Вернувшись домой, Монро весь вечер строил планы, каким образом ему все-таки наставить Эско на путь истинный и спасти от пережитков язычества. Ему и в голову не приходило, что над ним попросту подшутили, сделав его предметом насмешек, а его крестовый поход против невежества был обречен с самого начала. Он даже не предполагал, что Эско вместо того, чтобы захлопнуть у него перед носом дверь или выплеснуть ему в лицо серую от грязи воду, в которой мыли ноги, или попросту ткнуть в него дулом своего дробовика, как, собственно, и поступал кое-кто оскорбленный подобным визитом проповедника, решит, обладая нежной доброй душой, попросту доставить себе удовольствие и шутки ради продемонстрировать толику того невежества, которое Монро явился искоренять.

Эско никому не сказал о случившемся ни слова. Да его, пожалуй, не очень-то и интересовало, понял ли Монро, в чем тут дело, а дело было в том, что Эско и его жена были глубоко верующими баптистами. Собственно, распространению этой анекдотической истории поспособствовал сам Монро, начав выяснять имена тех, кто столь же глубоко, как и «язычник» Эско, погружен во мрак невежества. Он неизменно удивлялся тому, что люди со смехом воспринимают историю о его попытке просветить Эско, а некоторые даже специально ищут с ним встречи – в магазине или на дороге – и просят еще раз рассказать об этом, надеясь, должно быть, что Монро повторит заключительные слова «закоренелого язычника». Люди ведь вообще любят по нескольку раз слушать удачную шутку или анекдот. И если Монро теперь старался поскорее закрыть эту тему, то его собеседники сами, как бы друг для друга, повторяли высказывание Эско, иначе у них, по всей видимости, возникало ощущение незавершенности всей истории. Это продолжалось до тех пор, пока Салли, сжалившись, не рассказала Монро, как и почему его сделали объектом насмешек.

После этого в течение нескольких дней Монро пребывал в исключительно дурном расположении духа, оскорбленный и самим издевательским розыгрышем, и общей реакцией жителей селения. Он даже стал сомневаться, что ему удастся занять в этом странном обществе достойное место, однако Ада решительно заявила: «А по-моему, раз уж нам дали урок здешнего этикета, то нам и следует вести себя соответственно».

И после этого все понемногу начало вставать на свои места. Ада и Монро сходили к Свонгерам и извинились, а вскоре и вовсе с ними подружились, стали регулярно обедать и ужинать вместе, а через некоторое время – возможно, в связи с желанием Эско как-то исправить свою несколько хулиганскую выходку – супруги Свонгер перестали быть баптистами и присоединились к конгрегации Монро.

В течение первого года Монро сохранял свой дом в Чарльстоне, а в Холодной Горе они с Адой поселились в маленьком домике священника, где даже в июле и августе было сыро и так сильно пахло плесенью, что щипало в носу. Затем, когда они оба почувствовали, что перемена климата явно благотворно сказывается на состоянии Монро, да и община вроде бы вполне к нему притерпелась и, пожалуй, вполне готова в один прекрасный день полностью его принять, он принял решение остаться – пусть пока и на неопределенное время. Он продал дом в Чарльстоне и купил ферму у семейства Блэк, которое неожиданно собралось перебраться в Техас. Монро очень нравилась эта живописная ферма и простор ее плоских полей, раскинувшихся во всю ширину горной долины. Более двадцати акров земли, принадлежавших Блэкам, были расчищены, обнесены изгородью и превращены в плодородные поля и пастбища. Но и окрестности фермы тоже были очень красивы, и Монро просто приходил в восторг от покрытых лесом высоких холмов, над которыми высились горные вершины, от скалистых уступов и ущелий, которые сменяли друг друга вплоть до склонов самой Холодной горы. Ему нравился вкус родниковой воды, такой холодной, что даже летом от нее ломило зубы, а во рту оставался чистый нейтральный вкус той скальной породы, сквозь которую родник пробился на поверхность земли.

Но особым предметом гордости Монро стал построенный им самим дом – этот дом служил как бы воплощением его веры в будущее, в то, что здесь он сумеет прожить еще по крайней мере несколько лет. Монро сам делал чертежи дома, сам руководил его возведением, и дом действительно получился очень удачный. Он был выстроен в соответствии со здешними требованиями и стандартами, обшит снаружи тесом, внутри – темными рифлеными панелями, вдоль фасада раскинулась глубокая веранда; сзади к дому была пристроена просторная кухня, в гостиной был сложен большой камин, а в спальнях наверху – дровяные печи, что в горах считалось большой редкостью. В бревенчатой лесной хижине Блэков, стоявшей на несколько сотен метров выше по склону, поселились нанятые Монро помощники по хозяйству.

Когда Монро покупал эту ферму, она не только полностью оправдывала свое существование, но и приносила неплохой доход, однако хозяйство он вскоре запустил, позволяя полям и лугам подолгу простаивать без дела, ведь в его планы никогда не входили занятия сельским хозяйством и полная самоокупаемость фермы. Да ему это и не требовалось – он предполагал, что на его счет будут широким потоком поступать средства от сделанных им еще в Чарльстоне инвестиций в выращивание риса, индиго и хлопка.

* * *

Но теперь, насколько сумела понять Ада, деньги, по всей видимости, больше поступать не будут. Отвлекшись на время от созерцания своих владений с вершины холма, она вытащила из кармана, точнее из лежавшей в кармане книги, полученное сегодня письмо и внимательно его прочитала. Вскоре после похорон она написала другу Монро, солиситору из Чарльстона, сообщила ему о смерти отца и попросила выяснить, каково ее нынешнее финансовое положение. Сегодняшнее письмо и было давно ожидаемым, но явно отложенным ответом на то ее послание. Солиситор весьма изящно и осторожно затронул в нем тему войны, ибо фронт теперь находился в непосредственной близости от Чарльстона, затем тему эмбарго и прочих тягот военного времени и объяснил, что в связи со всем этим доходы Ады уменьшились практически до нуля и вряд ли процесс пойдет в обратную сторону, пока не закончится война. Если же война успехом для южан не увенчается, то Ада, скорее всего, может больше не ждать никаких денежных поступлений. Письмо заканчивалось предложением солиситора выступить в качестве управляющего всеми владениями Монро, поскольку вряд ли Аде, что вполне понятно, хватит сил и умений справиться с этим самостоятельно. Было также деликатно высказано предположение, что любые попытки разобраться в настоящем положении дел явно находятся вне пределов ее компетенции.

Ада встала, сунула письмо в карман и двинулась по тропе к Блэк Коув. Она отлично понимала, что и настоящее уже достаточно угрожающе, однако никто не знает, какие еще ужасные вещи могут на них обрушиться в ближайшем будущем, и просто не представляла, как ей набраться мужества, чтобы жить дальше и не терять надежду. Вынырнув из густой тени лесных деревьев на вершине холма, она увидела, что небо совершенно очистилось, а та дымка либо сгорела в лучах солнца, либо ее унесло ветром. И Холодная гора вдруг оказалась как-то совсем рядом, казалось, протяни руку – и дотронешься. День близился к концу, и солнце висело над горизонтом довольно низко, еще часа два – и оно нырнет за горы, и тогда начнется долгий час высокогорных сумерек. Красная белка на высокой ветке гикори что-то прострекотала, завидев проходившую мимо Аду, и обсыпала ее обломками ореховой скорлупы.

Добравшись до старой каменной стены, которой была отмечена граница верхнего пастбища, Ада снова остановилась, чтобы полюбоваться открывавшимся оттуда чудесным видом. Это был один из самых любимых ее уголков. Лишайники и мох так густо покрывали каменную кладку изгороди, что она казалась древней, хотя на самом деле таковой не была. Эту изгородь начал строить всего лишь кто-то из старшего поколения Блэков, надеясь, видимо, таким образом очистить поле от камней, но сдался, сложив всего футов двадцать стены, а дальше продолжил строить ограду уже из обыкновенного горбыля. Каменный отрезок ограды протянулся с севера на юг, и в этот солнечный день его западная сторона успела сильно нагреться на послеполуденном солнце. Рядом со стеной росла яблоня нежнейшего сорта «голден», и в высокой траве уже валялось несколько созревших и подгнивших плодов, на запах которых так и слетались пчелы, жужжа в теплых лучах вечернего солнца. Никакого сногсшибательно широкого вида со стены не открывалось – с нее был виден всего лишь уголок леса, заросли черной смородины и два больших каштана, но Аде казалось, что это самое мирное место на свете. Она устроилась на траве у основания стены, свернула шаль в некое подобие подушки, вытащила из кармана книгу и начала читать главу, называвшуюся «Как ловить черных дроздов^[15], и как летают черные дрозды». Она продолжала читать, забыв обо всем на свете, увлеченная этой историей о борьбе и беззаконии, пока под жужжание пчел в ласковых лучах закатного солнца ее не сморил сон.

Ада проспала довольно долго, и сон ей приснился странный, но хорошо запомнившийся. В этом сне она оказалась на каком-то железнодорожном вокзале вместе с целой толпой других пассажиров, ожидающих поезда. В центре вокзального помещения находилась какая-то стеклянная витрина, внутрь которой был помещен человеческий скелет, очень похожий на тот экспонат, который она однажды видела в той секции музея, что посвящена анатомии человека. Пока Ада сидела и ждала поезда, витрина постепенно стала наливаться голубоватым светом, который все усиливался, словно кто-то подкручивал фитиль в потайном фонаре, и вскоре Ада с ужасом заметила, что кости скелета начинают обрастать плотью, и поняла, что у нее на глазах восстанавливается тело отца.

Некоторые пассажиры в ужасе шарахались от стеклянной витрины, но Ада, хотя ей тоже было страшно, подошла ближе и, приложив к стеклу ладони, стала ждать. Однако самим собой Монро так и не стал; он выглядел как бы наполовину ожившим трупом, сквозь тонкую, как пергамент, кожу которого просвечивали кости. Движения у него были замедленными, но какими-то лихорадочными, как у человека, который тонет и уже почти лишился сил, но все еще продолжает бороться, даже скрывшись под водой. Потом Монро, прижимая губы к стеклу, начал что-то рассказывать Аде. Он говорил с такой искренностью и настойчивостью, словно пытался донести до нее нечто чрезвычайно важное, может быть, самое важное из того, что ему самому известно, но Ада, даже прижимаясь ухом к стеклу, расслышать ничего не смогла. До нее доносился лишь какой-то невнятный шепот, потом вдруг засвистел ветер, налетевший яростным порывом, как перед грозой, и стеклянный ящик опустел. Пришел кондуктор, пригласил пассажиров занять места, и Аде стало совершенно ясно, что поезд идет в Чарльстон, возвращается в прошлое, и если она на нем поедет, то окажется в своем детстве, вернувшись по оси времени лет на двадцать назад. А пассажиры садились в вагоны, и были очень веселы, и махали руками, высунувшись из окон, и улыбались, а откуда-то даже доносились обрывки песен. Но Ада в этот поезд так и не села, а осталась стоять в одиночестве на перроне, глядя, как поезд уносится прочь.

Проснувшись, она увидела над собой ночное небо. Ржаво‐красный маяк Марса уже начинал склоняться к западу, за верхушки лесных деревьев, и она догадалась, что сейчас, должно быть, далеко за полночь, потому что каждый день отмечала у себя в дневнике, когда – обычно ранним вечером – Марс становится виден. Высоко в небе светил месяц. Ночь была сухая, прохладная. Ада развернула шаль и закуталась в нее. Ей, конечно, никогда еще не доводилось ночевать в лесу, да еще и в полном одиночестве, но оказалось, что это вовсе не так страшно, хоть ей и приснился тревожный сон. Лес и поля были залиты нежно-голубым лунным светом. Холодная гора казалась всего лишь неясным темным мазком на чуть менее темном фоне небес. Вокруг стояла тишина, лишь порой откуда-то издали доносился крик перепела. В общем, спешить в дом было совершенно ни к чему.