По всему видно, что Кат все решила. Фразы обдуманы и отточены. Она в жизни так не говорит! Обычно тараторит, словно боится навечно завязнуть в споре, но в этот раз хорошенько все обдумала.

Я до глубины души тронут тем, что она не стала заводить разговор, пока позировала, а дождалась, пока натурщица мне станет не нужна. В этом вся Кат. Теперь я смогу спокойно закончить работу. Она не злится – знает, что я все сделаю для нее, об этом все вокруг твердят.

Кат, я люблю тебя всем сердцем. Другой такой понимающей и верной жены во всем свете не сыщешь.

Можешь сидеть там под крылом у своей матери, сколько захочешь. Эта женщина все знает лучше всех, у нее на все готов ответ, от ее твердолобой праведности даже пастору не по себе. Теперь у меня есть настоящая ты, полностью моя – спокойная, далекая от всей этой суеты. Спи, моя красавица.

Как я смогу тебя кому-то продать? Что же я, совсем с ума сошел? Оставлю при себе свою спящую музу, тогда не придется останавливаться, если свет опять заупрямится или народ в кабаке совсем разойдется, – посмотрю на стену и успокоюсь. Мгновение, и на меня нисходит благодать, и живопись кажется детской игрой, ты возносишь меня к небывалым высотам.

Досадно, конечно. Если оставлю картину себе, если не продам задорого, весь Делфт запишет меня в неудачники. Может, они и правы… Нет уж, я не сдамся! Вы обо мне еще услышите.

Кат, ты простишь меня? Придется отдать тебя незнакомцу. Другого выхода нет, сама понимаешь, иначе другая Кат, что живет в двух шагах отсюда, расстроится.

Где бы ты ни была, я никогда тебя не забуду, потому что именно ты помогла все уладить. Если продам тебя по хорошей цене, то и следующие работы раскупят. Уж мы об этом позаботимся. Я знаю, я предчувствую! Делфт будет рукоплескать от восторга, уж господин Вермеер им покажет!

Спящая Кат молча внимает и соглашается.

Присаживаюсь еще немножко поболтать с двумя Кат, но вскоре устаю. Тем временем солнце скрывается за облаками, и матовый свет, который мне нужен, снова льется в окно. Что ж, теперь я могу двигаться дальше. Стоит немного оттенить скатерть, да и узор почетче сделать.

Едва погружаюсь в работу, как на лестнице слышатся шаги.

Дверь открывается, и в мастерскую вваливается парень, которого я никогда прежде внизу не видел. Он озирается по сторонам с таким удивленным видом, словно мне следует объясниться.

– Я тут Сьяан ищу, – выпаливает он, оглядев комнату. Шапка набекрень, приспущенные брюки, злобный взгляд – эти парни словно близнецы, похоть придает им сходство. Удивительно, как несимметричные и грубые черты мгновенно вызывают неприязнь.

Откладываю кисть и объясняю, что Сьяан, скорее всего, этажом выше. Мать научила меня никогда не грубить посетителям. «Янус, – так она меня называет, – запомни хорошенько: с каждого гульдена, потраченного ими там, наверху, пять центов идут к нам в карман. И вообще, чем больше мужчин принимает у себя Сьяан и ее подруги, тем больше выручка в трактире». С этим не поспоришь. Мать права. Пока я не заработал ни цента, все заботы на ней.

Выжимаю из себя улыбочку, и парень, закатив глаза, уходит прочь. Надеюсь, теперь он попадет по адресу. Может, мне и стоило бы запереться, но как представлю, что Кат стучит в запертую дверь с малышкой на руках, держа другую за руку, а я ничего не слышу, потому что заткнул уши… При одной мысли мурашки по коже бегут!

Топот на лестнице стих. Тот же самый голос, но приглушенный, теперь доносится сверху. Вынимаю затычки из ушей – мне интересно, о чем они там толкуют.

Говорит в основном Сьяан. Велит парню убираться с глаз долой, кричит, что видеть его не может после прошлого раза. Тот бубнит, что нечего делать из мухи слона. Она отсылает его поискать утешения в другом месте, раз хорошим манерам не выучился.

Громкий стук двери, поворот ключа в замке. Эти двое продолжают препираться через запертую дверь и поносят друг друга на чем свет стоит.

Вновь топот. Похоже, что парень уходит ни с чем. Качаю головой. Ну как вот работать в таких условиях!

Пойду лучше в окошко погляжу.

Смотри-ка, мясник с супружницей куда-то собрались: он опирается на тяжеленную палку, у нее на руке висит пустая корзина. Любопытно зачем? Пустая корзина гораздо интереснее, чем полная, потому как таит в себе кучу возможностей.

Они проходят мимо Мартенсоона, кривоногого старикашки, которого дети до сих пор дразнят гусиным гоготом, хотя с того дня, когда он в последний раз торговал гусями, прошли годы. Старик жмет плечами, словно забыл, по какому делу приплелся на рынок.

Здесь особенная жизнь со своими законами. С противоположной стороны рыночной площади – улица Ауде-Лангендайк, которая тонет в тени большого дома.

До свидания, Кат! Значит, ты не можешь больше жить в этом свинарнике. Вот что выдает твою чувствительную натуру. Ты из другого теста. К тому же на тебе забота о девочках. У вас в доме не живут продажные девицы, что правда, то правда, но найдешь ли ты там покой, которого ищешь? Целыми днями будешь слушать проповеди своей матушки, а если не повезет, то и Виллем заявится и весь дом на уши поставит. Матушка тут не слишком тебе поможет, скажем так.

Но я сделаю тебя счастливой, Кат. Однажды тебе воздастся за твое терпение, и ты станешь такой же беспечной, как и тогда, на льду, в зарослях камыша.

Помнишь, я был еще мальцом лет двенадцати, на целую голову ниже, чем ты сейчас? Я проковылял к берегу, чтобы присесть на вмерзший ствол и привязать конек покрепче. Ты сказала, что у меня ремешок порвался. Я, конечно, и сам это заметил. Ты велела мне постоять спокойно.

Давно уже ты мною не командовала, я даже соскучился. Может, и ты тоже? Тогда еще казалось, что ты рождена для счастья. Ты и сама в это верила, правда?

Ты присела передо мной на корточки и завязала крепкий узелок, соединяя два порванных конца. Поверх плаща ты обмотала красно-синий шарф, который очень тебе шел.

До сих пор чувствую, как крепко ты привязала конек. Я поблагодарил тебя. Белые облачка пара, вырывающиеся у тебя при дыхании, так мило оттеняли румяные щеки, совсем малиновые!

– Ты ведь из того семейства… Того самого? – В последний момент я не осмелился сказать «папских прихвостней».

– Да, из того семейства, где все умеют быстро бегать на коньках, – ответила ты и умчалась вперед, доказывая свои слова.

Я, конечно, пустился вдогонку. Старался изо всех сил, но не был и вполовину столь же искусным конькобежцем. На первом же резком повороте я потерял равновесие и замахал руками, словно мельница крыльями, при этом растеряв всю свою скорость. Ты уверенно неслась вперед, прижав руки к бокам, и ни разу не обернулась, будто давно забыла про меня.

Вдали виднелись башенки Райсвайка. Я понял, что влюблен. Ты заслужила мое уважение.

Тогда я, конечно, понятия не имел, что со мной произошло. Чувство было такое, словно я замерзал, а ты подарила мне теплоту. Я просто поддался тому чувству, не подозревая о его корнях.

Теперь я знаю, чем оно вызвано. Твоя голова покоится на плечах, вызывая в памяти античные бюсты. Античность прослеживается и в твоих чертах, идеально симметричных: прямой нос, легкий изгиб бровей, бледные губы, подчеркивающие легкую грусть во взгляде. С такой грустью в глазах вспоминают о былом счастье. Нет красоты без грусти и грусти без красоты.

Конечно, двенадцатилетний оболтус ничегошеньки об этом не знал. Жизнь не любит раньше времени раскрывать свои тайны. Ты стала воплощением изящества. Твоя красота не умозрительна, она реальна и обладает целительной силой.

Смущаешься, когда я так говорю?

Ох, у меня внутри сплошное беспокойство. Иногда я боюсь, что грудная клетка просто лопнет и оно вырвется наружу. Если что и может меня спасти, так это гармония, отраженная в небе на закате, в лебеди, замершей на воде, или в твоем задумчивом взгляде. Тогда я исполняюсь уверенностью, что для нас двоих еще настанут счастливые дни.

4. Таннеке

Долго не замечаю, что несусь в два раза быстрее обычного. Скорее прочь из этого вертепа на свежий воздух! Задираю голову вверх и дышу во всю грудь.

– Эй, с дороги!

Поспешно шарахаюсь в сторону от повозки, запряженной собаками.

– Смотри, куда прешь, гусыня!

Это Крин, торговец вафлями. Вечно расхваливает свой товар: мол, только что испекли, с пылу с жару, только до меня другая молва доходила.

Огрызаюсь, что мог бы и потише ехать, но больше себе под нос. Все равно Крин глух, как пень.

На башне Новой церкви бьют часы, заглушая привычный гомон, стук кузнечного молота и грохот лошадиных копыт по мостовой.

С одной стороны, мне стало легче, с другой – все-таки жаль Яна: живет так близко от своих любимых и целыми днями одиноко возится с красками в смутной надежде, что когда-нибудь получит воздаяние.

Как бы он ни хорохорился, все равно скоро пожалеет о своем зароке никогда больше не жить под одной крышей с Марией Тинс. Гордость не позволит ему взять свои слова назад после прошлогодней ссоры. Ладно, молчу, я же не знаю, что там у них вышло.

Может, однажды Ян пожалеет, что вообще женился на Катарине. Что ему стоило послушать людей, ведь ему говорили со всех сторон и в первую очередь его собственная семья! Они ведь протестанты. Ради женитьбы ему пришлось пожертвовать и верой, и положением в обществе. Стоила того эта дурацкая детская любовь?

Как-то раз мне довелось услышать, как они ссорились с отцом прямо на улице. То есть это папаша пробирал его почем зря, а Ян слушал с таким видом, будто ему все равно. К тому времени я уже год у Марии Тинс прослужила, так что живо смекнула, о чем разговор. Люди твердили, что Ян своим упрямством отца в могилу свел. Тяжело, конечно, признавать, да только так оно, скорее всего, и было.

Может, Ян до конца не понимал, от чего ему придется отказаться: порвать с семьей и прежним кругом, плясать под чужую дудку, на своей шкуре узнать, что значит быть изгоем. Ладно бы он еще с самого начала был католиком, а тут выходит, будто он предал свою веру. Да уж, сильнее досадить отцу было невозможно. Тот был упертым протестантом и с удовольствием засунул бы всех папских прихвостней из Делфта прямиком в адский котел. Стоило ему углядеть у кого крест на шее, так он плеваться начинал.

Да уж, папаша Яна был тот еще злобный упрямец! И самому же эта твердолобость боком вышла. Ян в пику ему к католикам и подался. Яблочко от яблони недалеко падает – Ян тоже упрямец, разве что не такой сердитый и желчный. Он сам никому своего мнения не навязывает и надеется на такое же отношение, но разве же люди с этим смирятся? Яну до всех этих религиозных распрей дела нет.

Ему уютнее всего в своей раковине, закрылся и делает вид, что весь этот сыр-бор его ни капли не задевает. Катарина все больше впадает в отчаяние, а он с невинным видом заводит свою любимую шарманку, мол, знать ничего не знаю. Ему все попреки как с гуся вода. Чужие ярость и печаль его не трогают. Если загнать его в угол, он промычит что-то насчет господней любви и станет уверять, что постарается. Только вот если спросить, как именно он постарается, – ответа не дождешься. От этого Катарина только сильнее горюет, а Мария Тинс бесится.

Однажды Ян решил, что только Катарина может сделать его счастливым. Разве Папа и весь сонм святых ему помешают? Религия для него все равно что сказки – в конце концов Господь, призываемый спасти и сохранить, у всех один. Хотя, конечно, не так уж ему и плевать, я не раз замечала, с каким обалделым видом он стоит во время мессы в иезуитской церкви.