После смерти супруга мать Яна храбро попыталась воспрепятствовать сговоренной свадьбе. Она появилась на пороге, чтобы поговорить с Катариной. Я-то, конечно, расслышала только обрывки разговора, доносившиеся из прихожей, но было ясно как день, что бедная женщина пришла предупредить Марию Тинс насчет собственного сына. Что тот всегда поступает, как ему вздумается, что он ленив, непредсказуем, не умеет ничего делать по хозяйству. Кажется, она еще твердила – хотя я лично такого не слышала, – что ему от Катарины нужны только деньги да связи ее матушки среди художников и галеристов. Вроде бы еще она добавила, что Яну вообще невдомек, что такое любовь.

Как можно так низко пасть, а еще мать называется? Понятно, она боялась, что в одиночку ей с ветхим трактиром не управиться, да только разве страх остаться одной и потрудиться чуть усердней, чем привыкла, – причина, чтобы очернять собственное дитя?

Когда люди у меня допытываются – а случается это чуть ли не каждый день, стоит мне подойти к мясному прилавку, – я отвечаю, что Ян попросту влюбился и потерял голову. Поясняю, что у него внутри все совсем не так устроено, как у нормальных людей. А если сплетники прохаживаются насчет деньжат, водящихся у Тинс, такие разговоры я мигом прекращаю. Буду стоять на своем: Яну до денег дела нет. Будь то иначе, уж он бы десять раз подумал, что писать на своих полотнах.

Кстати, те, кто намекает на корыстолюбие, пусть объяснят, почему он не остался писать свои картины в тишине и покое на Ауде-Лангендайк, а вернулся в «Мехелен».

Конечно, вовсе не потому, что он весь такой хороший, – меньше бы спорил с тещей, и не пришлось бы бежать из невыносимой обстановки. Да только такой поступок, по-моему, говорит о том, что Яна можно упрекнуть в чем угодно, но не в погоне за наживой и не в поисках легких путей.

Вот мы и добрались до понимания, отчего все беды в его жизни происходят: там, где другие сначала дно прощупают и дождутся попутного ветра, Ян очертя голову бросается в омут. Так вышло и с женитьбой, и с уходом из тещиного дома после знатного скандала, и прежде всего с той мерзкой картиной. Да уж, этот господин успел наломать дров – рассорился с половиной Делфта.

Все же, несмотря на все свои злоключения, он остается верен Катарине и пытается ее осчастливить на свой дурацкий лад: уж до того пытается услужить, что порою только раздражает. Если б это помогло, он бы и серенаду под окном спел, с него бы сталось. Тот портрет, конечно, о многом говорит – так и светится любовью. Ему, наверно, кажется, что все должны любить ее не меньше, чем он сам. К его чести стоит сказать, что в этот раз он не стал изображать рядом себя с почти бесстыдным обожанием преклоняющимся перед своей Делфтской мадонной.

Конечно, он ей верен, оно и понятно, ведь податься ему больше некуда. Только ей до него и есть дело. Только диву даешься, почему она-то с ним еще возится. Другая бы на ее месте уже давно отвернулась. Точнее, за себя говорю. Уж я бы ему такую оплеуху закатила и выпихнула прочь вместе со всеми его кистями, красками и мольбертами.

Смотрите-ка, а вот и наша малышка Мария! Присаживаюсь на корточки, и девочка подбегает ко мне обняться.

– Мы к папе пойдем?

Милая улыбка, очаровательные кудряшки. Ох, ты ж дорогая моя.

– Нет, непоседа, папе надо рисовать. Вечером сходим, хорошо?

– Он обещал, что мы покрутим волчок!

Малышка показывает мне четки, обмотанные вокруг запястья.

– Красиво, правда, Танки? Тебе тоже нравится?

Это она меня так называет, вместо Таннеке – Танки.

– Конечно. Мне бы тоже хотелось четки из красных кораллов!

А вот и Катарина.

– Ну что? – спрашивает.

Рассказываю, пока мы идем по мосточку к Ауде-Лангендайк, как встретила за стойкой его мать, потом поднялась наверх передать записку и видела ее портрет – очень красивый, – а он сказал, что попозже ответит. Об остальном, что он наговорил, умалчиваю.

Не успеваю досказать, как она засыпает меня вопросами, на которые у меня нет ответа. Откуда мне знать, что у Яна в голове творится, если ей самой это невдомек?

Катарина перехватывает поудобнее Элизабет, которую несет на руках, и смотрит в безлюдную даль.

Молча идем в дом.

Чуть позже, когда мы сидим за столом, она вздыхает:

– И как нам дальше быть, Тан? Я правда понятия не имею.

Воздерживаюсь от советов, потому что не хочу брать пример с ее матушки, иначе все закончится слезами и никчемной ссорой.

Катарина закрывает лицо руками и бормочет, что скоро сойдет с ума. Я достаю из буфета бутылочку бренди и плескаю в бокал на самое донышко. Она глотает и начинает кашлять. Постепенно кашель переходит во всхлипы.

Бессвязно она выпаливает все, что у нее на душе. Ян так замечательно играет с девочками, и никто не знает, какой он чудесный художник, пусть и не такой хороший, как господин Фабрициус или Терборх. В любом случае он достаточно искусен в своем ремесле, чтобы содержать семью, а пока ее матушка им поможет. Если бы он только побольше слушал других! Писал бы то, что нравится делфтским покупателям, а не то, что взбредет в голову. Если бы он только не был таким гордым, хоть кол на голове теши! Ему не помешала бы лишняя дырка в голове, через которую вошел бы разум, потому что уши со своей задачей явно не справляются!

Прикусываю язык, чтобы не заявить, что она слишком мягкотелая и слишком легко все прощает, просто обещаю, что все будет хорошо: Ян пробьется наверх, вот ведь портрет какой замечательный написал, и еще напишет. А ведь как похоже!

Катрина качает головой.

– Мы с Яном пропащие люди.

Я кладу руку ей на запястье.

– Послушайте, хозяйка, у людей память короткая. Небольшой скандалец им только по нраву. Мне тут недавно разъяснили, что им так проще себя чувствовать добрыми христианами. Пока они видят, что вы дергаетесь, будут досаждать, а если поймут, что вам все равно, сразу перестанут задирать, потому как все удовольствие пропадет.

– Я же вижу, как люди на меня оборачиваются, когда я мимо иду! – отчаянно восклицает она.

Наступает короткая тишина. Понятия не имею, кто там на нее оборачивается. Может, оно и так. Может, сказать, что она и сама оборачивается, все люди так делают… Нет, лучше не буду.

– Каждый имеет право на ошибку, и Ян тоже, – твердо говорю я.

Катарина снова качает головой.

– Сомневаюсь, что Делфт даст ему второй шанс.

Спрашиваю, не забыла ли она, почему его полюбила.

Катарина смотрит на меня с недоумением.

– Конечно, нет! Только когда влюблена, все в другом свете видишь. Он такой был неуклюжий на коньках, ужасно милый! Потом еще вино опрокинул… Ян из тех, кто о собственную тень спотыкается. А уж про живопись мог говорить без конца, все пытался мне объяснить, что такое комплементарные цвета. Ты знаешь, что это, Таннеке?

– Ком-леме-нарные? Нет, не знаю…

– Это такие цвета… – Она машет рукой, подыскивая слова. – Ну да ладно, неважно. Я к тому, что у него в голове каких только мыслей не бывает, а самому порой невдомек, что у него штаны прохудились! А все их семейство? А этот трактир? Вижу иногда, как он по улицам бродит и вечно шляпу забывает снять перед знатью! Бывает, застынет на месте и смотрит куда-то… Раз гляжу, а он перед стеной стоит, эскиз рисует: а там сплошные кирпичи и сорняки, крючки какие-то торчат… Вот что там рисовать-то? Я чуть сквозь землю не провалилась! И уж такой рассеянный, не удивлюсь, если он в следующий раз шляпу перед фонарным столбом снимет!

– Не такой уж он и рассеянный, вас же как-то разглядел.

– Сама диву даюсь! Что он во мне увидел?

– Он вами безмерно восхищается! Всем, что в вас есть.

Катарина мимолетом улыбается, но улыбка тотчас застывает на губах. Она вертит в руках пустой бокал.

– В том, что он не от мира сего, есть, конечно, и преимущество. Он никого не боится. Конечно, он сторонится парней вроде Виллема, но сильно они его не беспокоят, понимаешь? У него свой путь в жизни, а что другие об этом думают… Ему даже в голову не приходит из-за этого волноваться. Странно, он так раним и в то же время неуязвим, хотя и непонятно, как так получается. Ну да ладно, главное, что он не от мира сего, вот что я хочу сказать!

Киваю, наблюдая за ней: Катарина застыла, глядя вдаль, словно вспоминает что-то очень приятное.

– Ты знаешь, он стихи мне писал, показывал особые места в дюнах и на лугах. Представляешь, он определяет римскую ромашку по запаху и знает, где гнездятся чибисы. Каждую весну первое яичко всегда для меня! Когда-то он даже целый спектакль передо мной разыграл и сам исполнял все роли. Только представь себе, Тан, воплотил целых три персонажа! Вообще-то, он просто шапки менял… Впрочем, даже когда играл, оставался собой, другого он не умеет. Ладно, не суть важно. А тогда говорит он, значит, текст, а сам на меня исподтишка поглядывает, нравится мне или нет. Разве не мило? О чем там шла речь в этой пьесе, не спрашивай, я не следила.

Катарина переводит взгляд на меня.

– Я, наверно, сумбурно рассказываю…

Тут уж моя очередь улыбаться.

Катарина вздыхает:

– Обо мне в семье всегда так пеклись, мама всю жизнь считала меня маленькой и беспомощной. Так хорошо иногда сменить роль. Наконец-то я кому-то нужна. Может, я наконец-то нашла роль в собственной пьесе.

5. Катарина

Это, случаем, не господин Ван Рейвен там идет? Вижу его, пока стою в очереди у рыбного прилавка. Точно, он. Что же делать? Сначала купить рыбу или замолвить словечко за Яна? Либо рыбку съесть, либо на мель сесть…

Решаюсь на второе. Выскальзываю из очереди и нагоняю его у моста Вармусбрюг.

– Господин Ван Рейвен, надо же, какое совпадение! Как удачно, что я вас встретила. Можно с вами переговорить?

Он опускает трость на тротуар и изучает меня взглядом.

– Мне доводилась честь ранее быть вам представленным?

– Конечно, я супруга Яна! Яна Вермеера, художника! И дочь Марии Тинс.

– Ах да, конечно! Прошу меня извинить. Пожалуйста, не рассказывайте об этом недоразумении моей супруге, она вечно меня попрекает забывчивостью. Недавно я позабыл о дне рождения нашей дочери, а теперь вот и вас не узнал… Когда же я вас видел в последний раз?

Без сомнения, на картине Яна, однако не будем сейчас об этом.

– Знаете, я хотела у вас спросить… Мой муж сейчас… Как бы сказать?..

– Я понял! У вашего мужа сейчас полно неприятностей, которые, боюсь, он сам на себя и навлек.

Быстро оглядываюсь по сторонам, не подслушивает ли кто. Никому нет до нас дела, все поскорее спешат укрыться от надвигающейся бури.

– Он слегка вспыльчивый, и сейчас ему нужно…

– Поставить мозги на место. Надеюсь, вы сможете ему в этом помочь! – назидательно говорит господин Ван Рейвен.

– Я стараюсь как могу.

Он поглядывает на небо. Дольше тянуть нет смысла, надо переходить к делу.

– Помимо этого, ему бы не мешало и кое-какую работу получить. Побольше заказов! Иначе я и не знаю, как мы дальше будем.

Ветер усиливается. Мой собеседник придерживает шляпу за поля.

– Даже не знаю, чем я могу вам помочь. Я с ним уже разговаривал, просил, чтобы зашел ко мне, как только закончит новый портрет. Когда же это было? По-моему, в мае. Я знал, конечно, что он медленно работает, но чтобы до такой степени…

– Портрет почти готов, только Ян все еще не может с ним расстаться, все доделывает… Думаю, вы понимаете, о чем я.

– Приличный на этот раз?

– Да, он писал с меня, там я сижу у стола.

– Вот как? Любопытно будет посмотреть. – Впервые за весь разговор на его лице появляется легкая улыбка. – Поторопите его, пожалуйста. И пусть держит меня в курсе.

Господин Ван Рейвен приподнимает шляпу.

– Передавайте привет вашей матушке. Замечательная женщина, всегда это говорил!

Вымокнуть он явно не желает, поэтому спешит прочь в поисках убежища.

По улице Вайнстраат летят обломанные ветки. Дома, стоящие по другую сторону, отражаются в темной воде канала. Круги на поверхности воды говорят о том, что с неба срываются первые капли дождя.