За воротами начиналась Главная улица (удачное название для единственной улицы в деревне), а вдоль нее – вереница магазинов, как в старину торговые лавки за городскими воротами: почта, универсальный магазин и чайная «Цветы» с гербом де Флоресов на вывеске. Чайную держали Стейвли, и работала она только в туристический сезон, который начинался в День открытых дверей. Рядом находился магазин Стеллы Харпер с презабавным названием «Великосветская мода». Стелла открыла этот магазин на деньги, доставшиеся ей после развода, и, хотя свое дело она начинала из чистого самолюбия, оно неплохо окупалось: все состоятельные местные дамы, включая мать Дэниела, именно здесь покупали наряды марок «Триковиль», «Джейгер» и «Кантри кэжуалс».

– Наверное, людям вроде Бернарда приходится как-то вертеться, но лучше уже вряд ли станет, – сказала Одри. – Ты бы видел, что творилось после войны, когда налоги подскочили и семьи разорились, продали имущество и переехали в Патни ^[26], побросав свои дома, даже если они были в порядке. Часть домов конфисковали и заколотили. Что поделать, война. Война кончилась, Дэниел, но ничто не осталось прежним.

– Кажется, де Флоресов она не слишком коснулась. Возможно, они были достаточно богаты, чтобы переждать шторм.

– Думаю, коснулась, – сказала Одри. – Война всех нас коснулась. А ты совсем ее не помнишь? Ты ведь родился во время Битвы за Британию ^[27]. Так что для меня это уж точно были кровь, пот и слезы ^[28].

– Я мало что помню. Мне же в День победы было всего пять. Все же я скорее послевоенный ребенок, чем ребенок войны. Я помню воронки от бомб. И игры, в которые мы играли: Hände hoch, Englische Schweinehund!^[29] Помню, в школе у нас был учитель с деревянной ногой, он говорил, что потерял ногу в битве при Эль-Аламейне ^[30]. И продукты по карточкам тоже помню, конечно.

И Дэниел вспомнил умирающего человека, которого посещал пару дней назад, – спокойного, в ясном сознании, но уже неспособного держать воспоминания при себе в предчувствии близкой смерти и под действием морфина. Он рассказал Дэниелу о высадке в Нормандии и о боях за деревни, лежавшие между Парижем и Руаном, о том, как он забил штыком немецкого солдата, совсем еще мальчика, даже не ровесника, и о том, как эта смерть разрасталась в его сознании с течением лет, так что под конец он думал об этом уже непрестанно. Но близким он ничего такого не рассказывал. Дэниел выяснил это, когда договаривался о похоронах с его вдовой и сыновьями: они ничего не знали. «Он хотел оставить эти воспоминания там, на войне, – сказала вдова. – Считал, что незачем нести их домой».

Но мы всё приносим домой, хотим мы того или нет, подумал Дэниел.

Вечерня погрузила Дэниела в задумчивость, и пока те немногие, кто пришел на службу, расходились в гаснущем вечернем свете, он размышлял о том, как непохож его нынешний приход на прежний и как все, включая его самого, удивились когда-то его назначению.

Все это устроила Гонория. Они с Дэниелом подружились в Лондоне, где она работала в отеле «Моткомб» прямо рядом с его тогдашней церковью. Это была церковь Святого Мартина на Киннертон-сквер, памятник англо-католического могущества 1850-х годов, похожий на осколок мануэлинского Лиссабона, чудесным образом перенесенный в Белгравию. Сначала Дэниел не понял, что ей нужно: Гонория пришла к нему в деловом костюме, который ее стараниями выглядел как haute couture, с сумкой через плечо, по виду похожей на седельную, только набитой чеками, газетными вырезками, связками ключей, пробниками кремов и парфюма: все это она зачерпнула горстью, пытаясь выудить свой органайзер «филофакс».

Ей был нужен деловой партнер и модное место для венчаний, чтобы устраивать модные торжества для модных клиентов. Церковь Святого Мартина идеально подходила не только с эстетической, но и с логистической точки зрения. Молодоженам нужно было лишь выйти через украшенный цветами западный вход и пройти совсем немного, чтобы оказаться в бальном зале отеля «Моткомб». Так что церковь и отель заключили пакт о взаимовыгодном сотрудничестве, и, когда Гонория звонила Дэниелу и говорила, мол, в такое-то воскресенье в мае будет свадьба, забронируйте, пожалуйста, церковь для венчания, он не отвечал ей, что вообще-то так не делают. Любой приходской священник, служит ли он в Вест-Энде или Ист-Энде, должен приспосабливаться к обстоятельствам, а спокойное отношение Дэниела к новым порядкам не только помогло ему значительно увеличить приходской доход, но и привлекло в церковь много новых прихожан из молодежи.

Были у их сотрудничества и другие выгоды. Когда Дэниел задумался над тем, как накормить бездомных, которые стекались к церкви по ночам, лишь только разъезжались «бентли» гостей, Гонория пришла на помощь и предложила ему забирать оставшиеся после приемов канапе и чай – все равно отель бы их выкинул. Так что понемногу местные бездомные привыкли к весьма изысканной кухне: копченому лососю, фуа-гра и порой даже черной икре. Но потом слухи о раздаче деликатесов донеслись до окрестных офисов и магазинов, и самые обездоленные, как всегда, остались не у дел.

Как раз когда Дэниел засомневался в своей способности проповедовать апостольскую бедность в богатейшем приходе Лондона, в Чемптоне освободилось место настоятеля. Гонория упомянула об этом однажды утром за кофе. Подумать только: очаровательная церковь при одном из старейших домов Англии, которую, как полагал Дэниел, защищало от усугубляющихся экономических проблем покровительство богатого и благородного попечителя; место скорее сельское, чем городское, в приходе люди его круга, а не сливки общества, а самое главное – оттуда недалеко до тех мест, где он вырос и где до сих пор жила его овдовевшая мать. Заметив, как у Дэниела загорелись глаза, Гонория пустила в ход свой недюжинный дипломатический талант. Дэниел прибыл в Чемптон на ланч, без возражений составил Бернарду компанию в обильных возлияниях джина, белого бургундского и кларета, после трапезы смог твердо держаться на ногах и тем самым блестяще прошел собеседование на должность ректора.

Мысль о льющемся рекой вине сменила другая – о льющейся воде в унитазе, и задумчивость как рукой сняло. Вдруг Дэниел заметил, что на крыльце кто-то стоит, видимо, ожидая его. Это была Дора Шерман, более общительная из двух сестер, и пришла она одна, без Кэт. И явно намерена поговорить не о погоде, сразу понял Дэниел.

– Здравствуйте, Дора, как ваши дела?

– Хорошо, ректор, спасибо.

– Вы пришли без Кэт?

– Она улизнула домой во время последнего гимна, ректор. Что-то там по телевизору показывают. Ее ведь не отправят за это в ад?

– Господь наш милостив.

– Но я к вам насчет туалета.

– Да-да, слушаю вас. Вы за или против?

– Да я ни за, ни против. Я поговорить по делу, по большому, насчет скамеек.

Дора говорила на местном диалекте и называла скамьи «скамейками», а это ее «по большому» опять заставило подумать о туалете.

– Оставили бы вы скамейки в покое, ректор.

– Скажите, пожалуйста, почему для вас это важно?

– Понимаете, мы всегда там сидим. И правильно будет, если нам разрешат и дальше там сидеть.

– Вам не нужно для этого ни мое, ни чье-либо еще разрешение. Но, Дора, почему для вас это так важно?

– Мы всегда там сидели. Это наше место.

– Мы все принадлежим к Церкви, Дора. И каждому в ней есть место.

– Кроме меня и Кэт.

– Вам тоже всегда будет здесь место, каждой из вас. Это ваша Церковь.

– Вот вы так говорите, а сами хотите нас подвинуть.

– Я всего лишь прошу вас пересесть на другое место.

– А почему бы тогда и вам не пересесть?

Дэниел моргнул в ответ на столь странное и не осуществимое на практике предложение.

– Ну… я сижу в алтаре на скамье для священников. Мне так положено по долгу службы. Вы же не предложите органистке подняться на кафедру?

– Ну вот, за вами место забронировано.

– Но это место не для меня лично, а для любого настоятеля.

Дора на мгновение задумалась.

– Нехорошо, конечно, ходить в церковь, чтобы посидеть на любимом месте, но мы и правда за этим ходим, и обидно будет этого лишиться. Знаете, кое у кого и так в жизни мало радостей, а то немногое, что есть, терять совсем уж жалко. Вы меня понимаете?

– Но вы ничего не потеряете, Дора. Просто скамью передвинут на двадцать футов. Вы сможете сидеть на той же самой скамье, просто поближе.

– Да, но наше место – на самой последней скамейке, и мы хотим и дальше там сидеть.

– Никто не помешает вам сидеть на последней скамье.

Дора понимала всю разумность его доводов, но не хотела сдаваться.

– Но почему туалет надо делать именно там?

– А где же еще?

– Пусть уберут скамейки сбоку и поставят туда.

– Но, Дора, это же разделит церковь пополам. Вам с вашего места не будет видно алтарь, если люди будут… – Тут ему вспомнились слова матери. – Э-э-э… если там поставить туалет. И людям придется заходить в уборную на глазах у всего прихода.

– Ну хорошо, но все же веками обходились без туалета, зачем он сейчас вдруг понадобился?

– Потому что мы должны сделать церковь более удобной для общины. Людям бывает нужно в туалет, Дора.

– Разве церковь для этого? Это же не кино.

Дэниелу вспомнилась церковь в Лондоне, по соседству с его приходом, где викторианский интерьер был обвешан дорогим аудио- и видеооборудованием, а с потолка с помощью электромотора спускали экранное полотно, на которое проецировались несколько еретические (на взгляд Дэниела) слова каких-то неизвестных гимнов.

– Если мы не будем меняться, мы погибнем, Дора.

– Иногда наоборот, ректор: если не сохранишь себя, то погибнешь.

4

Когда Дэниел вернулся, Одри уже уютно устроилась перед телевизором. Собаки соскочили с ее укрытых покрывалом колен и помчались, как всегда, навстречу хозяину, а потом поспешили вскарабкаться обратно и мирно свернулись двумя полумесяцами, нос к хвосту и хвост к носу, словно инь и ян.

Вечером воскресенья полагалось есть суп и сэндвичи. Эта традиция осталась еще с детства Дэниела: тогда Одри готовила горы сэндвичей с остатками вырезки, добавляла в них маринады или хлебный соус, разливала по кружкам томатный суп, и они всей семьей сидели с подносами на коленях, слушая по радио «Гламов» ^[31]. Только воскресным вечером можно было есть не за столом.