– Ни на чем. По крайней мере, большинство ни на чем. Раньше в церкви все, кто мог, стояли. Отсюда и пошло выражение «слабым место у стены» ^[10]. Старые и немощные сидели на лавках, стоявших вдоль стен, – объяснил Дэниел.

– То есть вы хотите отнять у нас наши чудные скамьи и заставить нас стоять всю вечерню?

– Нет, достаточно убрать пару задних рядов. Но, как я уже говорил, мы еще все обсудим, – сказал Дэниел и сделал примиряющий (как он надеялся) жест. – Вы останетесь на кофе?

Энтони Боунесс, который в тот день стоял на раздаче вместе с сестрами Шерман, разливал горячую воду из большого термоса в пенопластовые стаканы, дополненные для приличия симпатичными пластмассовыми подстаканниками.

Миссис Харпер, однако, не успокоилась.

– Еще обсудим? И вы добьетесь своего? Вы ведь, кажется, уже все решили. Но почему нас совершенно никто не слушает?

– Я вас слушаю, Стелла. Как и всех остальных. Это только предложение. Если прихожане не согласятся, туалета не будет.

– Я знала, что вы так скажете. Но скамьи нельзя убирать просто потому, что так решило большинство. Они имеют историческую ценность. Что скажет «Английское наследие» ^[11]?

– Скамьи викторианские, – вмешался в разговор Нед Твейт, в прошлом директор начальной школы. Он заметил Стеллу с крыльца. – В них нет ничего особенного, Стелла.

– Благодарю вас, Нед, – ответила Стелла, не поворачивая головы, – но я разговариваю не с вами, а с ректором.

Нед, умевший, когда нужно, быть непробиваемым йоркширцем, сказал:

– Стелла, я член приходского совета, а этот вопрос в его ведении. Если вас что-то смущает, не мучьте нашего настоятеля и поднимите этот вопрос на совете.

И, решительно выставив вперед нижнюю челюсть, Нед позвенел связкой ключей, висевшей у него на поясе вместе со множеством мешочков, брелоков, перочинных ножей и поясной сумкой, которую дочь шутки ради привезла ему из Сан-Франциско. Дэниел про себя удивлялся, как этот ремень еще умудряется поддерживать брюки, а не тянуть их вниз вместе с многочисленными карманами.

Это была последняя капля.

– Я и подниму этот вопрос на совете, даже не сомневайтесь, – сказала Стелла. – И не забывайте, ректор, что завтра годовое собрание цветочной гильдии. У нас там есть один вопрос на повестке дня. Возможно, вы еще передумаете.

Она явно сдержалась и не высказала всего, что было у нее на уме, но ее прощальный взгляд дал Дэниелу понять, что поддержки прихожан у него меньше, чем он надеялся. Его кольнула тревога.

– Я же говорил, – сказал Нед.

– Что именно?

– Что ваша идея вызовет переполох. Это же перемены.

2

Неважно, сколько Дэниела не было дома – неделю или всего четверть часа, – стоило ему повернуть ключ в замке, как таксы, Космо и Хильда, неизменно встречали его оглушительным и нестройным лаем. Профессия приходского священника располагает к тому, чтобы иметь собак. Приходским священникам не приходится уезжать далеко от дома; у тех из них, кто служит в деревне, даже в тощие годы есть сад; в церквах, где служат священники вроде каноника Клемента, как правило, любят собак: особый знак милости к этим тварям Божьим – миска с водой у южного крыльца. Завести собак стоило и из менее благородных соображений: привычка Космо и Хильды заливисто лаять при приближении посторонних (от которой Дэниел решил их не отучать) помогала отсеивать праздных посетителей – что необходимо, когда по долгу службы твой дом якобы открыт для всех (на самом деле быть открытым для всех невозможно и никогда не было возможно). На прогулке же таксы могли быть как поводом завязать разговор, так и поводом избежать разговора, и это их свойство Дэниел старался использовать с умом. Но больше всего он любил собак за то, что, лишенные человеческих недостатков, они не пытались путем ухищрений выставить себя в лучшем свете и не были эгоистичны, а любовь их была бескорыстна и не зависела от взаимности и степени знакомства. Вот поэтому, думал иногда Дэниел, королева окружает себя корги: ради любви без раболепства.

Он по обыкновению просвистел торжественную мелодию, тем самым сообщая матери о своем прибытии. Когда она переехала к нему, в ректорском доме пришлось завести новые правила, но правила эти – во многом подобно таинственным законам и принципам британской конституции ^[12] – зачастую обнаруживались лишь при их нарушении. Если бы мать Дэниела спросили, она бы, конечно, сказала, что не любит, когда свистят, и считает это вульгарным; однако жизнь сложилась так, что она сама научилась заправски свистеть и теперь пронзительным свистом ответила сыну. Это означало: «И я здесь, я дома».

И в самом деле, Одри Клемент была здесь. Будучи в молодости сильной и властной личностью, она осталась не менее сильной и властной и в старости: характер ее, пожалуй, становился тем крепче, чем слабее становилось здоровье. Иногда Дэниел думал, что она похожа на Пия IX, который, утратив контроль над Папской областью, взамен принял догмат о собственной непогрешимости.

Он нагнулся, потрепал собак за уши, положил ключи в ящик стола и прошел в комнату, которая строилась как утренние покои ^[13], а теперь стала гостиной его матери. Она всегда любила солнце, а с возрастом, когда зрение ослабло, стала особенно жадной до дневного света. Дэниел, в быту по-холостяцки придирчивый и консервативный, прежде бóльшую часть времени проводил у себя в кабинете, но с приездом матери поневоле стал чаще вылезать из-за письменного стола и теперь делил с ней ее гостиную – там было теплее и уютнее, чем в гостиной для посетителей (где он занимался делами прихода и вел социальную жизнь – если можно назвать социальной жизнью нечто столь небогатое на события).

– Здравствуй, мой милый, – сказала мать, подставляя ему щеку для поцелуя. – Как раз идут «Пластинки на необитаемом острове». Скаргилла ^[14] пригласили.

Из радиоприемника «Робертс», настроенного на волну, которую Одри Клемент по старой привычке именовала «Хоум сервис» ^[15], донеслись звуки гимна «О милосердная любовь» ^[16].

– Странный выбор для Артура Скаргилла, – сказал Дэниел.

– А вот видишь как. Выбрал хорал. От «Милосердной любви» до «Интернационала» один шаг.

– Думаю, так и есть. А что еще он выбрал?

– Эдит Пиаф, Je ne regrette rien.

– Надо же, как дерзко. Хочешь кофе? – спросил Дэниел, уже направляясь на кухню: он и так знал ответ.

Мама Дэниела недавно узнала о существовании кофе без кофеина, поверила, что с его помощью сможет ухватить за хвост неуловимый ночной сон, и теперь пила только его. Дэниел же не был готов отказаться от утреннего источника бодрости. Поэтому рядом с чайником теперь стояло сразу два кофейника и две стеклянные банки «Килнер» – в одной был кофе для Одри, в другой – для Дэниела. Иногда он их путал, и никто не замечал подмены: по всей видимости, разница между кофеиновым и бескофеиновым кофе была скорее духовного, нежели материального свойства.

– И печенье! – крикнула Одри.

Пока заваривался кофе, Дэниел взял с полки жестяную банку с печеньем. Это была круглая зеленая банка, сделанная на совесть. Ее крышка, хоть и помятая, как старый автомобиль, по-прежнему плотно держалась и была украшена выцветшей за полвека желтой розой. По бокам этот рисунок дополнялся узором из желтых роз на фоне зеленых листьев. Надо же, думал Дэниел, как будто специально создана для священника, который служит в деревне у лорда де Флореса.

Казалось бы, всего лишь банка для печенья, но Дэниелу она была не менее дорога, чем реликварий, – пусть даже вместо мощей, вместо какого-нибудь пальца монаха-кармелита в ней лежало простое шоколадное печенье. Это была банка его детства, вещь из родительского дома, оставшаяся после смерти отца и привезенная сюда. Когда-то ее подарили родителям на свадьбу (весьма скромный подарок, подумал Дэниел), и вот уже больше пятидесяти лет она служила семье, и хранилось в ней, конечно, не только печенье. В ней хранились обеты, долгожданная награда, исполнение желаний и память – эта банка умела разбудить память не хуже прустовской мадленки.

Громыхание жестянки всполошило собак: сначала вдалеке, а потом все ближе послышался забавный, какой-то мультяшный стук когтей по каменным плитам, и вот наконец Хильда, а за ней и Космо, виляя хвостами и раздувая ноздри, ворвались в кухню и затормозили у ног Дэниела.

Воскресное чаепитие в Чемптон-хаусе оказалось вовсе не таким роскошным, как надеялась Одри. Тарелка с покупными бисквитами «Мистер Киплинг» и фруктовый кекс вроде тех, какие продают в поездах, странно смотрелись в библиотеке великолепного дома, которым семья де Флорес владела еще задолго до битвы при Азенкуре ^[17]. Саму библиотеку, впрочем, построили в георгианскую эпоху: это была часть крыла, которое приказал соорудить какой-то пэр из вигов, желая привнести в дом уют, ненужный его предкам. В самой старой части дома, средневековом зале и капелле, уюта было не больше, чем в цистерцианском монастыре; к этой внутренней части было пристроено тюдоровское здание, которое с ростом благосостояния де Флоресов превращалось в дворец, величественный и богато украшенный, но тоже не особо уютный. В конце XVII века вернувшийся с войны с дорогими трофеями пэр приказал украсить дом великолепным барочным фасадом, но только в XVIII веке, когда были построены библиотека, бальная зала и новая гостиная, обитатели дома обрели какой-никакой комфорт (а в XIX веке желание очередного лорда быть sportif и наслаждаться охотой с друзьями-холостяками привело к появлению еще одного крыла – с гостевыми спальнями, к которым вела анфилада из курительной, бильярдной и салона).

Окна библиотеки выходили в парк, и Одри думала о том, что лучшего вида не найти во всей Англии. Она в очередной раз с неизменным восхищением глядела на каштаны, дубы и кипарисы, на овец, щиплющих траву, и на пришедших покормиться оленей совсем вдалеке, в парке у пруда: они коричневыми точками вырисовывались на серебре в вечернем свете. Обзор слегка загораживал хозяйский кот Юпитер, похожий на белое меховое облако и довольно агрессивный; обычно он спал на ступеньках библиотеки, но сейчас тоже глядел на оленей и бил по стеклу лапой, самонадеянно пытаясь их поймать.

– Еще чаю? – спросил Бернард, нависая над Одри с подтекающим чайником из нержавейки.