На этом моменте Черчилль, всегда чуткий к форме слова, с жабой в душе подметит, что представление Великобритании как страны-победительницы теперь неразрывно связано с Соединёнными Штатами. И совсем не в паритетной роли.

И всё же ещё трое суток назад глава британского правительства пребывал в бодром расположении духа и позволял себе благосклонно разглагольствовать, прикрывая стратегические просчёты демагогией.

– Политическая самостоятельность – понятие очень условное. Даже наши решения отсюда, из Уайт-холла, диктуются от конъюнктуры. Имеют смысл только долгоиграющие стратегические планы. Которые также коррелируются в соответствии с меняющейся обстановкой. Манипулирование оппонентом – суть политики, – подтолкнуть потенциального противника к тому или иному шагу. Пример Гитлера…

Говоря, Черчилль ставил паузы намеренно и многозначительно, зная, – Колвилл^[15] многое из того, что он произносит, конспектирует на бумаге, в числе прочего производя редактирование речей премьер-министра, черновиками которых он сам порой и занимался.

– С Гитлером мы попали в собственные силки. Прилетело бумерангом, а вот…

– Русские, – выпалил навскидку помощник.

– Что русские?

Джон Колвилл чуть пожевал губами, подбирая правильные формулировки. Прослужив у Черчилля много лет, он научился подстраиваться под шефа, имитируя его манеру изложения.

– Положим, Россия самостоятельна в своих решениях и выборе. Иногда это так. Но здесь за русских зачастую играет их пресловутая непредсказуемость. Когда кажется, что их поступки диктуются неизвестными императивами.

– Так уж и неизвестными, – сварливо перебил хозяин кабинета. – По мне, доходящая до абсурда непредсказуемость русских, ставшая притчей, уж не помню с чьей подачи^[16], опирается на инстинктивное начало и обусловлена именно неустанными политическими интригами со стороны, скажем так, «просвещённых держав», играющих на своём правовом поле. Мы устанавливаем правила!

– Тем не менее непредсказуемость русских срабатывает…

– Равно как и цивилизованная логика европейских стратегов. То есть 50 на 50. Что ж, варварам не привыкать терять миллионы своих людей. Терять, но в итоге снова возвращать свои территории.

Сэр Уинстон примолк.

Упоминания о территориях лежали на рабочем стеллаже: донесения, отчёты, статистика, карты….

И первым делом, едва пузырь назревающего противостояния прорвало, на аудиенцию в Уайт-холл напросился глава польского правительства в изгнании Стани́слав Миколайчик, с порога огласив поздравления об открытии антибольшевистского фронта.

Британский премьер сразу понял, в чём была цель визита.

«Хотите отбить свою, как там кличут её панове, – Речь Посполитую? (Боже мой, до чего ж корявый язык!) Так вперёд! Оружие предоставим, но британских солдат я туда не пошлю. Всё равно Сталин не отдаст Восточную Польшу, как того бы вам ни хотелось.

Хорошо, если удастся вообще отстоять хоть какую-то суверенную целостность для этого изрядно уже осточертевшего эмигрантского правительства на английской земле».

* * *

А назавтра в сводках с фронта появились угрожающие намёки. Внимательный не только к фактам, но и к интонационной подаче, Черчилль сразу отметил эмоциональность формулировок военных, сменивших победные реляции на обтекаемые «отразить, предотвратить, удержать…»

Ощущая, как трудно удержаться ему самому – всегда, когда что-то шло не по плану, его душа рвалась на передовую – сделать то, с чем другие не справились.

«Снять Монтгомери? Тактика которого – методичное прогрызание обороны противника – не оправдалась. Однако и американцы увязли. Немецкие части, наверное, были бы готовы умереть. Но их возможности небезграничны. Русские их бьют… точно по привычке. Буквально перемалывают».

К полудню 24-го британский премьер-министр уже знал, что дело принимает совсем плохой оборот. Самое большее: продвинувшись на десяток километров, части союзных сил были опрокинуты, частью были взяты «в котлы». Попытка 1-й английской армии деблокировать кольца окружения натолкнулись на упорное сопротивление советских войск. Наступление Паттона на юге окончательно остановилось.

Хуже было другое! Дипломатическая разведка донесла о смене настроений Рузвельта в отношении России. Аналитический отдел штаба уже выдал неутешительные прогнозы, что прагматичные американцы готовы отступить, не желая втягиваться в затяжную конфронтацию.

– Янки сдулись, – презрительно выдавит из себя сэр Уинстон, вновь возвращаясь к мрачному пониманию, насколько Британия стала несамостоятельной.

Взятая Эйзенхауэром оперативная пауза, официально подтверждённая, скорее всего говорила об отказе Вашингтона от военного решения большевистской проблемы. По крайней мере, в ближайшей перспективе.

Искушённый в интригах ум премьер-министра пытался отыскать параллельные политические решения. Начиная нервничать и заводиться, крупный и очевидно обладавший лишним весом мужчина в возрасте семидесяти лет с тяжёлыми чертами по большей части мрачного лица вышагивал по кабинету, будто тяжеловесный танк.

Ход мыслей неожиданно вернул его к операции, проводимой Королевским флотом.

«Хотя почему же неожиданно? – Опытный политик знал, как неудачи, возникшие на одном направлении, прикрыть громкой победой на другом поле. Тем более там, где англичане были традиционно сильны, – не скажу, что уничтожение советских рейдеров имеет прямо уж такое судьбоносное значение. Это значение престижа. И такой прекрасный повод продемонстрировать морскую мощь».

Нажав на кнопку вызова, он запросил последние сведения о советской эскадре и все оперативные адмиралтейские наработки.

* * *

Справедливости сюжетного баланса следовало бы, пожалуй, взглянуть ещё на одного не менее значимого представителя некогда «Большой тройки».

Что ж, на минутку и одним глазком.

Русский с акцентом

Заслуги человека меряются не одним днём и не одним-единственным существенным (в плюс или минус) поступком. Однако хорошо, если этот гипотетический поступок вообще имеет место быть. Некоторые не сподобились в своей жизни даже на это единственное.

Сталин принимал «по-рабочему» – в поношенном кителе защитного цвета без знаков различия, с неизменной трубкой.

Заседание Ставки проходило в малом кабинете Верховного главнокомандующего и в несколько усечённом формате, отсутствовал ряд командующих фронтами, которые в данный момент пребывали непосредственно в войсках. Вот-вот ожидали Жукова, его самолёт уже приземлился на Ходынском аэродроме.

Пока же докладывал нарком ВМФ Кузнецов Николай Герасимович. Получилось у него очень коротко, потому что информации о происходящем в Атлантике (а именно эта тема заявлялась основной) поступало мало. Можно сказать даже – крайне мало. Генштаб ВМФ о судьбе Эскадры Открытого океана пребывал в практическом неведенье. Обрывочное, оборванное плохой проходимостью сигнала радиосообщение, полученное с флагманского линкора, поведало о главном – эскадре удалось выстоять бой с флотом метрополии, все остальные подробности утонули в белом шуме помех.

На повторные запросы ответ так и не был получен. Попытки связаться вскоре прекратили. В штабе флота знали о шторме в северной Атлантике, понимали – время вышло, и Левченко ушёл в молчанку. Догадывались о нужде экономить топливо, о растраченном боезапасе. И совсем не ведали ни о понесённых потерях, ни об ущербе, доставленном врагу.

Кузнецов явно переживал, но вида старательно не подавал, бодро отрапортовав о том, что знал точно, и даже о том, что вытекало из логических соображений.

Сталин слушал доклад, мягко прохаживаясь по ковру, приостанавливаясь на тронувших его моментах, точно прислушиваясь.

В конце он лишь качнул головой, мол, всё понятно. Верховного, так же как и его английского оппонента, сейчас всецело поглощали вопросы эскалации на европейской части суши. Всё должно было решиться в ближайшие дни, если не часы.

– Со дня на день ожидаем англо-американских представителей с новыми предложениями. С более уважительными к советскому народу предложениями. Так? Или товарищ Сталин ошибается? – вопрос был риторическим. Вождь щурился от дыма трубки будто бы вполне благосклонно.

Сидящие за большим столом чины с генеральскими и маршальскими звёздами на погонах могли чувствовать себя немного расслабленными – Хозяин выглядел удовлетворённым.

Хотя, быть честным, полного удовлетворения результатами битвы за Европу достигнуто не было. Вот явится Жуков, и ему наверняка будет высказано. А впрочем, и того, что удалось, хватало, чтобы вести послевоенную дипломатию с более выгодных позиций. Военные своё сделали, теперь дело за наркомом иностранных дел Советского Союза Молотовым и его дипломатической командой.

Иосиф Виссарионович остановился у своего рабочего стола, где на зелёном сукне среди прочего лежали кричащие заголовками лондонские газеты, доведшие свою антисоветскую агитационную истерию до пика.

– На каких мотивациях строится западная пропаганда, оправдывая войну против СССР, нам известно. А как упорны союзные части в боях?

Отвечать взялся Василевский, прибывший буквально час назад с фронта. Не с передовой, конечно, но и его вид, и окружающая его аура создавали иллюзию, будто маршал пропах окопами и порохом. От этого его оценка звучала особенно достоверно.

– Ми вас поняли, – по лицу Сталина можно было понять, что он ожидал немного других отзывов. – Примем этот факт: когда надо, американцы и те же англичане сражаются нэплохо. Вопрос – оно им надо? Что простому американскому солдату далёкая и вечно конфликтующая Европа, чтобы за неё умирать?

– Так точно, товарищ Сталин. Самопожертвование отдельных бойцов или коллективная отвага каких-то подразделений в рядах западных армий, конечно, имеет место быть. Но в целом…

– В целом «просвещённый запад» предпочитает идти по пути наименьшего сопротивления. Вот только война – это не бухгалтерская книга, точнее, нэ только… что бы там ни озвучил один исторический персонаж^[17]. У войны слишком сложная структура себестоимости, – Верховный главнокомандующий говорил размеренно, соблюдая свои фирменные паузы, плавно помахивая уже потухшей трубкой, – а в бою порой правят инстинкты…

Пришло бы ему вослед более развёрнутое соображение, несвойственное выпускнику духовной семинарии, но порождённое материалистическим учением?

Что-то типа: «Война, являясь социальным симптомом человечества, имеет глубинное начало и заложена в программу естественного отбора (в том числе и межвидового), а значит, подвластна инстинктивным проявлениям, от которых вид гомо сапиенс не избавлен».

Вряд ли.

Субъективно для товарища Сталина. Не в его стиле, да и не в его образовательном амплуа. При, кстати, достаточно разносторонней начитанности Иосифа Джугашвили.

Так что оставим последнее на совести автора^[18].

Неумолимая проза стихии

Гренландское море, 72° с. ш., 2° з. д., 230 миль

к северо-востоку от острова Ян-Майн,

23 ноября 1944 г.

Трудно было понять, достиг ли этот арктический антициклон своего пика. Барометр колебался. Ветер, влекущий массы холодного воздуха со стороны Северного Ледовитого океана, достигал тридцати, а в порывах пятидесяти узлов. Вóды Атлантики податливо и одновременно строптиво отрабатывали свой унисон, перекатываясь валами, разгоняя крутую волну, беспощадно отыгрываясь на кораблях эскадры.

«Кронштадт» и «Советский Союз», весившие за сорок и шестьдесят тысяч тонн соответственно, продирались в тисках шторма вполне уверенно.

А вот бывший лёгкий крейсер, а ныне авианосец «Чапаев» буквально швыряло на курсе, каждым порывом ветра, каждым ударом волны норовя отвернуть вправо.