Кат вечно твердит, что у меня не все дома, потому что я говорю со всем на свете: с картинами, с Белым Мишкой, с облаками и с самим собой. Но стоит мне попытаться молча сосредоточиться на ее портрете, как она сама начинает болтать без умолку – сыплет вопросами и скачет с одного на другое, так что я выхожу из себя. Тогда я начинаю напевать, и Кат обижается. Ох, что у нее с лицом делается, с него мигом вся краска сходит. Смотреть невыносимо, хотя я сам тому причиной. Ей не понять, что мне нужно сосредоточиться на картине. Именно так я выражаю свою любовь, только так у меня получится что-то стоящее.

Встаю за мольберт. Солнечные лучи падают в комнату сквозь занавески. Пылинки кружат в косых лучах света. Знаю, мастерская с окнами на юг – сплошное безумие, пришлось завесить два окна из трех.

В один прекрасный день весь Делфт признает мой талант. Вот тогда заведу себе мастерскую с окнами на север, накуплю дорогих красок и кистей, и мой поединок со светом продолжится. Мы еще поглядим, кто кого.

Давай, Ян, пошевеливайся! Сделай шажок к своей цели. Смотри, белый кувшин и ее воротничок красиво отражают свет. Может, сделать фрукт рядом с кувшином чуть поярче?

Нет, тогда свет будет бить ей прямо в лицо, и она проснется. Оставь как есть. Пусть хотя бы нарисованная Кат вволю выспится.

А я буду мечтать о том, как настоящая Кат однажды станет счастлива.

2. Таннеке

Неважно, что я зареклась переступать порог этого вертепа, – у хозяйки оказалось другое мнение на этот счет. Глубоко вдыхаю и отворяю дверь черного хода, ведущего на постоялый двор. Глаза постепенно привыкают к едкому дыму. Шагаю прямиком к прилавку, за которым женщина в кожаном переднике вытирает посуду. Это мать Яна. Худобу он унаследовал от нее. Седые кудри торчат из-под чепца во все стороны, вид у нее усталый и издерганный, словно говорит о том, что она жизнь по-другому себе представляла. Заметив пятнышко, старуха поплевывает на оловянную кружку. Здесь, на постоялом дворе, порядки иные, чем у нас дома, да и во всем остальном городе.

Заметив меня, женщина коротко кивает в сторону лестницы и отворачивается. Мне самой следует догадаться, кем она больше недовольна – собственным сыном или мной. Кто-то из гостей отпускает шуточку. Хозяйка делано смеется.

Если Ян не разливает пиво за баром, значит, сидит наверху за холстом. Пробираюсь мимо здоровенного бочонка с вином и клетки с попугаем. Бедняга, тебе день-деньской приходится торчать на этой жердочке?

Стучу в дверь студии и вхожу, не дожидаясь ответа, – в этом гвалте разве что-то услышишь?

Ян удивленно оглядывается на меня, откладывает кисть в сторону и вынимает из ушей затычки.

– Таннеке, ты что здесь делаешь?

– Простите за беспокойство, я принесла письмо от хозяйки.

– Письмо? Давай скорей сюда!

Подаю письмо, отступаю на шаг и вижу отправительницу собственной персоной – на холсте. Так и знала, что он пишет ее портрет. Работа еще не окончена: на портрете хозяйка задремала в неудобной позе, словно очень устала бесконечно сидеть и позировать, а может, и от самого художника, их брака и тех хлопот, что он принес. Стоит человеку посидеть без дела, он начинает задумываться, а это вредно. Именно по этой причине надеюсь, что никому и никогда не придет в голову заставить меня сидеть смирно.

Не знаю, как ему это удается, но у хозяйки во сне такое беспечное лицо, словно ей снится беззаботная жизнь.

Люди поумнее меня говорят, что у Яна есть талант. Я не раз это слышала своими ушами. Что ж, рисует он похоже, ничего не скажешь. Если это талант, спорить не стану.

Смотри-ка, на ней дорогие материнские жемчуга! Кому, как не мне, их узнать, ведь я служу у Марии Тинс без малого шесть лет. Этим летом Мария вручила драгоценности Катарине авансом в счет наследства вместе с льняными простынями, столовым серебром, кольцами, браслетами и позолоченными цепочками.

Только Катарина не любит наряжаться и редко надевает украшения. Однако, гляжу, согласилась, чтобы угодить Яну. Матери ее, похоже, невдомек, она ведь сюда носа не кажет. А не помешало бы, особенно прошлой зимой. Уж она живо положила бы конец тому безобразию, на которое столько сил было угрохано. Теперь вот еще одно досадное недоразумение.

Да уж, как только до Марии Тинс дойдут слухи, что ее дочь во второй раз послужит развлечением для всякого сброда, ее кондрашка хватит. Хотя в этот раз все вполне невинно, и Катарина на портрете прехорошенькая, может, Марии это и польстит. Ха, как представлю, что она крадется сюда в чужих одеждах, прямо как я! Да только куда ей, такой богопослушной, по дельфтским притонам таскаться? Чай, не в церковь ходить по воскресеньям.

Поистине, врагу не пожелаешь – так любить дочь и не осмелиться прийти полюбоваться на ее портрет. Тут еще вот какая закавыка: ей же молчать придется! А то ведь захочется, например, похвалить дочкину красу или жемчуга, это же получится, что она и Яна нахваливает. Не будет этого!

Более разных людей, чем зять и теща, не сыскать, но в Катарине они оба души не чают. Каждый тянет на свою сторону, и конца-края тому не видно.

Ян приходит ночевать на Ауде-Лангендайк только по субботам, но иногда отважно пробирается в дом и поздно вечером в другие дни. Мы ставим на окно в гостиной свечку – знак, что Мария Тинс уже легла. Он крадется в дом в одних чулках, а я закрываю ставни. Ох уж эти два голубка, и друг без друга не могут, и поладить не получается. Как будто эти тайные свидания – забористо, не спорю – им трудности разрешат. Нет уж, пусть лучше меня не втягивают, а то в прошлый раз устроились в кладовке рядом с кухней, вроде как я глухая как пень. Конечно, они там не просто за ручки держатся, дело молодое. Хорошо, что для меня эти забавы остались позади – уже восемь лет или около того, как мне не приходится делить постель с мужчиной. По мне, так и отлично. Хотя, если мне доводится услышать, как двое развлекаются, – я старалась не слушать, но как тут не услышать? – все равно на душе как-то тяжко становится. Я не завидую, еще чего не хватало! Мне и неловко было, в конце концов, это не для моих ушей, только любопытство все равно разбирало. В детстве меня всегда из дома выставляли… Ну, да ладно, хватит, заболталась.

Понятно, когда слов не хватает, приходится как-то по-другому договариваться.

Стоит нам после всей этой катавасии столкнуться с Катариной в коридоре – а такое случалось не раз и не два, – она как ни в чем не бывало делает вид, будто перекусить в кухню спускалась. Ну да, ну да, только вот почему-то ночной чепец не надела. Ян, конечно, к тому времени уже выбирался через заднюю дверь и выскакивал через ворота Моленпоорт.

Ох, ну и бардак же здесь! На столе грудятся камушки, стеклянные банки с разноцветными порошками, среди всего миска с грецкими орехами и какие-то булыжники, пестик и ступка, плитка белого мрамора с камнем для растирки. Слева оловянная тарелка, справа – флакончики и шпатели. Кто знает, для чего это все нужно.

Ага, кувшин из делфтского фарфора Ян написал на портрете Катарины, и этот винный бокал тоже!

Глаза снова устремляются к картине – она полнится тишиной, что удивительно, потому что мастерскую тихим местом не назовешь, шум сюда проникает отовсюду: снизу из трактира, да такой, что напрочь перекрывает рыночный гвалт. Звуки рынка слышны и у нас в доме, потому что там царит зловещая тишина. Стоит маленькой Марии пошуметь, бабушка велит ей вести себя потише. Девочка с радостью сидит со мной в кухне, там никто не запрещает стучать половником по крышкам кастрюль и можно полакомиться сладкой вишней.

В общем-то, он славно придумал. Портрет – отличный повод, чтобы раз за разом заманивать ее к себе в мастерскую на протяжении целых трех месяцев. Творческое решение. Если скучаешь по кому-то, приходится изворачиваться. Наверняка всякий раз звал ее под одним и тем же предлогом: можешь, пожалуйста, мне снова попозировать? Конечно, и пообниматься заодно, ну так что ж с того? Может, это и есть любовь? Я не особо разбираюсь. У них постоянно одно и то же: в прошлом мае Катарина вернулась в материнский дом, говоря, что сил у нее больше нет, хотя и полгода не прошло с того, как она с теми же словами на устах перебралась сюда, к Яну. Милые то бранятся, то тешатся, и так без конца.

Тем временем начинаю разбирать во всеобщем гвалте отдельные звуки. Прежде всего, унылое мяуканье волынки и прихлопы в такт. А что там наверху творится? Парень стонет так, словно что-то тяжелое на чердак тащит, да вот только еще и кровать при этом скрипит. Ага, теперь слышу и женские стоны, только не такие натуральные – явно по работе, а не по любви.

Ох, Ян, как же ты умудряешься здесь работать!

Он сам молча стоит с запиской в руке и провожает взглядом плывущие мимо беспокойные облака, словно ждет, что они позовут его с собой. Судя по его страдальческому лицу, ответа мне ждать не стоит.

Меня часто гоняют туда-сюда с записками, ведь я не умею читать. А мне оно и не надо, я и так знаю, что там написано. Утром, когда посуду мыла, слышала, как Катарина с матерью толковала. Она точно-точно останется жить вместе с дочками в материнском доме, поэтому ее вещи надо перевезти обратно, ведь на этом постоялом дворе счастья ей не видать. Мария Тинс слушала да помалкивала, только довольна была, что все вышло так, как она говорила.

«Они все плохо кончат, кто там обитает» – так и сказала, как отрезала, только гораздо позже, когда я уже посуду со стола после обеда убирала, а Катарина с девочками наверх ушла.

Мне понятно, почему Катарина решила написать письмо. Яну не очень-то по душе внезапные перемены, оглянуться не успеешь, как в воздухе табуретки летают.

Ну какое недовольное лицо! Нет, ему не позавидуешь, хотя надо отдать ему должное: посреди всего бардака, что здесь творится, он продолжает писать, хотя своими картинами вызывает только насмешки и ругань. Даже этот чудесный портрет вряд ли делу поможет.

Посмотрим еще недельку-две, и он закончит. Если покупатель не найдется, считай, на этом песенка Яна спета. А там и брак под угрозой, только никто в этом не виноват, кроме него самого.

С дурацкой улыбкой он складывает записку и прячет в коробочку с жемчугом. Как похоже на Яна, даже отказ он будет бережно хранить.

Он расправляет плечи и без эмоций смотрит на портрет.

– Как там девочки? – интересуется он и берется за палитру. На очереди скатерть, ее голубые квадратики.

– Нормально…

– Маму слушают?

– Вроде бы.

– Что там Мария, играет с волчком, который я подарил на день рождения?

– Ей еще трудно, не получается веревочку размотать, рановато для трех лет.

– Знаю-знаю, а когда не получается, она злится. Яблочко от яблони…

Выдавливаю из себя улыбку.

– Ждать ли ответа, хозяин?

Он качает головой.

– Просто скажи, что я с ней еще поговорю.

– Надеюсь, что вы на чем-нибудь порешите.

– Только в тот дом я не вернусь! Пусть даже не надеется меня подкупить!

Да уж, сказал как отрезал. Со мной-то чего спорить! От испуга пячусь назад. Значит, я верно угадала, что там написано.

– Может, будете почаще заходить…

– Да, но как же гостиница и портрет…

– Портрет почти готов. Очень красивый, если позволите высказаться…

– Спасибо, Таннеке. Понимаешь теперь, почему я ни за что не сдамся?! Когда-нибудь…

«Интересно, что „когда-нибудь“?» – раздумываю я, покинув мастерскую. Когда-нибудь он закончит портрет и выяснит, что в Делфте его работы не очень-то в цене. Пару десятков гульденов – вот и все, что он за него выручит, а сколько времени потрачено!

Если он сам откажется взглянуть правде в лицо, Катарина ему поможет, ей это все давно поперек горла.

Выскальзываю из постоялого двора через кухоньку. Ну и вонь здесь стоит! К уличной выгребной яме толпится длинная очередь.

3. Ян

Рассматриваю письмецо. Как же я люблю этот почерк с широкими петельками. Кругленькая «А», кругленькая «О», две «Т» под одной полоской, выписанные чернилами цвета индиго, всегда одними и теми же. Какое изящество! При чтении почти слышу, как скрипит гусиное перо, – даже мурашки по спине побежали. Что именно она пишет, в общем-то, неважно. Я этого ждал. Вот и хорошо, что она остается там. Это свидетельствует о решимости расставить все по местам, больше никаких недопониманий.