В музее сохранилась дореволюционная фотография истукана – чёрный тощий божок. Поднял верхние конечности, словно пугает или сдаётся в плен; пальчики растопырены. Кисти у Сатаны четырёхпалые, без мизинцев, и на правой digitus anularis (то бишь безымянного) нет. Я бы сводил тебя в тот музей, милая, да только смотреть там не на что: покрытые прахом времени диорамы сражений, скучные пейзажи в тяжёлых позолоченных рамах, крестьянские костюмы да ковры – Юдоль!..

Вроде бы никому не нужную статую похитил практикант Ермолаев, учащийся исторического факультета пединститута. Какое-то время Ермолаев держал Сатану у себя дома, потом спонтанно обменял на запиленную, но оригинальную пластинку The Beatles у своего приятеля Надеждина. Тот же приобрёл Сатану из расчёта, что истукан романтизирует его интерьер, привнесёт нотку тлена и декаданса, хотя для такой заурядной цели подошёл бы и обычный гипсовый череп.

Кто-то говорил, что у Надеждина с неизменным успехом проходили студенческие оргии, то есть Сатана оказывал благотворное влияние на атмосферу, наделяя участников козлиной неистощимостью. Я больше склонен верить, что копролитное тело мистической вонью, наоборот, отвадило всех гостей; иначе почему Сатана оказался сперва на помойке, а потом в квартире у Клавы Половинки?

Странная она была, Клава. Родилась вроде бы в благополучной семье военного, мать преподавала игру на аккордеоне. Я ещё застал время, когда пожилая и строгая Ольга Николаевна учила детей в музыкальной школе, а беспутная Клава бродяжничала по району с синим, отёкшим от попоек лицом. Половинкой её назвали за странную особенность. Она, к примеру, не приходила в компанию с полной бутылкой водки или же целым батоном – только полбутылки, только полбуханки. Если брала в долг, не возвращала всю сумму, а в лучшем случае пятьдесят процентов, поэтому и зубов у неё к тридцати годам осталась аккурат половина. Клава таскала вещи из дома на продажу. Кому-то отдала за бесценок пиджак покойного родителя, но брюки при этом сохранила, хотя за целый костюм выручила бы больше. Однажды вынесла набор чайных ложек; предполагалось, что их восемь, а она оставила в коробке четыре.

Отец, помнится, купил у неё за рубль шесть нечётных томов Мопассана из двенадцатитомника. Как ни просил потом чётные, суля трёшку, – не вынесла! Ты всё любопытствовала, милая, читал ли я Мопассана; вот, что продала отцу Клава Половинка, с тем и ознакомился. Много чего от неё досталось: Ницше, Генрих Манн (первый, второй и пятый тома в светлом матерчатом переплёте) и даже дореволюционный Папюс, старый добрый никчемный Папюс с ерами-ятями.

Ольга Николаевна умерла, затих аккордеон. Клава Половинка помаленьку пропивала семейное имущество. А однажды кто-то из собутыльников любезно помог ей приволочь на пятый этаж Сатану – благо истукан был не особо тяжёлый, копролит всё ж не мрамор. Клава Половинка уложила его в кровать, сама прилегла рядом и больше не проснулась. И никто о ней не вспомнил, не искал. Какое-то время настойчиво дребезжал телефон. Может, это Сапогов пытался дозвониться? А потом квартира № 71 на пятом этаже по улице Нестерова погрузилась в вечную тишину. Проспиртованная алкоголичка не разложилась, а мумифицировалась, поэтому и дверь не взламывали. Будто и не было на свете Клавы Половинки. Вместе с Сатаной она разделила смертное ложе на долгие годы.

И вот мысленно обнаруженный Гавриловной Сатана, как радиобуй, рассылает по миру сигналы-флюиды своего присутствия. Сапогов же, ошпаренный гневом, их вообще не улавливает.

Но всё чуют юродивые обитатели окраины: Псарь Глеб, Лёша Апокалипсис и Рома с Большой Буквы. Чувствительные натуры уловили в воздухе мощнейшие вибрации грозных сил.

Псарь Глеб и Рома с Большой Буквы тотчас покинули свои панельные каморки и отправились неведомо куда, повинуясь зову. А Лёша Апокалипсис околачивался возле продуктового, но тоже всё бросил, даже откровения не закончил: «И видел я магазин о пятидесяти шагах в длину и ширину. И стены его и двери были подобны чистому стеклу, и был он полон жигулёвского питья в сосудах изумрудного цвета, и работали там неправедные жёны, и дано им было право отпускать продукты по государственной цене, и они их отпускали, а самые дефицитные продукты толкали с чёрного хода по цене, завышенной вдвое. И были у жён этих белые одежды и белые венцы на головах, а зубы сияли как золото, потому что были из золота, и пахло от них благовониями и табаком. Ещё видел я там очередь о семи хвостах и сорока головах, многочисленные семьи, хитрые чреслами, матерей и отцов, которые посылали детей своих занимать места во всех хвостах, чтобы взять им побыстрее и всё сразу. И видел я скорбных и праведных, кто честно стоял в очереди и не осквернился хитростью чресел…»

Помню его, Лёшу Апокалипсиса, вечно лохматого забулдыгу без возраста. Зимой и летом носил куртку сварщика и демонстративно тушил о манжет окурки, показывая несгораемые свойства чудесного материала…

Возможно, юроды хотят поклониться Сапогову и предложить свою службу. Или же, наоборот, проклясть, а может, попросить денег взаймы, как это обычно делает Рома с Большой Буквы.

Худой, как леший, в драповом пальто без пуговиц. Попрошайничает в напевной воркующей манере:

– Обратиться к вам меня заставило горе с большой буквы «Г». Моя мамочка с большой буквы «М» получила пенсию с большой буквы «П» и сказала мне, чтобы я купил хлебушка с большой буквы «Х» и творожка с большой буквы «Т», а я вместо хлебушка с большой буквы «Х» и творожка с большой буквы «Т» купил себе папиросочек с большой буквы «П» и обманул мамочку с большой буквы «М». Помогите мне, пожалуйста, рубликом с большой буквы «Р», чтобы я принёс мамочке с большой буквы «М» хлебушка с большой буквы «Х» и творожка с большой буквы «Т»…

Ушёл скотский дед, тот, что скоблил неподалёку подошвы. Сапогов злобно бормочет «кис-кис», шаря под скамейкой в поисках чёртова пластыря.

– Ну и где он?! – сварливо восклицает Андрей Тимофеевич.

Слышит похрустывание гравия и приближающиеся шаги. Поднимает голову. Рядом средних лет одутловатый мужчина в клетчатом демисезоне, парусиновых штанах и матерчатых грязных туфлях. В руке болтаются аж четыре собачьих поводка, похожие вместе на палаческую многохвостую плеть.

– Вот ваш котик! – тычет пальцем собачник.

Сапогов щурится в указанном направлении и видит лишь стену дома с подвальной отдушиной да пожухлые цветы на газоне.

Зато обнаружился пластырь Макаровны – просто отнесло ветром в сторону.

– Нет тут никакого кота… – сварливо бормочет счетовод. Поднимается и для надёжности накрывает подошвой пластырь. – Вы о чём вообще, товарищ?!

– Да вот же! – у незнакомца круглое бабье лицо и глуповато-помешанный взгляд, потому что один глаз отчаянно косит. – Давайте-ка я вам помогу его поймать, пока моих разбойников рядом нет!

Собачник передаёт Сапогову связку поводков:

– Подержите-ка… Да вы не волнуйтесь, – успокаивает. – Котики меня любят!

Андрей Тимофеевич досадливо понимает, что давешнее «кис-кис» сбило с толку неравнодушного прохожего и теперь надо подыгрывать, чтобы не выглядеть глупо.

Клетчатый ловко движется на полусогнутых ногах, кружит возле кустов. Невидимого кота он подзывает свистящим звуком, будто прыскает смехом сквозь зубы «к-ссс, к-ссс». Судя по прицельному выражению его глаз, животное давно им обнаружено и теперь он к нему подбирается. Только вот Сапогов по-прежнему кота не замечает.

Собачник внезапно разгибается, прижимая к груди пустоту, которую тотчас начинает поглаживать:

– Хороший котик! Хороший! Не бойся!.. – и торжествующе улыбается Сапогову. – Видите?! Поймал! А вы говорили… Получайте питомца!

Подходит к Сапогову вплотную. Мокроватый, в белом налёте, рот растянут в бессмысленной улыбке:

– Вы его под животик возьмите…

Сапогов брезгливо отстраняется, уже собираясь обругать нежданного помощника психом, но на руки вдруг перетекает весомый тёплый объём. Андрей Тимофеевич несколько озадачен.

– Как вас зовут? – спрашивает собачник.

– Николай Николаевич Башмаков, – зачем-то выдумывает Сапогов. Всё равно же не проверить. – Капитан дальнего плавания в отставке.

Вообще, все колдуны безбожно врут, это в порядке вещей – для конспирации. Сатана – отец лжи, так почему бы и нам не присочинить, его никчемным, вышвырнутым на обочину жизни бастардам…

– Очень приятно. А я Псарь Глеб, – отвечает загадочный субъект. – Признаться, думал, я один такой на всём свете.

– Какой? – подозрительно спрашивает Сапогов, машинально поглаживая большим пальцем пустоту, сидящую у него на руках.

– В детстве я часто болел, – издали начинает Псарь Глеб. – Но кроме этого, сколько себя помню, замечал кошек и собак, которых никто другой не видел. Бывало, идём с мамашей по улице, я ей кричу: «Вон собачка побежала!» – а она смотрит недоуменно: где собачка? Пока я совсем мальцом был, думали, фантазирую, а потом решили, что ненормальный…

Особенность видеть невидимое свойственна маленьким детям. Мама как-то на несколько минут оставила меня одного возле продуктового. Я ждал её и глазел по сторонам. Вдруг из-за угла соседнего дома появилась удивительная чёрно-белая корова. Рогатую голову украшал цилиндр. Опираясь на трость, корова степенно вышагивала на задних ногах, между которыми болталось увесистое розовое вымя. Я очень обрадовался этой корове, засмеялся, решив, что это начало великолепного циркового представления. Но она так свирепо посмотрела на меня, замычала и ткнула в мою сторону тростью. Я чуть не обмочился от страха! В тот момент на улице находилось много людей, но никто кроме меня не видел той коровы в цилиндре и с тростью – не выдумываю, милая, так всё и было…

– А потом невидимый пёс впился мне в ногу своими прозрачными клыками, – заканчивает рассказ Глеб Псарь. – От боли я потерял сознание. Но самое удивительное, мои одноклассники ничего не видели. Но когда меня принесли в больницу, на ноге были кровавые следы укуса. С тех пор я долго лечился от испуга и косоглазия. Но потом решил, что невидимых псов нужно не бояться, а приручать!

– Получилось? – интересуется Сапогов, невольно вспоминая фильм «Полосатый рейс». Уж очень чудаковатый собачник похож на пухлого враля-буфетчика. – Вы, значит, теперь дрессировщик?

– Нет! – Псарь Глеб хмурится. – Ненавижу это слово – дрессировщик! Я – Псарь Глеб!

– Ах, извините! – ехидствует Сапогов, но доверчивый собачник не чувствует иронии и сразу же извиняет Андрея Тимофеевича.

– У меня четыре пса! Прекрасные, мощные и чрезвычайно свирепые создания! Но без моего приказа они ни на кого не набросятся. А чего вы такой печальный?

– Кое-кто разозлил и обидел! – жалуется Сапогов. – Но я отомщу! С моряками шутки плохи!

– Непорядок! – Псарь Глеб топает ногой. – Мы не дадим вас в обиду, капитан!

Собачник как-то по-хитрому складывает пальцы и засовывает в рот. Резко выдыхает и сразу же поясняет:

– Это такой специальный беззвучный свист, не подумайте, что я не умею свистеть! – Потом кричит: – Мор! Раздор! Глад! Чумка! Ко мне!.. – И снова тихонько поясняет: – Это клички моих псов, они уже мчатся сюда!..

Ничего не происходит, и Сапогов готов саркастически улыбнуться, но пустой объём в его руках точно взрывается, и царапучая боль пронзает ладони.

Сапогов невольно вскрикивает: «Ах!..» – роняет пустоту и видит, как через двор катятся низкие и стеклистые волны какой-то расплывчатой ауры.

Одна волна сильно, точно двумя лапами, толкает Сапогова в грудь, так что Андрей Тимофеевич едва не падает. Подвижные образы чего-то незримого облепляют Псаря Глеба, колышутся пылью у его ног.

– Раздор, фу, фу! – орёт Псарь Глеб. – Мор! Глад! Чумка! Сидеть!.. Сидеть, кому говорят!.. – он вертится и хлещет пустоту поводками – утихомиривает.

Сапогов изумлённо разглядывает ладони и видит длинные глубокие царапины, будто его и впрямь отделал драпанувший с рук котяра.

– Виноват, виноват! – сокрушённо восклицает Псарь Глеб. От раскаяния он даже залепляет себе звонкую пощёчину. – Простите меня! Я, дурак, не сообразил, что у вас котик на руках! Но я видел, как он невредимым прыгнул в отдушину! Надеюсь, Раздор не сильно вас напугал?!