– Вот-вот, это я и хотел подглядеть.

– Не думаю, что ты сможешь что-то для себя почерпнуть, глядя на то, как я пишу проповедь. Тешу себя надеждой, что сможешь что-то почерпнуть, если ее услышишь.

– Нет, мне как раз интересно подсмотреть то, что ты сам за собой не замечаешь. Это самое любопытное.

– Понятно. Но тебе, наверное, будет скучно, ведь очень часто я ничего не делаю.

– А разве у тебя в приходе не море хлопот?

– Нет, я не о том. Я не ленюсь. Но очень часто не делаю ничего явного.

– Что-то непонятно.

– Иногда нужно не делать что-то, а просто быть. А еще молиться – но вряд ли за этим ты захочешь наблюдать.

Тео задумался.

– Знаешь, наверное, лучше будет, если ты сам мне все покажешь. И тебе это тоже будет полезно, не только мне. Ты ведь сможешь посмотреться в меня как в зеркало.

– Это-то меня и смущает.

– Ну, я не стану изображать тебя героем и преклоняться перед тобой, об этом можешь не беспокоиться.

Одри, до сих пор молчавшая, фыркнула:

– А когда был маленький, ведь преклонялся. Перед своим великолепным старшим братом.

– Он по-прежнему великолепен и по-прежнему мой старший брат.

– Но ведь и у тебя, малыш Тео, дела идут ой как неплохо, – заметила Одри, протягивая ему стаканчик с его любимым заварным кремом, оставшимся с ланча.

– Хорошо, можешь посмотреть, – согласился Дэниел, – но только на то, что я разрешу. Если я скажу тебе исчезнуть, то надо будет исчезнуть.

– Понял, идет.

– Я сейчас пойду служить повечерие. Хочешь пойти со мной и посмотреть, что значит ничего не делать?

– Хочу. Что-нибудь взять с собой?

– Нет. Это не та служба, где участвуют прихожане.

В сопровождении Космо и Хильды они вышли через черный ход и затем прошли через восстановленную калитку, соединявшую сад при ректорском доме с северной частью церковного двора, где находилась ризница, неоготическая пристройка к трансепту с отдельным входом. Вечер был чудесный, ясный и прохладный, на небе высыпали звезды, но братья не стали задерживаться на кладбище, боясь, как бы собаки, уже принявшиеся обнюхивать все вокруг, не нашли барсучьи какашки, в которых так любили валяться.

– Космо! Хильда! – окликнул их Дэниел, и они ручейком просочились в дверь ризницы.

В пустой церкви было темно, и собаки принялись носиться между скамьями, то и дело останавливаясь, принюхиваясь, снова пускаясь бегом и тем самым распугивая – как надеялся Дэниел – обычных и летучих мышей, усердных посетителей поздних богослужений.

Дэниел не мог вспомнить, когда последний раз хоть кто-нибудь из прихожан присутствовал на повечерии. В монастырской традиции это было последнее богослужение дня, которое монахи совершали в своих кельях перед отходом ко сну, а в богословском колледже, где учился Дэниел, его включили в состав очень странного молитвенника, с тем чтобы по вечерам напоминать семинаристам, что пора бы ложиться спать. На деле же после повечерия большинство студентов радостно возвращалось к келейным пирушкам, часто продолжавшимся далеко за полночь. Дэниел, однако, удерживался от этих соблазнов, и повечерие вошло у него в привычку, от которой он уже не мог отказаться. Он любил этот час в преддверии ночи: в это время он чувствовал себя ближе всего к прихожанам, особенно к тем, кто больше других нуждался в его молитвах, ближе не только к живым, но и к усопшим. Он направился в алтарь, не потрудившись даже включить свет: свою церковь он знал хорошо.

Тео неуверенно последовал за Дэниелом.

– А можно включить свет?

– Это богослужение совершается в темноте.

– А-а-а. И куда же мне идти?

– Просто посиди в первых рядах, – сказал Дэниел. – И постарайся не шуметь.

Он зажег на алтаре две свечи.

– Ну вот видишь, – сказал Тео, – ты все-таки зажигаешь свечи в церкви!

Но Дэниел не ответил. Он прошел на свое место в алтаре, которое было тщательно обставлено. На полке стояли его Книга общей молитвы, его Библия, Новая богослужебная книга, сборник гимнов и моубреевские ^[44] «Часы молитвы: Лауды и далее до Повечерия» – эту книгу Дэниелу подарила вдова викария, готовившего его к конфирмации, когда узнала, что он поступил в богословский колледж. В каждой книге была ленточка-закладка – не для красоты, а чтобы не потерять нужное место. На конце каждая ленточка была украшена чем-то вроде застывшей слезы – каплей прозрачного лака для ногтей, чтобы не истрепалась. Слева лежал механический карандаш (и еще один, запасной), ластик (и еще один, запасной), набор камертонов, чтобы во время утрени и вечерни не уходить из тональности, возглашая нараспев молитвенные прошения, и блок клейких листочков для заметок – эти листочки Дэниел считал величайшим изобретением века.

Он открыл «Часы молитвы», хотя текст был ему не нужен: чин повечерия не менялся, и он помнил его наизусть. Как и всегда, он начал с безмолвной Иисусовой молитвы: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного». Каждое прошение он произносил про себя медленно, размеренно, в такт собственному дыханию, и, когда тело и душа его наконец успокоились, все посторонние мысли – о споре из-за туалета, о враждебном настрое Стеллы Харпер, о футболке Алекса – стали его покидать. И на смену мыслям пришла тишина; а потом сквозь помехи к нему пробилась иная, бóльшая тишина, глубокая, как море.

Но тут молчание прервали булькающие звуки – это собаки блаженно извивались на полу, подставляя заскучавшему Тео брюшки для почесывания.

5

Как и большинство столь же старых и почтенных церквей, церковь Святой Марии в Чемптоне всегда служила двум целям, духовной и мирской. В прежние годы в нефе устраивали «Дни эля» – пивные праздники в честь Дня королевского дуба^[45], Ночи Гая Фокса^[46] и даже в честь годовщины избавления его величества Короля Георга от недуга безумия^[47] (именно по этому случаю тогдашний лорд де Флорес установил обелиск, до сих пор вызывавший недоумение у туристов). Отмечались «Дни эля» столь безудержно, что в конце концов сквайр и настоятель положили им конец, и в Викторианскую эпоху в приходе восторжествовала благопристойность.

Тем не менее в церкви по-прежнему занимались и мирскими делами: для этого существовал приходской совет, заседания которого проводились с такой помпой, будто на самом деле в Чемптоне проходил по меньшей мере Вормсский рейхстаг ^[48]. Помимо этого, было еще самое утомительное мероприятие года – ежегодное собрание цветочной гильдии. Его Стелла назначила на понедельник, выходной Дэниела. («Потому и назначила, что выходной», – заключила Одри.)

Дамы из гильдии, откликнувшиеся на призыв миссис Доллингер и миссис Харпер, шли на собрание по Церковному переулку, обочины которого поросли примулами. Стояла весна, не так давно прошло Материнское воскресенье ^[49] – и именно в это время, думал Дэниел, Чемптон был всего прекраснее: словно во исполнение обещаний, распускались подснежники и нарциссы, и бурлящая новой жизнью молодая поросль начинала пробиваться из-под земли. Обычно по утрам, выгуливая собак, он ходил по Церковному переулку в газетную лавку за новостями – за теми, что печатались в «Таймс», за теми, что по секрету сообщал ему продавец, или, на худой конец, за теми, что прихожане сами желали довести до его сведения. Когда его назначили настоятелем, он думал, что будет знать обо всем, что творится в приходе; на деле же о многом он узнавал последним, уже тогда, когда ничего нельзя было исправить и оставалось лишь разгребать последствия. В частности, поэтому он старался всегда быть начеку, и его природная бдительность за время служения только возросла.

Но этим вечером Дэниела все же застали врасплох. В церкви собралась толпа людей, все они расселись на задних скамьях. В проходе Анна Доллингер и ее помощницы поставили козловой стол; вместе со Стеллой Харпер Анна уселась за него лицом к зрителям, рядом с ними сел Дэниел, по долгу службы обязанный присутствовать на собрании, и Энтони Боунесс – церковный староста и представитель Бернарда, попечителя прихода. В первом ряду прямо перед ними расположились Одри и Тео. Сперва Стелла приподняла бровь – ряды оппозиции явно укрепились, – но появление Тео вызвало у собравшихся бурный интерес, а это могло сыграть ей на руку, поэтому она предпочла смириться с положением дел и любезно улыбнулась Одри и ее сыну. Дэниел же чувствовал, что вдобавок к прихожанкам его теперь оценивают еще и родные, и гадал, не слишком ли опрометчиво поступил, разрешив Тео прийти.

Годовое собрание было самой легкой частью программы: нужно было всего лишь переизбрать ответственных за служение, и здесь разногласий не возникло, разве что Одри чуть позже остальных подняла руку на голосовании. Миссис Доллингер, казначей гильдии, представила отчеты, которые оказались в полном порядке, после чего произнесла благодарственную речь, выразив председательнице гильдии, миссис Харпер, признательность за упорный труд во имя того, чтобы приход Святой Марии продолжал славить Бога «не только в гимнах и богослужениях, но и в цветочных композициях, наглядно являющих взору красоту Божьего творения». Дэниел счел эту речь достаточно цветистой – а стало быть, приличествующей случаю.

Следом поднялась Стелла Харпер.

– Как вы знаете, тема цветочного фестиваля в этом году – «Последний рубеж». Мы выбрали ее потому, что эпоха космических открытий может вдохновить нас на создание поистине замечательных композиций. – В памяти у Дэниела сразу всплыла катастрофа «Челленджера» ^[50]. – Кроме того, фестиваль совпадает с Пятидесятницей и банковским выходным. Как вы знаете, Пятидесятница – это праздник схождения Святого Духа, Который являлся людям в виде огненных языков или же в виде голубя. – Она кивнула Дэниелу, давая понять, что признает его авторитет в этой области. – А перед этим мы как раз отпразднуем Вознесение, когда, как вы можете видеть на великолепном витраже в восточном окне, – она указала рукой на окно, – Иисус оставил Своих учеников и вознесся на Небеса, что, я считаю, тоже соответствует нашей теме. Я также хочу поблагодарить вас, леди… и джентльмен, – тут Стелла кивнула Энтони, единственному из всех мужчин в деревне, кто согласился помочь с украшением окна, и присутствующие вежливо засмеялись, – за ваши идеи и за ту готовность, с которой вы откликнулись на призыв нашего комитета. Вы все знаете, что в этом году мы хотим устроить лучший цветочный фестиваль за всю нашу историю.

Тут переглянулись некоторые леди, слишком далеко, по мнению комитета, зашедшие в своих стараниях.

– Я очень рада нашему прогрессу и хотела бы напомнить, что украшение всех окон необходимо закончить к 18 мая, к среде, поскольку в пятницу к нам придет корреспондент «Дейли телеграф». Финальный просмотр состоится в четверг.

Финальный просмотр именовался среди прихожан «костром тщеславия» ^[51]: зачастую из уже законченной, по мнению автора, композиции инспектрисы безжалостно выдергивали неуместную, на их взгляд, ветку левкоя или неаккуратно торчащие усики плюща.

– Осталось ли еще что-то, что мы должны обсудить?

Обычно этот вопрос означал, что встреча вот-вот закончится: осталось только назначить дату следующей и выдержать паузу вежливости, прежде чем брать шляпы и сумочки и идти к выходу. Но в этот раз заговорила Анна Доллингер:

– Да, госпожа председатель, есть один вопрос.

Все присутствующие положили свои взятые было вещи на место; одна Дора Шерман, фыркнув, уселась обратно, не снимая шляпы и пальто, и театральным жестом поднося к глазам часы.

– Поскольку с каждым годом наш цветочный фестиваль пользуется все бóльшим успехом, есть предложение расширить нашу цветочную и оснастить ее новыми удобствами.