Постепенно шея стала подживать, однако еще несколько недель Инман не мог ни голову повернуть, ни книгу для чтения поднести к глазам, так что день за днем ему оставалось только лежать и смотреть в окно, наблюдая за тем слепым. Этот человек появлялся вскоре после рассвета, чуть ли не на заре, толкая перед собой тележку и уверенно, не хуже любого зрячего поднимаясь по дороге к госпиталю. Устроившись со своим хозяйством под дубом на противоположной стороне дороги, он разжигал костерок в аккуратно выложенном из камней кружке и начинал жарить в глубокой сковороде арахис. Весь день он просиживал на раскладном стульчике, прислонившись спиной к кирпичной стене, и продавал жареный арахис и газеты медперсоналу и тем пациентам, которые уже были в состоянии ходить. Но до появления потенциального покупателя он сидел совершенно неподвижно, сложив на коленях руки, похожий на набивную тряпичную куклу.

В то лето Инман воспринимал мир как некую картину, заключенную в раму окна. Порой довольно долго на этой «сцене» практически ничего не происходило, и пейзаж оставался одним и тем же: дорога, кирпичная стена, дерево, тележка и слепой. Инман порой даже начинал медленно считать про себя, пытаясь определить, сколько же времени пройдет, прежде чем за окном произойдут хоть какие-то существенные изменения. Собственно, это была некая игра, и он даже правила для нее придумал. Например, пролетевшая мимо птица не считалась, а человек, идущий по дороге, считался. Считались также и заметные перемены погоды – выглянувшее солнце, освежающий дождик, – а вот тени на земле от проплывающих облаков не учитывались. В иные дни отсчитанное время доходило до нескольких тысяч, прежде чем в пейзаже за окном происходила хотя бы одна перемена из числа «считающихся». Инман был уверен, что этот пейзаж навеки отпечатался в его памяти – стена, слепой, дерево, тележка, дорога, – и, сколько бы он ни прожил на свете, он и глубоким стариком по-прежнему будет размышлять над его тайным смыслом, ибо составляющие пейзажа явно имели какое-то особое значение. Но какое именно? Этого он не знал и подозревал, что никогда не узнает.

Поедая завтрак – овсянка с маслом, – Инман смотрел в окно и вскоре заметил тащившегося по дороге слепого, который, сгорбившись, толкал перед собой тяжелую тележку, и из-под ее вращающихся колес взлетали маленькие облачка-близнецы пыли. Когда слепой разжег свой костер и в глубокой сковороде зашипел арахис, Инман поставил тарелку на подоконник, вышел из палаты, шаркающей старческой походкой пересек лужайку перед госпиталем и двинулся к дороге.

Слепой оказался коренастым крепким мужчиной, плечи и бедра у него были примерно одной ширины, так что туловище выглядело квадратным; его штаны держались на талии за счет роскошного кожаного ремня шириной с ремень для правки бритв. Даже в жару он ходил с непокрытой головой, и его коротко остриженные густые волосы, обильно пересыпанные сединой, были на вид жесткими, как щетина в кистях из конопли. Он сидел неподвижно, опустив голову, и, похоже, унесся в своих мыслях куда-то далеко-далеко, однако тут же вскочил, словно и впрямь увидел приближавшегося Инмана, хотя веки его при этом даже не дрогнули и выглядели столь же мертвыми, как кожа на сапогах; веки его прикрывали те ямы, что возникли на месте вытекших глазных яблок.

Без паузы, даже не поздоровавшись, Инман выпалил:

– Кто лишил вас глаз?

Лицо слепого осветила дружелюбная улыбка, и он сказал:

– Никто. У меня их никогда и не было.

Инман даже как-то растерялся. Он давно уже выстроил в своем воображении вполне определенную картину, убедив себя, что этот человек лишился глаз во время некой отчаянной, кровавой и жестокой схватки с врагом. Каждое злодеяние, свидетелем которого Инман в последнее время становился, было сотворено кем-то из людей, и он почти позабыл, что несчастье может обрушиться на человека и по иной причине.

– А почему? – спросил Инман, чувствуя, как глупо звучит этот вопрос.

– Просто так получилось.

– Вы так спокойно об этом говорите, – удивился Инман. – Учитывая, что всю жизнь вам недоступно то, чем обладают остальные.

– Было бы куда хуже, – возразил слепой, – если бы я раньше хоть одним глазком белый свет увидел, а потом навсегда его потерял.

– Может, вы и правы, – согласился Инман. – Интересно, а что бы вы сейчас отдали за возможность хоть на десять минут вернуть себе глаза? Спорить готов, что очень многое.

Слепой ответил не сразу, тщательно обдумывая заданный вопрос. Затем аккуратно облизнул губы и заявил:

– Да ни гроша я бы за это не дал! Боюсь, тогда в моей душе поселилась бы ненависть.

– Со мной как раз это и произошло, – вздохнул Инман. – Я бы столь многого в своей жизни никогда не хотел бы видеть.

– Нет, я не это имел в виду. Просто ты сказал: на десять минут. А это значит что-то получить и почти сразу же снова потерять.

Слепой свернул фунтиком четвертушку газетного листа, ловко подцепил шумовкой со сковороды порцию еще горячего, влажного от масла арахиса, ссыпал его в кулек и подал Инману. Потом спросил:

– А назови мне хоть один момент в своей жизни, когда ты хотел бы ослепнуть?

С чего же начать? – думал Инман. С Малверн-Хилл?^[2] С Шарпсберга? С Питерсберга? Любого из этих сражений он предпочел бы никогда не видеть. Хотя, пожалуй, более других ему запомнилась битва при Фредериксберге. Удобно устроившись под дубом и прислонившись к нему спиной, он стал разламывать влажные ореховые скорлупки, выковыривать большим пальцем ядрышки и отправлять их в рот, одновременно рассказывая слепому о том сражении. Он начал с того момента, когда утренний туман, неожиданно поднявшись, сделал видимым склон холма и огромное вражеское войско, поднимавшееся по этому склону к находившейся наверху каменной стене, за которой проходила размокшая от дождей дорога. Полк Инмана тут же получил приказ выйти на помощь тем, кто уже находился за стеной, и они моментально заняли боевые позиции у большого белого особняка, выстроенного на вершине холма Мэрис-Хейтс. Генералы Ли, Лонгстрит и украшенный пышным плюмажем Стюарт^[3] стояли на лужайке перед входом в дом, по очереди рассматривали в подзорную трубу противоположный берег реки и озабоченно переговаривались. Лонгстрит накинул на плечи серую шерстяную шаль и по сравнению с двумя другими генералами выглядел как крепкий скотопромышленник, торгующий свиньями. Но, насколько уже успел понять Инман, Ли явно предпочитал, чтобы в любом сражении его тылы прикрывал именно Лонгстрит. Лонгстрит хоть и выглядел туповатым, но мозги у него были устроены так, словно он постоянно высматривает для своих людей некий удобный плацдарм, откуда – разумеется, пригнувшись и соблюдая хотя бы элементарные правила безопасности, – можно было бы непрерывно вести стрельбу, убивая вражеских солдат. И в тот день в Фредериксберге бой тоже шел практически без перерывов, хотя Ли и не слишком доверял подобной тактике, а Лонгстрит, напротив, ее приветствовал.

После того как полк Инмана, закончив перестроение, перевалил через вершину холма, на него обрушился бешеный огонь федералов. Один раз, правда, они остановились и попытались дать отпор, но потом были вынуждены стремительно отступить за каменную стену к размокшей от дождей дороге. Во время отступления случайная пуля слегка, точно кошка, царапнула запястье Инмана, не причинив, впрочем, особого вреда и лишь содрав небольшую полоску кожи.

Когда они выбрались на дорогу, Инман понял, что в целом позиция у них неплохая. Те южане, что еще до их прихода успели там закрепиться, вырыли вдоль прочной стены на вершине холма глубокие окопы, в которых вполне можно даже выпрямиться во весь рост и чувствовать себя при этом в относительной безопасности. А федералам приходилось наступать вверх по склону холма, преодолевая акры открытого пространства. Кое-кто из конфедератов, укрывшихся за стеной, даже настолько осмелел, что влез на нее и заорал: «Эй, вы совершаете большую ошибку! Слышите? Ужасную ошибку!» Вокруг смельчака тут же засвистели пули, и он был вынужден поскорее спрыгнуть обратно в окоп и там, за стеной, от избытка чувств сплясал джигу.

День был холодный, лужи и грязь на дороге почти замерзли, превратившись в густое земляное месиво. А у них в полку некоторые были даже босиком. И большинство – в самодельной форме из тонкой дешевой материи, плохо покрашенной в серый цвет с помощью домашних растительных средств. Федералы же, рассыпавшиеся внизу на склоне холма, были в новых ладных мундирах фабричного производства и в новых сапогах. Когда они пошли в атаку, южане из-за стены открыли ответный огонь и заставили их отступить, а кто-то крикнул: «Пусть поближе подойдут! Я тоже такие сапоги хочу!» И они действительно позволили федералам подойти совсем близко, до них оставалось буквально шагов двадцать, а потом расстреляли их в упор. Южане стреляли из-за стены с такого близкого расстояния, что кто-то даже заметил: какой, мол, стыд, что они пользуются готовыми бумажными патронами, ведь если бы они все делали по старинке – порох, пуля, пыж, – им бы и заряд требовался поменьше, порох бы экономили.

Присев на корточки и заряжая ружье, Инман слышал не только грохот выстрелов, но и глухие шлепки – это пули пронзали человеческую плоть. А какой-то вояка с ним рядом то ли от чрезмерного возбуждения, то ли от усталости забыл перед выстрелом вынуть из дула шомпол. Он так и выстрелил – шомполом – и попал какому-то федералу прямо в грудь. Тот рухнул навзничь, и шомпол торчал у него из груди, покачиваясь в такт его предсмертным вздохам, похожий на старинную стрелу, лишенную оперения.

Федералы продолжали наступать; в течение всего дня они тысячами шли в атаку, пытаясь пробиться за ту стену, упорно поднимались по склону холма и падали убитыми. Помимо главного строения за стеной по полю было раскидано еще три или четыре кирпичных домика, и через некоторое время за каждым из них скопилось такое количество федералов, что, казалось, от домов в закатных лучах протянулись небывало длинные синие тени. Однако из этих ненадежных укрытий их периодически выгоняла своя же собственная кавалерия; кавалеристы били их плашмя саблями – так школьные учителя наказывают прогульщиков, – и после этого солдаты уже не прятались, а вновь устремлялись к стене на вершине холма, сгорбившись и сильно клонясь вперед. Многим, кто видел эти атаки, казалось, что эти люди движутся вперед, вынужденные сопротивляться сильным порывам встречного ветра с дождем. Федералы упорно продолжали наступать и после того, как конфедераты перестали получать удовольствие от безнаказанного уничтожения врага и сражались просто в силу приказа. А Инман тогда северян попросту возненавидел за их тупую решимость умереть в бою.

Это сражение было чем-то похоже на кошмарный сон – когда снится, что на тебя строем надвигаются враги, бесчисленные и могучие, а ты при этом чувствуешь себя невероятно слабым. И все же враги продолжают падать на землю, и в итоге их армия оказывается полностью разбита.

Инман стрелял до тех пор, пока правая рука не онемела от бесконечной работы шомполом, а зубы не стало ломить от скусывания бесчисленного множества бумажных патронов. Ружье у него так нагрелось, что порох порой вспыхивал раньше, чем он успевал вогнать в ствол пулю. Под конец дня лица людей покрыл плотный слой пороховой пыли разных оттенков синего, и это вызывало у Инмана непристойные ассоциации с голой синей задницей одной крупной обезьяны, которую он однажды видел во время представления странствующих циркачей.

Бой шел весь день, и весь день генералы Ли и Лонгстрит внимательно наблюдали за ходом сражения. Людям, что оставались за стеной, достаточно было чуть выше поднять голову, и они увидели бы прямо над собой, на холме, этих великих военачальников. Оба генерала с утра и до вечера торчали на вершине холма, чеканя красивые фразы точно пара записных острословов. Лонгстрит, например, заявил, что его люди заняли на раскисшей дороге такую выигрышную позицию, что запросто перебили бы хоть всю армию, приведенную сюда с берегов Потомака, если бы ее командирам пришло в голову направить ее вверх по склону холма к стене, за которой укрылись конфедераты. И еще прибавил: «Федералы сегодня так равномерно падают на землю, как капли дождя с откосов крыши».