Он посмотрел на Аду, а она, повернув руки ладонями вверх, вопросительно подняла брови и сказала:

– По-моему, вы теперь спокойно могли бы снова надеть шляпу и все-таки вымолвить хоть слово.

– Дело в том, что вы стали объектом живейших обсуждений, – сказал Инман.

– А что, это такое выдающееся событие – если кто-то подошел ко мне, желая просто поговорить?

– Нет.

– Или, может, я бросила здешнему обществу некий вызов? Возможно, это мнение вон тех олухов, что собрались там в кружок?

– Вовсе нет.

– Ну, тогда объясните сами.

– С вами заговорить – это все равно что схватить колючий шарик каштана. Примерно так, по-моему.

Ада улыбнулась и кивнула. Она и не подозревала, что он так хорошо все понял. Потом она сказала:

– Объясните мне вот что: недавно одна женщина сказала об установившейся дурной погоде, что она «самая убийственная для овец». Я все думала над этим и никак не могла выбросить ее слова из головы. Она имела в виду погоду, подходящую для забоя овец? Или настолько плохую, чтобы она способна погубить овец без какого бы то ни было вмешательства человека? Ну, скажем, они могут утонуть или заболеть пневмонией?

– Скорее первое, – сказал Инман.

– Ах, вот как! Спасибо. Вы мне очень помогли.

Ада повернулась и пошла к отцу. Инман видел, как ласково она коснулась руки Монро и что-то ему сказала, а потом они уселись в свой кабриолет и покатили прочь, постепенно скрываясь меж зелеными изгородями из густых кустов цветущей ежевики.

* * *

Через некоторое время, когда день уже клонился к вечеру, Инман, сам того не заметив, вынырнул из неприятных густых зарослей чахлого сосняка на берег разлившейся реки и побрел вдоль нее. Солнце стояло лишь чуть выше низкого горизонта, видневшегося за противоположным берегом; в воздухе висела дымка, и в ней, казалось, тонуло все вокруг, светясь мутным желтым светом. Выше по течению реки явно были сильные ливни, и вода шла не просто вровень с берегами, но даже немного их затопила, да и сама река казалась какой-то слишком широкой, а ее течение слишком мощным, чтобы переплыть на противоположную сторону, будь Инман даже очень хорошим пловцом. И он, надеясь отыскать неохраняемый мостик или хоть какую-нибудь переправу, шел по узкой тропинке, извивавшейся между мрачным сосновым лесом и сердитой рекой.

Это была на редкость неприятная местность, практически плоская, но с глубокими свежими провалами в красной глинистой почве. И сосны там росли какие-то кривоватые. Когда-то на этом месте был вполне приличный лес, но хорошие деревья давным-давно вырубили, а единственным свидетельством того, что здесь росли и лиственные породы с плотной твердой древесиной, были здоровенные пни шириной с обеденный стол. Все заполонили густые заросли ядовитого плюща, уходившие в глубь леса, сколько мог видеть глаз. Плющ взбирался по стволам сосен, расползался по ветвям, свежие и опавшие иглы запутывались в переплетенных побегах плюща, смягчая или полностью преобразовывая очертания стволов и ветвей, создавая новые, утяжеленные формы, и деревья в итоге словно нависали над землей, подобные жутким серо-зеленым чудовищам, поднявшимся откуда-то из земных глубин.

Этот лес и впрямь выглядел каким-то болезненно-опасным и напоминал Инману то крошечное отвратительное растение, которое во время сражений на побережье ему показал один человек. Это странное волосатое растение предпочитало болотистые места и по-настоящему умело есть мясо. Они скармливали ему маленькие жирные кусочки, подавая их на щепке. Можно было, конечно, и кончик пальца поднести к тому месту, которое у этой твари выполняло функции рта, и она тут же цапнула бы тебя. Инману казалось, что и эти плоские стелющиеся леса всего в шаге от подобных умений, а то и от более сложных.

Больше всего Инману хотелось поскорее из этих мест выбраться, но путь преграждала широкая река с мутной коричневой водой цвета дерьма и более всего похожей на черную патоку в первой стадии загустения. Инман надеялся, что никогда не привыкнет к тому, чтобы считать рекой это печальное подобие водной артерии. Оно никак не вписывалось в его представления о реке. Там, откуда он был родом, слово «река» означало скалы, поросшие мхом, шипение белой воды, бешеного потока, созданного волшебством гравитации. Ни одна река в его родных краях не была шире того расстояния, на которое способна была улететь брошенная палка, и в любой из них можно было легко разглядеть дно, стоило только наклониться.

А эта широченная сточная канава казалась просто грязным пятном на фоне здешнего унылого пейзажа. Если не считать комков желтой глины, собиравшихся в плавучие пенистые кучки чуть выше выброшенных на берег и застрявших там стволов деревьев, река всюду казалась одинаково мутной и непрозрачной, похожей на лист жести, выкрашенный коричневой краской. И пахло от нее, как от помойки.

Инман все же решился идти дальше, продолжая про себя критиковать буквально каждую черту этой местности. Как ему вообще могло прийти в голову, что он сможет считать это своей страной, что эти места стоят того, чтобы за них сражаться? Так мог думать только полный невежда. Он легко мог бы прямо сейчас назвать то, ради чего действительно был бы готов сражаться: это право независимого существования где-нибудь у западной развилки Пиджин-Ривер, на склоне Холодной горы рядом с ручьем Камышовый Кот.

Он думал о родине, о ее роскошных строевых лесах, о том, какой там прозрачный воздух в течение всего года, о лириодендронах, которые еще называют тюльпанными деревьями, с такими гигантскими стволами, что они кажутся локомотивами, поставленными на попа. Он думал, как вернется домой и построит себе хижину на Холодной горе так высоко, что ни одна живая душа не услышит его печальных стонов, кроме козодоев, пролетающих по осени высоко-высоко на фоне облаков. Он мечтал о жизни в такой тишине, что и уши, пожалуй, не понадобятся. А если еще и Ада с ним поедет, то есть надежда, хотя и очень-очень далекая, почти невидимая, что со временем его отчаяние сможет до такой степени уменьшиться, так истончиться, что будет казаться почти полностью исчезнувшим.

Но хотя Инман искренне полагал, что если очень долго и упорно думать о чем-то, то оно в итоге может стать реальностью, ту последнюю свою мысль он даже ни разу толком сформулировать не сумел, как ни старался. Да и все прочие его надежды были не ярче тонкой свечки, которую кто-то зажег для него на далекой вершине горы, чтобы он попытался, ориентируясь лишь на слабый свет этой свечи, найти туда дорогу.

Шел он долго; вскоре начала спускаться ночь, меж облаками выглянул узкий месяц, и в его свете он увидел, что вышел на дорогу, как бы уходившую прямо в реку. У самой кромки воды был кем-то вбит прочный столб с вывеской: «Перевоз. 5 долларов. Кричите громче».

От столба над рекой тянулась толстая веревка, исчезавшая в воде, а ближе к противоположному берегу вновь выныривавшая и прикрепленная там к другому столбу. Инман разглядел причал и какой-то домик на сваях, построенный выше критической отметки подъема воды. В домике светилось окошко, а из трубы шел дым.

Инман громко крикнул, и через минуту на крыльце появился человек, помахал в ответ рукой, и снова вернулся в дом. Впрочем, вскоре он опять появился – уже откуда-то из-за дома, – волоча на лине каноэ-долбленку. Лодочник спустил каноэ на воду, сел в него и начал с силой грести, поднимаясь вверх по течению вдоль самого берега, где вода текла значительно медленнее. Но и там течение все же было очень сильное, и лодочник буквально зарывался веслом в воду, сильно сгибаясь при этом, а потом вроде бы совсем перестал грести и исчез из виду. Но потом оказалось, что за это время он успел развернуть лодку и теперь сидит прямо и, легко работая веслом и экономя силы, правит к восточному берегу, позволяя течению нести его. Ему, казалось, достаточно было всего лишь коснуться лопастью весла поверхности воды, чтобы лодка повернула в нужном направлении. Было видно, что долбленка старая, выбеленная солнцем настолько, что ее грубые рубленые борта сверкали, как оловянная посуда, на фоне темной воды, когда месяцу удавалось прорваться сквозь тучи.

Когда каноэ причалило к тому берегу, где стоял Инман, он увидел, что управляет им никакой не перевозчик, а молодая девушка со щеками-яблоками, темноволосая и довольно смуглая, что предполагало у нее наличие индейской крови, примешавшейся поколения два назад. Она была в домотканом платье – видимо, желтом, как в полутьме решил Инман, – ее черные волосы свободно падали на плечи, а руки были крупные, сильные, мускулы так и бугрились под кожей при каждом взмахе веслом. Она уверенно приближалась к берегу и что-то насвистывала. Затем, шагнув босиком в грязную воду, взялась за привязанную к носу каноэ веревку и вытянула его на берег. Инман сразу же вытащил из кармана пятидолларовую банкноту и протянул девушке, однако она деньги не взяла. Посмотрев на банкноту с каким-то отвращением, она сказала:

– За пять долларов я бы даже умирающему от жажды чашку этой грязной речной воды не подала, не говоря уж о том, чтобы за пять долларов на тот берег шлепать, да еще и тебя тащить.

– А вон там написано, что перевоз стоит пятерку.

– И где ты тут перевоз увидел?

– Так он здесь есть или нет?

– Перевоз – это когда мой папаша на месте. У него большая плоскодонка имеется, на такой целую команду перевезти можно вместе с тележкой. Он всех в плоскодонку погрузит и через реку ее на веревке тянет. Но когда река вот так вздувается, какой уж тут перевоз. Отец на охоту ушел, ждет, пока вода спадет. А пока его нет, я за перевоз отвечаю – пусть те, кому уж больно на ту сторону надо, денежки платят, потому что воловью-то кожу я купила, а теперь хочу из нее седло себе заказать. А когда у меня будет седло, я на лошадь начну копить, а когда куплю лошадь, то оседлаю ее, повернусь к этой реке спиной, и только меня и видели.

– Как называется эта река? – спросил Инман.

– Как? Да могучая Кейп-Фейр-Ривер – и никак иначе! – усмехнулась девушка.

– Ну, и сколько же ты с меня запросишь за перевоз?

– Пятьдесят долларов бумажными деньгами.

– А за двадцать?

– Поехали.

Садясь в лодку, Инман заметил, как футах в тридцати от берега на поверхности воды вспухают большие грязные пузыри и лопаются, сверкая брызгами в лунном свете. Девушка направила лодку против течения, и та двигалась не быстро, примерно со скоростью идущего человека. Ночь была безветренная, спокойная; Инман не слышал ничего, кроме бормотания воды и гудения каких-то жуков в соснах на берегу.

– Ты эти пузыри видишь? – спросил он.

– Ага.

– И откуда они берутся?

– Кто их знает? Они откуда-то со дна реки поднимаются.

Поверхность воды вдруг вспучилась огромным мощным пузырем, и послышался то ли стон, то ли вздох, словно там утонула крупная корова. Инман и девушка даже вскочили, глядя, как за тем большим всплывают и постепенно исчезают пузыри поменьше, а потом месяц снова скрылся за облаком, и пузыри во мраке стали практически не видны.

– Это и крупный сом вполне мог быть, – сказала девушка. – Копался себе на дне, пищу искал. Сомы ведь все подряд жрут. Такой диеты, как у них, даже гриф-индейка не выдержит. Я один раз такого здоровенного видела – прямо как боров. Его мертвым на отмель выбросило. А усы у него были длиной с крупную гадюку.

Да, как раз такие твари и должны водиться в этой реке, подумал Инман. Чудовищных размеров с дряблой, как жир, плотью. Какой невероятный контраст по сравнению с теми чудесными мелкими форелями, что водятся в верхних притоках Пиджин-Ривер, берущих начало на вершине Холодной горы! Эти форели редко бывают длиннее кисти руки, а чешуя у них блестящая и твердая, как серебряная стружка.