, правда, так мило извинился…

– Ну а как же, – хмыкнул Чарли Бэрроуз.

Мистер Теллен с улыбкой приблизился к компании, снял очки в тяжелой черной оправе и протер запотевшие линзы. Одевался он опрятно и современно, хотя подобные наряды больше пристали бы человеку лет на десять младше. Надев очки, газетчик улыбнулся еще шире, так что его лицо будто разбилось на мелкие фрагменты. Мистер Теллен носил черные усы и в очках напоминал менеджера из рекламы авиакомпании. Поля его зеленой шляпы с перьями были загнуты вниз, скрывая морщины на невысоком лбу.

– Так-так, – вздохнул он и, замявшись, не нашел правильного обращения к разношерстной группе. – Плохие новости, ребятишки…

– Уж куда хуже, парнишка, – ответил Чарли.

Эрни придвинулся на табурете к стойке бара и, изобразив тяжелый взгляд злодея из вестерна, протянул:

– Чего ты хочешь, детка?

Мистер Теллен оседлал своего профессионального конька:

– Полагаю, молодые люди, вам известен… э-э-э… вы знали мистера Оливера? В среду коронер начнет расследование – так мне сообщил источник. Видимо, несчастный случай? Вам не кажется, что подоконники в классах расположены слишком низко? Школу когда-нибудь посещала строительная инспекция? Наверное, у вас был серьезный шок, дети? Простите, что забросал вас вопросами, но расспрашиваю не просто так. Должна ведь быть причина… Увы, я не совсем понимаю сути происходящего.

– Сам ты «дети»! Отвали, не то получишь, – проворчал Эрни, и все холодно уставились на газетчика.

Какой-то хрыч, даже не учитель, пытается лезть в школьные дела! Они отчего-то ощущали непонятную потребность защищать учебное заведение, которое ненавидели всей душой, да и покойника, хоть при жизни его презирали.

– Что-то тут есть странное, – гнул свою линию Теллен.

– Ага, твоя шляпа, – усмехнулся Эрни, и остальные расхохотались.

Так или иначе тщеславие, возбуждение, вызванное неожиданным событием, и желание быть в курсе дела взяли верх над нарочитым равнодушием, как и предполагал газетчик.