Ада сковырнула восковую крышечку с горшка с черносмородиновым вареньем и прямо пальцами подцепила несколько ягод и отправила в рот. В варенье было добавлено мало сахара, и вкус у ягод был свежий и острый. Ада еще долго сидела, понемногу подъедая варенье и следя за движением по небу луны, пока горшочек не опустел. Она думала об отце – о том, каким он явился ей во сне, – и о той неясной темной фигуре мужчины, которую увидела в отразившейся в зеркале колодезной воде. Ада всем сердцем любила Монро, но понимала, что он оказывает на нее какое-то очень странное и сильное воздействие, являясь ей во снах. Она не хотела, чтобы он прямо сейчас за ней пришел, потому что тогда – слишком скоро! – ей пришлось бы за ним последовать.

Ада просидела под стеной, пока не начал заниматься рассвет. Первые его серые проблески постепенно становились все ярче, а затем, когда свет окреп, начали вырисовываться силуэты гор, в могучих телах которых ночная тьма как бы еще немного задержалась. Туман, льнувший к горным вершинам, поднялся, постепенно утрачивая форму тех утесов, которые только что обнимал, а затем и вовсе растворился в утреннем тепле. Редкие деревья на пастбище и трава под ними все еще были окутаны пеленой росы. Когда Ада встала и собралась идти в дом, под теми двумя большими каштанами все еще отчетливо чувствовался запах ночи.

Захватив у себя в комнате переносной столик, Ада уселась в свое любимое читальное кресло. В коридоре, ведущем в верхнюю гостиную, все еще царил полумрак, однако полоса золотистого утреннего света уже достигла окна и падала прямо на крошечный столик, уютно устроившийся у нее на коленях. Тесный переплет оконной рамы дробил эту полосу солнечного света на квадраты, и воздух в них дрожал от пляшущих золотистых пылинок. Ада положила на один из этих квадратов света лист бумаги и быстро написала тому солиситору из Чарльстона ответное письмо, в котором поблагодарила за информацию и предложение помочь, однако же от помощи по управлению фермой отказалась на том основании, что, как ей кажется, в данный момент у нее и самой вполне достанет для этого знаний и умений (хотя на самом деле ни того, ни другого у нее не имелось).

В часы ночного бодрствования она снова и снова возвращалась к мысли о том, каков возможный выход из сложившегося положения. Вариантов было несколько. Если она попытается все здесь продать и вернуться в Чарльстон, то денег, которые она надеется выручить за ферму в такие плохие, сложные времена, вряд ли хватит надолго, да и покупателей едва ли много найдется. Так что в определенный момент ей все же придется обратиться к друзьям Монро и под каким-либо предлогом, плохо скрывающим ее паразитические устремления, попросить устроить ее домашней учительницей к детям, или еще она могла бы давать уроки музыки – в общем, что-нибудь в этом роде.

Либо это, либо замужество. Хотя ей представлялась ужасной и оскорбительной даже мысль о том, чтобы вернуться в Чарльстон этакой отчаявшейся старой девой, охотящейся на мужчин. Она легко могла себе представить, как это будет выглядеть. Сперва она потратит значительную часть вырученных денег на пристойный гардероб, затем вступит в соответствующие переговоры с кем-либо из стареющих и ни на что не годных представителей высших слоев чарльстонского общества – но все же на несколько ступеней ниже самой вершины, – поскольку все мужчины примерно ее возраста сейчас ушли на войну. Она заранее могла предвидеть, как в итоге будет вынуждена уверять кого-то в своей любви, но это будет означать всего лишь, что этот «кто-то» случайно подвернулся ей в момент острой необходимости. Даже при теперешнем своем крайне сложном и несвободном положении Ада не могла заставить себя всерьез размышлять о подобном браке.

Если бы она теперь вернулась в Чарльстон на таких унизительных условиях, ей вряд ли стоило бы ожидать сочувствия со стороны тамошнего общества, зато на нее так и посыпались бы язвительные замечания, ибо в глазах большинства она уже весьма неразумно потратила лучшие – мимолетные! – годы своей молодости, когда у нее не было отбоя от женихов, хотя всем известно, что любая девушка достигает наивысшего уровня своего развития, лишь выйдя замуж. Все мужчины с почтением преклоняют колена перед будущей невестой, все общество с чрезвычайным вниманием следит за тем, как взаимоотношения той или иной молодой пары развиваются в сторону брака; кажется, все важнейшие моральные силы вселенной сфокусированы именно в этом направлении. Кстати, в свое время друзья и знакомые Монро находили весьма странной и загадочной столь малую заинтересованность Ады в таком увлекательном процессе, как поиск мужа.

А она тогда и впрямь не прилагала ни малейших усилий, чтобы помочь им разрешить эту загадку. В замкнутом мирке дамских гостиных, где вслед за торжественным обедом следовала острая дискуссия на тему потенциальных женихов и невест и их соответствия друг другу по самым различным параметрам, Ада упорно твердила, что ей до смерти надоели ухажеры, что все они кажутся ей людьми крайне ограниченными, интересующимися только бумажной работой, охотой и лошадьми, что ей, видимо, вскоре придется повесить на ворота дома вывеску «Джентльменам вход воспрещен». Она рассчитывала, что подобное заявление вызовет нравоучительный отклик либо со стороны кого-то из старших дам, либо от одной из кандидаток, страстно мечтающих присоединиться к числу тех, кто считает наивысшим достижением замужней женщины ее разумное подчинение воле мужа. Брак – это для женщины конечная цель, могла сказать, например, одна из уважаемых дам, и Ада ответила бы: да, в этом отношении наши мнения совпадают, если, конечно, не заострять свое внимание на значении слова «конец», которое в данном контексте означает также и конец жизни. Ей всегда доставляло удовольствие то молчание, которое обычно воцарялось после ее слов, когда присутствующие тщетно пытались определить истинный посыл в столь сложно сформулированной фразе.

В результате поведение Ады привело к тому, что среди их знакомых распространилось мнение, что Монро сформировал из дочери некого монстра, существо, не очень-то приспособленное к обществу нормальных мужчин и женщин. А потому весьма малое удивление, зато весьма большое возмущение вызвало поведение девятнадцатилетней Ады, когда она в ответ на сразу два сделанных ей предложения руки и сердца отставила претендентов буквально с порога, позднее соизволив объяснить свой отказ тем, что, на ее взгляд, у них обоих не хватало ни широты взглядов, ни умения свободно мыслить, чувствовать и жить. А затем еще и прибавила, что у обоих волосы были так сильно напомажены, что даже блестели, словно этим блеском они пытались компенсировать нехватку блестящего ума.

Для большинства подруг Ады отказ от предложения руки и сердца, сделанного любым состоятельным мужчиной, который еще и ни в чем не выглядит ущербным, воспринимался если не как нечто абсолютно неприемлемое, то, по крайней мере, считался непростительной ошибкой, так что в течение последнего года их с Монро жизни в Чарльстоне почти все подруги Ады постепенно разорвали с ней отношения, находя ее слишком жесткой и эксцентричной.

Даже сейчас мысли о возможном возвращении в Чарльстон вызывали у Ады чувство горечи, ведь тогда ей пришлось бы поступиться собственной гордостью. Да и ничто ее туда не тянуло. У нее и родственников‐то никаких близких не было, кроме кузины Люси. Не было никаких добрых тетушек или любящих бабушек-дедушек, с радостью ждущих ее возвращения. И это ощущение почти абсолютного сиротства, полного отсутствия того, что называется «большой семьей», тоже вызывало у Ады горькие мысли, особенно если учесть, что здесь, в горах, людей обычно связывали тесные семейные и клановые узы, столь прочные и разветвленные, что человек вряд ли мог пройти по берегу реки хотя бы милю, не встретив на своем пути ни одного родственника.

Но все же, хоть Ада и чувствовала себя здесь посторонней, эти места, эти синие горы словно привязали ее к себе, не давая уйти. Горы она видела отовсюду, куда ни посмотри, и они заставляли ее сделать один-единственный вывод, все же оставлявший некую надежду: только здесь она сможет быть собой довольна, поскольку по-настоящему может рассчитывать только на то, что видит вокруг. Эти горы и еще желание выяснить, сможет ли она вести здесь сколько-нибудь удовлетворительную жизнь, казалось, раскрывали перед ней и более широкую перспективу, способную подарить ей и куда более содержательное и насыщенное существование, вот только ей никак не удавалось хотя бы вчерне представить себе ее очертания или общую направленность. Легко сказать – и Монро, кстати, тоже часто это повторял, – что путь к согласию с собой лежит прежде всего через примирение с собственной природой. Ну, думала Ада, это и так ясно. А вот если человек понятия не имеет, какова эта его «собственная природа»? Ведь тогда ни на шаг нельзя будет продвинуться по этому пути, не столкнувшись с разнообразными препятствиями.

Вот она и сидела все утро у окна, охваченная душевной смутой, и пыталась понять, каким же будет ее следующий шаг, когда увидела на дороге, ведущей к дому, некую фигуру, которая явно приближалась, а когда окончательно приблизилась, то стало ясно, что это девушка, маленькая, худенькая, с цыплячьей шейкой, но довольно широкими, хотя и костлявыми бедрами. Ада вышла на крыльцо и присела там, поджидая нежданную гостью и пытаясь понять, что той могло здесь понадобиться.

Девушка поднялась на крыльцо и, не спросив разрешения, уселась в кресло-качалку рядом с Адой, зацепившись каблуками туфель за перекладину кресла и слегка покачиваясь. Вблизи она выглядела прочной, как сани-волокуша с низким центром тяжести, но руки и ноги у нее были худые, легкие, с несколько узловатыми суставами. На ней было платье с квадратным вырезом из грубой домотканой материи того пыльного синего цвета, который получается при окрашивании ткани с помощью чернильных орешков амброзии.

– Старая леди Свонгер сказала, тебе помощь нужна? – промолвила девица.

Ада ответила не сразу, продолжая ее рассматривать. Темноволосая. Жилистая – вон, руки и шея жилами как веревками перетянуты. Узкогрудая. Волосы жесткие, как лошадиный хвост. Переносица широкая. Большие темные глаза, такие темные, что зрачков почти не видно, зато белки поразительной белизны. Босая, а ноги чистые. Ногти бледные и серебристые, как рыбья чешуя.

– Миссис Свонгер права, – сказала Ада. – Мне действительно нужна помощь, да только работа здесь тяжелая – пахать, сеять, сажать, собирать урожай, деревья рубить и так далее. Эта ферма должна стать самодостаточной. И мне кажется, для такой работы только мужские руки годятся.

– Значит так, – сказала девушка, – во‐первых, есть ли у тебя лошадь? Если есть, так я могу пахать хоть целый день. Во‐вторых, старая леди Свонгер рассказала мне кое-что о твоих проблемах. И тебе следовало бы помнить, что таких мужчин, которых стоило бы нанимать в работники, сейчас почти не осталось – они или воюют, или без вести пропали. Такова жестокая правда, и против нее не попрешь даже при самых благоприятных условиях.

Девушку, как вскоре выяснилось, звали Руби, и, хотя ее внешний вид особого доверия у Ады отнюдь не вызвал, она вполне уверенно утверждала, что способна справиться на ферме с любой работой. Не менее важно для Ады было и то, что, разговаривая с Руби, она отметила, что настроение у нее быстро улучшается. А еще она почувствовала, что Руби – человек сердечный и искренне готова помочь. И хотя эта девушка ни одного дня в школе не проучилась, не могла ни слова прочесть, ни имени своего написать, Аде показалось, что есть в ней некая искра божия, столь же яркая, как те, что высекают с помощью кремня и кресала. И еще одно было для нее важно: Руби, как и она сама, с первого дня жизни росла без матери. Обе они были сиротами и это их сближало, хотя во всех прочих отношениях девушки были абсолютно разными. Но очень скоро – и это до некоторой степени поразило Аду – они уже практически договорились об условиях взаимовыгодной сделки.

Руби сказала так:

– Я никогда и ни к кому не нанималась ни в качестве работницы, ни в качестве служанки и никогда ни одного доброго слова о такой работе не слышала. Но Салли утверждала, что тебе нужна помощь, и оказалась права. А значит, нам с тобой надо обговорить кой-какие условия.