Оказалось, что на веранде магазина сидят двое мужчин, однако они едва взглянули на Инмана, когда он поднялся по ступенькам крыльца. Один – без шляпы, с прилипшими к одной стороне черепа волосами, так что казалось, будто он только что встал с постели и даже пальцами свою шевелюру не пригладил, – был полностью поглощен весьма важным занятием: чистил ногти о боек своей винтовки. Видимо, для выполнения этой задачи он задействовал абсолютно все свои умственные способности и от напряжения даже язык высунул, серый, как гусиная лапа. Второй мужчина изучал какую-то газету. На нем еще сохранились кое-какие остатки военной формы, но козырек фуражки был оторван, и на макушке возвышалась только тулья, похожая на серую феску, сдвинутую набекрень. Инман предположил, что этот тип работает под вожака. Рядом с ним к стене была прислонена хорошая винтовка Уитворта – изысканный артефакт с бронзовым ложем и множеством мелких колесиков и винтиков, благодаря которым можно при выстреле учесть сопротивление ветра и угол прицеливания. Шестиугольное отверстие ствола была заткнуто пробкой из кленового дерева, чтобы не попадала земля и мусор. Инману уже доводилось видеть несколько «уитвортов». Их особенно любили снайперы. Эти ружья привозили из Англии, как и дорогие редкие бумажные гильзы для них. Имея 45‐й калибр, они были не то чтобы очень мощными, зато били пугающе точно и на расстояние около мили. Если ты сам был в состоянии разглядеть цель и обладал хотя бы относительным умением стрелять из «уитворта», то всегда мог эту цель поразить. Интересно, подумал Инман, откуда у подобного типа такая отличная винтовка?

Он прошел мимо этих двоих в магазин, но они по-прежнему в его сторону даже не посмотрели. Внутри у очага двое стариков развлекались какой-то весьма странной забавой: один положил руку с растопыренными пальцами на круглое днище деревянной перевернутой бочки, а второй наносил стремительные удары острием карманного ножа, умело попадая первому между пальцами. Инман с минуту понаблюдал за ними, но так и не смог понять, каковы правила этой игры, как ведется счет и что должно произойти, чтобы одного из игроков объявили победителем.

Ассортимент в магазине был жалкий. Инман купил пять фунтов кукурузной муки, кусок сыра, какое-то сухое печенье и большой маринованный огурец и снова вышел на крыльцо. Те двое уже ушли, но, видно, совсем недавно, потому что их кресла-качалки еще покачивались. Инман спустился на дорогу и двинулся дальше на запад, закусывая на ходу. Путь ему пересекли две черные собаки, стремившиеся как можно скорее добежать из одного пятна тени до другого.

Когда Инман вышел на окраину, из-за кузницы вдруг вынырнули те двое, что сидели на веранде магазина, и преградили ему путь. Кузнец тоже перестал крутить точильное колесо и повернулся в их сторону.

– Ты куда это собрался, сукин сын? – спросил тот, что был в фуражке с оторванным козырьком.

Инман не ответил. Он быстро доел маринованный огурец, а остатки сыра и печенья сунул в заплечный мешок. Тот, что чистил ногти бойком винтовки, зашел с одной стороны, а кузнец в тяжелом кожаном фартуке с косой в руках – с другой. Итак, Инман был окружен, хотя особо крепкими эти ребята не выглядели, даже кузнец, который, впрочем, и во всех прочих отношениях для своей работы явно не годился. Больше всего эта троица походила на обыкновенных бездельников, да еще, возможно, и пьяниц, излишне самоуверенных и явно считавших, что, поскольку численное превосходство на их стороне, этого чужака они запросто одолеют всего лишь с помощью косы.

Инман уже начал нащупывать в скатке свой револьвер, когда все трое одновременно на него набросились. И сразу принялись молотить его кулаками и собственными лбами, так что он попросту не успел ни вытащить пистолет, ни хотя бы скинуть вещевой мешок.

Сражаться ему пришлось, постоянно пятясь назад, ибо он меньше всего хотел, чтобы эти негодяи его окружили и повалили на землю. Он отступал, пока не оказался прижат спиной к боковой стене магазина.

Кузнец, чуть отступив, тут же занес у него над головой лезвие косы, словно собираясь рубить дрова. Он явно рассчитывал располосовать Инмана сверху донизу, от ключицы до паха, но удар нанес чрезвычайно неуклюже, явно не учтя изогнутую форму своего оружия, и промахнулся чуть ли не на фут. В итоге острый конец лезвия глубоко воткнулся в землю.

Инман моментально выхватил у него косу и принялся орудовать ею именно так, как это и полагалось – совершая длинные режущие замахи близко к поверхности земли и постепенно приближаясь к ступням своих врагов. Он косил умело и без остановки, заставляя их постоянно пятиться, чтобы коса не отрезала им ноги по щиколотку. Для него держать косу в руках было занятием совершенно естественным, хотя работа ею в данных условиях все же весьма отличались от привычной заготовки кормов для скотины на сочном лугу. Сейчас Инман наносил косой особенно мощные и размашистые удары, рассчитывая всерьез поранить противника. Но и при столь неблагоприятных обстоятельствах он чувствовал, что все элементы этой косьбы – умение правильно держать косу и правильно, то есть широко, расставлять ноги, крепко упираясь ими в землю, а также умение соблюдать минимальный угол наклона лезвия по отношению к земле и так далее, – отлично вписываются в старинный рисунок хорошо знакомой ему работы, и это поразительным образом его вдохновляет, дает почувствовать, что он все еще что-то может.

Нападавшие продолжали пятиться, пытаясь спастись от страшного оружия, оказавшегося в руках Инмана, но вскоре им удалось перегруппироваться, и они снова на него бросились. Инман замахнулся, намереваясь ударить кузнеца по лодыжкам, но лезвие косы неожиданно сломалось, чиркнув по камню, вылезшему из фундамента, и вызвав целый сноп белых искр, и теперь в руках у Инмана оказалась всего лишь жалкая дубинка, длинная и плохо сбалансированная, да еще и с неким подобием крюка на нижнем конце.

Однако он продолжал сражаться, и в итоге ему удалось всех троих поставить на колени прямо в грязную лужу посреди улицы, и теперь они выглядели как истые католики-паписты во время молитвы. Но Инман до тех пор размахивал обломком косы, пока они все не легли на землю ничком, тихие и покорные.

Инман зашвырнул сломанную косу в заросли сорной травы на той стороне дороги, и тут же кузнец перевернулся на спину, с трудом встал и, вытащив из-под своего кожаного фартука мелкокалиберный револьвер, дрожащими руками навел его на Инмана.

Прошипев: «Вот еще дерьмо!» – Инман выбил револьвер и направил его так, что дуло уперлось кузнецу в щеку под глазом, а потом стал потихоньку давить на спусковой крючок, – нет, он никого не хотел убивать и делал это исключительно от расстройства, что его постигла неудача в сражении с этими подонками, – но то ли капсюли отсырели, то ли в самом механизме были неполадки, но револьвер четыре раза подряд дал осечку. В итоге Инман сдался и просто хорошенько врезал этому типу по башке рукоятью его же револьвера, потом зашвырнул никуда не годное оружие на крышу дома и пошел прочь.

Выйдя из города, он сразу свернул в лес и пошел напрямик, без дороги, чтобы избежать преследования. Единственное, что он мог в тот день, это стараться идти в западном направлении, без конца огибая стволы сосен и пробираясь сквозь заросли кустарника; время от времени, впрочем, он останавливался и прислушивался: нет ли погони. Порой ему казалось, что издали доносятся чьи-то голоса, но слышны они были так слабо, что вполне могли оказаться всего лишь плодом его воображения – так бывает, например, когда спишь на берегу реки, и тогда тебе всю ночь кажется, что кажется, будто ты подслушиваешь чей-то разговор, приглушенный настолько, что слов не разобрать. Впрочем, лая собак Инман так и не услышал и решил, что, даже если голоса и принадлежали той троице, он все равно в относительной безопасности, особенно если учесть, что уже скоро ночь. Направление Инман определял по солнцу, колесо которого катилось у него над головой, а лучи проникали сквозь ветви сосен до самой земли.

Продолжая упорно следовать за солнцем, которое уже склонялось к западному краю земли, Инман на ходу обдумывал то заклинание, которому его научил Свимер. Это заклинание, обладающее особой силой, называлось «Разрушить жизнь», и его слова словно сами собой всплывали в памяти Инмана. Свимер утверждал, что это заклятье действует, только если его произносить на языке чероки, не на английском, и считал, что оно, вполне возможно, окажется для Инмана совершенно бесполезным. Но Инман был уверен, что у каждого слова есть свой тайный смысл и предназначение, а потому шел и повторял про себя заклинание, направляя его против всего мира в целом, против всех своих врагов. Он повторял его снова и снова – так некоторые люди, которыми владеет страх или надежда, способны без конца повторять одну и ту же молитву, пока она не окажется буквально выжжена у них в мозгу, и лишь тогда они смогут спокойно работать или даже просто продолжать разговор, чувствуя, что молитва продолжает звучать в их сознании. Смысл тех слов, которые удалось припомнить Инману, был примерно таков:

«Послушай. Путь твой протянется до самого царства Ночи. И будешь ты одинок, как пес во время гона. И понесешь собачье дерьмо в собственных ладонях, держа его перед собой. И будешь выть, как пес, в полном одиночестве следуя к границам ночной страны. И весь перепачкаешься собачьим дерьмом. И оно прилипнет к тебе. И вывалятся из тебя твои черные кишки, и повиснут вдоль твоего тела, и будут при ходьбе хлестать тебя по ногам. И будешь ты ни жив ни мертв. И душа твоя станет ущербной и станет синеватой, цвета отчаяния. И живая сущность твоя тоже поблекнет, усохнет и больше уж не возродится. Да, путь твой лежит в царство Ночи. Это твой путь. И другого пути у тебя нет».

Инман прошел еще несколько миль в прежнем направлении, но в голове у него по-прежнему крутились слова заклинания и, похоже, возвращались они к нему именно, чтобы побольней его ударить. И через некоторое время он понял, что заключенная в них мудрость родственна одной из проповедей Монро, как всегда битком набитой цитатами из произведений всяких мудрецов. Но в качестве основы там был взят не отрывок из Библии, а весьма сложные для восприятия строки из произведения Эмерсона, и в них Инман находил определенное сходство со словами заклятия, хотя в целом более уместными казались ему именно те слова, которым научил его Свимер. Особенно хорошо Инман запомнил один кусочек проповеди, который Монро тогда повторил четыре раза подряд, перемежая драматическими паузами: «То, что показывает присутствие Господа в моей душе, укрепляет меня. А то, что показывает Его отсутствие во мне, превращает меня в жалкую бородавку, в отвратительный прыщ, делая ненужным мое дальнейшее существование. Уже и длинные тени преждевременного забвения наползают на меня, и вскоре я, став совсем уж ничтожным, исчезну навсегда». Инман считал эту проповедь Монро самой лучшей из всех, какие ему когда-либо доводилось слышать. А произнес ее Монро в тот самый день, когда Инман впервые увидел Аду.