Вот сейчас-то и пойдет разговор о деньгах, подумала Ада. Монро никогда не советовался с ней по поводу найма работников, но у нее сложилось впечатление, что помощники обычно первыми условий найма не выставляли. И решила сразу предупредить Руби:

– В данный момент, а может, и еще какое-то время денег у меня практически не будет.

– Дело не в деньгах, – сказала Руби. – Я ведь уже объяснила, что вовсе не ищу, к кому бы мне в работницы наняться. Я ведь о чем толкую: если уж я стану тебе здесь помогать, то давай сразу условимся, что каждая свой ночной горшок выносит сама.

Ада рассмеялась было, но потом, спохватившись, поняла, что ничего смешного тут нет. С точки зрения Руби, это вполне конкретное условие в плане соблюдения равенства, хотя с ее, Ады, точки зрения, немного, пожалуй, и странное. Но, поразмыслив, она решила, что поскольку никто больше не становится в очередь, чтобы ей помочь, и поскольку она уже и так все лето сама выносит и помои, и ночной горшок, то это требование Руби следует считать справедливым.

Пока они обговаривали остальные пункты сделки, тот воинственный желто-черный петух опять начал прогуливаться возле крыльца, потом остановился, уставился на них, подергал головой, потряс гребнем, и Ада не выдержала:

– До чего же мне эта противная птица на нервы действует! Знаешь, он ведь меня чуть не заклевал!

– Вот уж точно не стала бы держать петуха, который хозяйку клюет, – сказала Руби.

– А как же нам его прогнать? – спросила Ада.

Руби с удивлением на нее посмотрела, встала, быстро сбежала с крыльца и одним ловким движением сунула петуха себе под левую мышку, а правой рукой открутила ему голову. Петух еще некоторое время трепыхался, а потом затих. Руби швырнула голову в заросли барбариса у ограды и как ни в чем не бывало заметила:

– Вот только мясо у него наверняка жилистое, волокнистое, так что надо будет его подольше поварить.

Когда они сели обедать, мясо петуха сварилось настолько, что буквально отваливалось от костей, а в золотистом наваристом бульоне плавали пышные аппетитные клецки.

Цвет отчаяния

В другое время эта сцена могла бы носить даже некий оттенок беспечности. Все ее компоненты предполагали развитие легенды об обретении свободы, об открывшемся пути в будущее: восход солнца и его золотистые лучи, падавшие под низким углом; узкая проезжая дорога, с одной стороны обсаженная красными кленами, а с другой – ограниченная изгородью из горбыля; высокий человек в шляпе с широкими опущенными полями, идущий по этой дороге на запад. Но после нескольких отвратительных сырых ночей, которые Инману только что довелось пережить, он чувствовал себя самым что ни на есть жалким и обделенным творением Господа. Поставив ногу в сапоге на нижнюю перекладину ограды, он немного постоял, глядя на покрытые росой поля и пытаясь приветствовать наступающий день с благодарностью в сердце. Но тут же в первых бледных лучах солнца успел заметить отвратительную, коричневую, как кусок дерьма, равнинную гадюку, неторопливо и даже как-то расслабленно скользнувшую с дороги в густые заросли алзины.

За полями тянулась непроходимая чаща. Желтые сосны, болотные сосны, красный кедр. Инман ненавидел и эти заросли. И эту плоскую равнину. И эти бесконечные красноземы. И эти гнусные городишки. Он и сражался примерно в такой же местности, занимавшей огромное пространство от предгорий до моря, и ему казалось, что именно туда, в низины, и стекает с гор все самое отвратительное и печальное. Страна разнообразных нечистот. Грязеотстойник континента. Трясина отчаяния. Он уже видеть этого не мог. На дальней опушке леса пронзительно верещали цикады, и этот пульсирующий скрежещущий звук то приближался, то отдалялся, напоминая о том, как трутся друг о друга зазубренные осколки сломанной кости. Этот звук был настолько оглушительным и всепоглощающим, что Инману стало казаться, будто у него в голове, а может, в истерзанной душе трутся, вибрируя, в такт этому скрежету обрывки его собственных мыслей. Ему не давала покоя его личная печаль, а не то трагическое ощущение мира, которое он должен был бы разделить со всеми. Рана у него на шее, похоже, снова открылась, и ее с каждым новым взвизгом цикад пронзала пульсирующая боль. Инман осторожно просунул под бинты палец, почти уверенный, что нащупает там глубокую красную щель, похожую на рыбьи жабры, однако обнаружил всего лишь покрытый грубой коркой длинный рубец.

Он подсчитал, что за эти дни сумел лишь незначительно удалиться от госпиталя. Неокрепший организм требовал замедленного темпа и частых передышек, так что за один раз ему удавалось пройти всего несколько миль, но даже и столь малая скорость передвижения давалась ему дорогой ценой. Он уже чувствовал себя до смерти уставшим, да к тому же немного заблудился, но все еще надеялся отыскать тот путь, что прямиком приведет его на запад, домой. К сожалению, эта местность, почти сплошь занятая мелкими фермерскими хозяйствами, была буквально опутана сетью бесчисленных дорог и тропинок, пересечение которых не было отмечено ни верстовыми столбами, ни какими бы то ни было указателями, так что невозможно было понять, какая из них ведет более-менее в западном направлении. Инману все время казалось, что он слишком отклоняется к югу. К тому же погода была просто отвратительная, то и дело принимался лить дождь, и эти внезапные ливни случались как днем, так и ночью и сопровождались громом и молниями. Маленькие обшитые тесом фермерские домики словно жались друг к другу среди сплошных кукурузных полей, и ничто, кроме оград из горбыля, не отделяло одно хозяйство от другого. На каждой ферме имелось две-три злобных собаки, которые при малейшем подозрительном звуке готовы были мгновенно сорваться с места и, беззвучно стелясь над землей, вылететь из тени придорожных деревьев и вцепиться Инману в ноги острыми, как лезвие косы, клыками. В первую ночь Инману удалось ударами ног отбить несколько подобных атак, но какая-то пятнистая сука все же ухитрилась прокусить ему икру, и там от ее зубов остались глубокие дырки, как от пробойника на кожаном ремне. После этого нападения он решил подыскать себе какое-нибудь орудие защиты, но в придорожной канаве нашел всего лишь крепкую ветку рожкового дерева. С ее помощью, не прилагая особых усилий, он вполне успешно отбил нападение еще одного свирепого пса, стремившегося во что бы то ни стало в него вцепиться, и довольно сильно избил эту разъяренную тварь, нанося короткие направленные вниз удары, какими обычно утрамбовывают землю вокруг вкопанного столба. И потом – и в ту ночь, и в последующие – он много раз отбивал атаки собак, орудуя своей дубинкой и посылая их обратно во тьму израненными, но по-прежнему не издающими ни звука. Эти собаки и угроза неожиданного появления отряда местной обороны да еще, пожалуй, мрачная дождливая погода заставляли его нервничать каждый раз, когда он снова пускался в путь.

А минувшая ночь и вовсе оказалась самой неудачной из всех. Облака вдруг расступились, и над головой открылось чистое темное небо, которое то и дело пересекал след падающей звезды. Траектории звезд пересекались, но, как казалось Инману, целью этих крошечных снарядов, летевших откуда-то сверху, был именно он. А чуть позднее из темноты с ревом вынырнула огромная шаровая молния и, двигаясь довольно медленно, подплыла к Инману, собираясь приземлиться прямо ему на голову, а потом вдруг просто исчезла – словно кто-то загасил ее, как гасят пламя свечи, смочив слюной два пальца, большой и указательный. За этой шаровой молнией тянулась свита из какой-то ночной птицы с обгоревшими или обломанными крыльями и летучей мыши со свиным рылом, которые чуть не угодили Инману в голову и заставили его не только присесть, но и сделать, пригнувшись, три полных шага. Затем прямо перед носом у него распахнула свои крылья крупная ночная бабочка, и рисунок у нее на крыльях настолько напоминал чьи-то огромные распахнутые глаза, что ему показалось, будто это лицо какого-то странного существа из мира сновидений, вынырнувшего из мрака ему навстречу, чтобы сообщить о чем-то важном. Невольно вскрикнув, Инман с силой ударил перед собой дубинкой, но, разумеется, ни по кому не попал. А чуть позже, услышав мерный стук копыт идущих рысью лошадей, он взобрался на дерево, затаился и увидел, как мимо проехал отряд ополченцев из местной обороны, явно выискивающий дезертиров вроде него, чтобы, должным образом наказав, вновь вернуть их на фронт. Когда они проехали, Инман слез с дерева и снова пошел по дороге, но теперь уже каждый пень казался ему неким враждебным существом, подкрадывающимся к нему в темноте, и один раз он даже прицелился из пистолета в густой куст мирта, который показался ему похожим на толстяка в большой шляпе. Пересекая среди ночи какой-то почти пересохший ручей, он, сунув палец в мокрую глину на берегу, нарисовал у себя на груди прямо на сюртуке две концентрические окружности с точкой в центре и пошел дальше, отметив таким образом некую мишень для небесного воинства – ночной путник, дезертир, солдат, покинувший свой окоп. Это путешествие, думал Инман, и станет осью всей моей дальнейшей жизни.

Когда эта долгая ночь наконец завершилась, самым большим желанием Инмана было перебраться через ограду, пройти через старое поле и оказаться в зарослях стелющихся сосен. Устроить там себе гнездо и уснуть. Однако, поскольку теперь он находился на открытой местности, нужно было идти дальше. Инман снял ногу с перекладины ограды и приказал себе продолжить путь.

Солнце поднималось все выше, начинало припекать, и вокруг Инмана, казалось, собрались все насекомые мира, находя страшно привлекательным запах тех жидкостей, которые выделяло его тело. Полосатые москиты, жужжа, лезли в уши и кусали в спину даже сквозь рубашку. Клещи падали с кустов и высоких трав, росших вдоль дороги, и толстели буквально на глазах, присосавшись ко лбу и к шее вдоль линии роста волос или к талии чуть выше брючного ремня. Комаров больше интересовала влага, которую выделяли глаза. А один слепень некоторое время буквально преследовал Инмана, больно кусая в шею. Слепень был здоровенный, с верхнюю фалангу большого пальца, и Инману страшно хотелось прикончить этот черный жужжащий и жалящий комок, но ничего не получалось, как он ни извивался, как ни хлопал себя по шее, когда проклятый слепень в очередной раз к ней пристраивался, желая урвать кусочек плоти и выпить капельку крови. Звук этих звонких шлепков далеко разносился по застывшей в полном безветрии долине и, вполне возможно, мог навести на мысли о неком музыканте-любителе, экспериментирующем с новым способом перкуссии, или о сорвавшемся с привязи психе, пребывающем не в ладах с самим собой и самого себя наказывающим.

Инман остановился, помочился на землю, и, не успел он застегнуть штаны, на мокрое пятно тут же слетелись яркие лазурные бабочки; в солнечном свете их крылья отливали синим металлическим блеском. Казалось, они слишком прекрасны, чтобы пить мочу, хотя здесь это, по всей видимости, было как раз в природе вещей.

В полдень Инман вышел к какому-то селению у скрещения дорог и, остановившись на окраине, стал изучать обстановку. Там имелся магазин, окруженный немногочисленными жилыми домами, и жалкого вида кузница, возле которой под навесом кузнец, налегая на педаль точильного колеса, острил лезвие косы. Инман сразу заметил, что он делает это неправильно – направляет точило от режущего края лезвия, а не к нему, да и держит лезвие под прямым углом к точилу, а не под острым. Больше никого из людей видно не было, и Инман решил рискнуть: зайти в оштукатуренное здание магазина и купить еды. Револьвер он засунул поглубже в скатку одеяла – здесь имело смысл выглядеть безобидным и не привлекать к себе внимания.