– Спасибо, – сказала Одри, безуспешно пытаясь подставить чашку под непредсказуемую струю. Что ж, по крайней мере им подали чашки, и весьма изящные, хоть Одри и не улучила момент заглянуть под донышко и разглядеть марку. Когда они с Дэниелом только приехали в Чемптон и их впервые пригласили на чай, ее сразу же постигло первое разочарование: как оказалось, семья де Флорес относилась к своему родовому богатству совершенно равнодушно. Для них, подумала Одри, эти чашки и блюдца – обычная посуда (а она-то разбиралась в дорогих марках и не перепутала бы «Споуд» с «Дерби»), а многочисленные портреты на стенах – что-то вроде красивого альбома с изображениями полузабытых или вовсе забытых предков, хотя неизменные рыжие волосы и голубые глаза на этих портретах ясно и недвусмысленно, словно распорядитель на балу, заявляли о том, что перед зрителем де Флоресы. За первым разочарованием последовали и другие. При первой встрече с Бернардом Одри вежливо упомянула его титул, а он в ответ назвал ее по имени, не предложив, однако, называть по имени его, так что и восемь лет спустя она не знала, как к нему обращаться. Поэтому она старалась вовсе не использовать обращений. Сын ее не стал смущаться; с самого начала они с Бернардом называли друг друга по имени: в этом высшем круге он чувствовал себя вполне уверенно. Дэниела, в отличие от Одри, похоже, не заботили звания и титулы, и она думала, что причиной тому – его священническое призвание, а не характер. В детстве он был гораздо более чувствителен ко всем этим иерархическим нюансам. Впрочем, она сама его этому научила.

Одри, однако, без всякого смущения обращалась по имени к представителям младшего поколения де Флоресов – детям от второго брака Бернарда. Его дочь Гонория вышла навстречу Одри: сверху ее фигуру драпировал розовый кашемировый джемпер, а снизу туго обтягивали джинсы («дизайнерские», подумала Одри).

– Одри, что вы думаете обо всей этой истории с туалетом?

– Я думаю, все это буря в чашке чая, – отвечала она, постукивая собственной чашкой о блюдце. – Когда появится туалет, все только спасибо скажут и быстро забудут ссоры. Правда же?

– Наверное, вы правы, – сказала Гонория, откидывая со своего прелестного лица прядь волос (надо же додуматься надеть розовый кашемир, когда у тебя рыжие волосы, подумала Одри). – Но туалет и церковь правда не очень-то сочетаются.

– Доживете до моего возраста – заговорите иначе.

– Знаете, во времена моего прапрадедушки в этом доме были только две уборные. И дюжины спален, включая те, что в мансардах. Один туалет на… не знаю… двадцать комнат? А в деревне, по словам Энтони, был один уличный туалет на двенадцать домов. Можете себе представить? Кажется, он вычитал это в каких-то протоколах Чемптонского благотворительного общества. Этот туалет еще называли «залом Тайного совета».

– Я думаю, в то время они и мылись из тазика при помощи кружки, если вообще мылись. Мы так делали в школе. В пансионе окна держали открытыми в любую погоду, и зимой подоконник покрывался льдом. Представляете себе, каково в таких условиях мыться из тазика? Помню, как-то ночью мне захотелось в туалет, но я не смогла заставить себя дойти до ледяной уборной и сходила прямо в раковину.

Гонория засмеялась.

– Я не смогла бы жить в доме, где не хватает туалетов. То есть я и без собственного туалета не смогла бы обойтись.

Гонория жила в Лондоне и помимо положенного ей содержания получала зарплату за работу «исполнительным консультантом» в одном шикарном отеле. Потому она и не могла представить себе существования без удобств в номере.

К ним подошел Алекс, младший брат Гонории. По нему тоже сразу было видно, что он де Флорес: рыжевато-каштановые волосы, голубые глаза, высокое и стройное, как у сестры, тело. Однако с внешностью ему повезло меньше: у него было лягушачье лицо настоящего английского аристократа, хотя костюм его смотрелся бы уместней на Кингс-роуд, чем на Сэвил-роу ^[18].

Официально они с Гонорией делили квартиру в Лондоне, но в действительности после того, как Алекс бросил Институт Курто ^[19], разочарованный и без степени, он жил в основном в Чемптоне, где было больше простора для его «занятий искусством». Одри не понимала, зачем Алекс ездил в Лондон смотреть на старые картины, когда ими было увешано все имение; но его вовсе не интересовали портреты восемнадцатого или любого другого века, даже если это были портреты его предков. Он открыл для себя движение «Длинная свинья» ^[20], основанное радикально настроенными выходцами из художественных школ в краснокирпичных пригородах Лондона, и встал под его изодранные знамена. Сегодня на Алексе была футболка с рисунком, который Джульен Темпл ^[21] придумал для панк-авангарда: два ковбоя без штанов, приветствующие друг друга. Приглядевшись, Одри поняла: то, что она сначала приняла за шестизарядники, на самом деле было их членами.

– Батюшки, – сказала она, – ну и развлечения в «Высоком кустарнике» ^[22]!

Вместо того чтобы, как обычно, эпатировать публику, Алекс первым поспешил сменить тему: он явно смутился, и в лицо ему бросилась краска.

– Как поживают ваши собаки? – вежливо спросил он. – Вы взяли их с собой?

– Нет, они дома. Боюсь, они могли бы повредить культурному наследию.

Одри вспомнила, как однажды, оказавшись в салоне, Космо поднял заднюю ногу и пометил край персидского ковра – столь старинного и столь ценного, что поморщился даже Бернард.

– О да, культурное наследие – ужасно хрупкая вещь, – сказал Алекс. – Особенно в нашем доме. Одному Богу известно, сколько фарфора династии Мин мы перебили за все эти годы. – Он посмотрел на Гонорию.

Одри улыбнулась. Через его плечо она видела, что Дэниел разговаривает с Бернардом и Энтони Боунессом, и догадывалась, что они тоже беседуют о фарфоре.

– Простите, Алекс, мне нужно поговорить с вашим отцом. Вы позволите?

– Конечно.

Одри осторожно прошла по потертому ковру, неся чашку с блюдцем.

– Еще чаю, Одри? – спросил Бернард. – Боюсь только, теперь он заварился слишком крепко.

Чайник из нержавейки, неспособный попасть струей в чашку (зачем вообще нужен чайник, из которого не нальешь чаю, подумала Одри), грелся на электрической плитке, стоявшей на прелестном буфете.

– Я хотела узнать, что вы думаете об истории с туалетом, – сказала Одри.

– Мы как раз об этом говорили, – сказал Бернард. – Вас не удивила реакция прихожан?

– Если честно, нет, – сказала Одри. – Есть вещи, о которых не стоит говорить с кафедры. Ничего не имею против Самсона, убившего людей ослиной челюстью ^[23], или кампании за ядерное разоружение, но вот про физиологию лучше не надо. Дэниел, помнишь, ты читал проповедь о кровоточивой женщине? Вполне подходящая тема для проповеди, но когда ты сказал, что на самом деле у нее не прекращалась менструация, все содрогнулись.

Дэниел вздохнул.

– Я и забыл. Но это же так глупо. А что, по-твоему, имелось в виду в Евангелии?

– Ну, не знаю, – сказал Бернард. – Как по мне, туалет в церкви – это хорошая идея. Если бы сегодня ее не приняли в штыки, я бы сейчас же выписал вам чек. Мне хочется думать, что прихожане будут с благодарностью вспоминать меня, облегчаясь во время вашей проповеди. Но сначала надо, чтобы конфликт утих.

– Дэниел, – сказал Энтони, – я тут нашел в архиве Чемптонского благотворительного общества прелюбопытный документ.

Хотя Энтони и был уже немолод, своими очками слегка набекрень, которые он никогда не поправлял, и детской страстью к разгадыванию тайн он до сих пор напоминал школьника-заучку и потому раздражал Одри.

– Про «зал Тайного совета»? – спросила она.

– А-а-а, – расстроенно протянул Энтони, – вам уже рассказали.

– Да, Гонория упомянула.

– Что ж, похоже, нынешний спор о туалете – не первый в истории Чемптона. В 1820-х один из ваших предшественников, каноник Сегрейв-старший, устроил тут страшный переполох.

Каноник Сегрейв-старший, кузен тогдашнего лорда де Флореса, был отцом каноника Сегрейва-младшего, своего преемника. В общей сложности они пробыли чемптонскими настоятелями сто один год.

– Он в те годы еще кипел энергией и решил ввести в приходе санитарные нормы и оборудовать удобства. Однако лорд де Флорес, попечитель, не оценил затеи. Он считал, что это праздная причуда, от которой люди того и гляди разленятся.

– И что, так и вышло?

– Да нет, санитарные нормы наверняка спасли много жизней, но стали причиной ссоры между попечителем и ректором. Его светлость не терпел, когда ему перечили, но избавиться от каноника не имел возможности, к тому же они были кузенами, так что в отместку он постарался максимально испортить ему жизнь. Он заколотил все ворота между ректорским домом и парком, а людям угрожал расправой, если они осмелятся пойти в церковь. Назначил домашним капелланом своего человека, жуткого типа, и заставлял всех ходить в домашнюю капеллу. А церкви вообще никакой поддержки не оказывал. И так продолжалось десятилетиями.

– Слава Богу, что сегодня все хорошо и царит entente cordiale^[24], – сказала Одри.

В эту минуту часы пробили половину шестого. Вечерня, обещающая радостные органные каденции и молитвы на английском времен короля Якова, начиналась в шесть, и, поскольку знание об этом отпечаталось у Одри и Дэниела на подкорке, оба они тут же встали.

– Спасибо вам большое за чай, – сказала Одри, пока Бернард и Алекс провожали их в главный зал. – Непременно приходите к нам на ланч. – Всякий раз она без особого энтузиазма приглашала хозяев, а те без особого энтузиазма благодарили за приглашение. Дальше этого дело обычно не шло.

Когда Дэниел и Одри уходили, сквозь большое окно, смотревшее во двор, падали косые лучи солнца. Это средневековое витражное окно было величественным памятником родовой славы: в освинцованных ромбах изображались гербы всех лордов и леди де Флорес и их супругов с XV по XX век. Преломляясь в витраже, солнце отбрасывало на каменные плиты рубиновые, янтарные и аквамариновые блики.

– Какая красота, – сказала Одри. – Средневековый калейдоскоп.

– Не средневековый, – поправил Алекс. – Он изготовлен в ХХ веке. Оригинальный витраж пал жертвой войны, когда в доме разместились военные. Самолет перелетел посадочную полосу, упал прямо тут и взорвался. Окно было полностью уничтожено.

– Но как хорошо, что все удалось восстановить.

– Люблю, когда звенит стекло ^[25], – пропел Алекс.

Ну разумеется, подумала Одри.

3

Одри и Дэниел прошли по гравийной дорожке к своему «лендроверу», старой развалине, которая, казалось бы, должна была выглядеть нелепо на фоне роскоши Чемптон-хауса, однако на деле смотрелась вполне органично, ибо местные аристократы, движимые своеобразной извращенной гордостью, сами нередко одевались в старье и ездили на жестяных колымагах. Он открыл дверцу, но Одри не спешила садиться.

– Дэниел, что за трупный запах?

– Где?

– Здесь, в машине. Что ты с ней делал?

– Ничего, это просто собаки… сено… и еще фазаны.

«Лендровер» ему подарили по приезде. «Это, так сказать, ваша служебная машина», – сказал Бернард, с лязгом открывая дверцу, чтобы явить взору нечто подозрительно похожее на место преступления. Дэниела состояние машины не волновало, он вообще предпочитал старые вещи новым, и слои грязи в салоне были для него старинной патиной, а вот его мать это все очень заботило, и всякий раз, прежде чем сесть, она аккуратно расстилала на жестком пассажирском сиденье те страницы «Сандей телеграф», которые не собиралась читать. Дэниел миновал подъездную дорогу и свернул на более узкую, которая вела через парк к воротам, отделявшим деревню от господских владений. На проезжую часть, поправ все правила дорожного движения, вышли крошечные ягнята и беспечно стояли, пока матери не отогнали их прочь с асфальта. Впрочем, «лендровер» двигался так неспешно, что торопиться ягнятам не пришлось.

– Ну и футболка у Алекса! – заметила Одри. – Просто вырвиглаз! А Бернард-то хоть заметил, как ты думаешь?

– По-моему, он почти все замечает. Но это, конечно, очень в духе Алекса – надеть такую футболку на чаепитие с ректором.

– Вот и я о том же. Право же, Бернард должен был сделать ему замечание.

– Возможно, он предпочитает не ввязываться в эти баталии. А может, намеренно закрывает глаза на то, чего не желает видеть. Хочет мирной и спокойной жизни.

– По-моему, он человек не робкого десятка. Как-то раз, когда в имении были посетители, одна заинтересованная солидная дама спросила его, каково это – жить в доме, имеющем историческую ценность. Бернард ответил: «Да полный трындец!» Только вместо «трындец» он употребил другое слово.

Они подъехали к воротам парка, и те открылись, как по волшебству: Бернард установил в них электрический мотор. Привратника уже многие годы не было, а привратницкую оккупировал Алекс: это было его маленькое личное имение внутри имения, здесь он мог жить и работать.