Старый Ли, не желая, чтоб его перещеголяли, в свою очередь заметил, что война – вещь, конечно, хорошая, но уж больно страшная, иначе мы бы слишком ее полюбили. И этот «шедевр» остроумия, как и все прочие высказывания «массы Роберта», южане повторяли снова и снова, передавая из уст в уста каждое словечко, оброненное генералом Ли, словно через него говорил сам Господь Бог. Когда упомянутое изречение достигло ушей Инмана, стоявшего у дальнего края стены, он только головой покачал. Ведь даже тогда, в самом начале войны, его мнение о ней существенно отличалось от мнения генерала Ли; он убедился, что южанам не просто нравится сражаться, но для них чем схватка страшней и кровопролитней, тем лучше. А еще Инман подозревал, что Ли и самому очень нравится воевать, и он готов, если его точка зрения возобладает, направить своих солдат хоть прямиком смерти в пасть. Впрочем, сильней всего Инман встревожился, когда генерал Ли ясно дал понять, что война – это всего лишь способ прояснить волю Господа, которую Он якобы выразил недостаточно ясно. Генерал, похоже, считал, что сражение – по сравнению со всеми прочими деяниями человека – это нечто сопоставимое по святости лишь с молитвой и чтением Библии. Инману казалось, что если следовать подобной логике, то и любого, кто победит даже не в рукопашном бою, а в обыкновенной уличной сваре или пьяной драке, можно будет объявить истинным героем, осененным крылом самого Господа. Разумеется, подобные мысли нельзя было высказывать вслух, как нельзя было и открыто говорить о своих чувствах и о том, что он отнюдь не записывался в ряды сторонников «массы Роберта», такого сурового и благородного, каким казался генерал Роберт Ли в тот день на Мэрис-Хейтс.

Ближе к вечеру федералы приостановили наступление, и стрельба несколько затихла. На пологом склоне холма под стеной лежали тысячи мертвых и умирающих, и, когда сумерки сгустились, те, кто был способен передвигаться, стали собирать трупы в кучи и строить из них убежища. Всю ночь северный край неба полыхал грозовыми мрачными сполохами, похожими на северное сияние, и столь редкое явление все сочли дурным предзнаменованием – и те, что находились за стеной на вершине холма, и те, что оставались внизу, на склоне. Обе группы соперничали друг с другом в том, кто наиболее убедительно и просто сумеет разъяснить значение этого божественного знака. Вдруг где-то на самой вершине холма послышалось пение скрипки – печальные аккорды «Лорены», и федералы, даже раненые, сквозь стоны и слезы, скрежеща зубами и лежа на подмерзшей земле, стали напевать знакомый мотив, а некоторые громко выкрикивали имена своих возлюбленных.

И вот под этот аккомпанемент разутые и раздетые вояки из отряда Инмана стали потихоньку перелезать через стену и стаскивать сапоги с мертвых федералов. У самого Инмана сапоги были еще в приличном состоянии, однако и он ночью совершил вылазку за стену – ему хотелось собственными глазами увидеть результат дневного сражения. И он его увидел. Земля была буквально завалена трупами федералов; их тела были либо собраны в кровавые груды, либо валялись как попало и в самых невообразимых позах. Какой-то человек, вылезший за стену вместе с Инманом, сказал, глядя на это: «Если б я тут всем заправлял, то к северу от Потомака вся территория выглядела бы в точности как это поле». Инман промолчал, но при виде стольких поверженных врагов в голове у него билась лишь одна мысль: «Уходите! Возвращайтесь домой!» У некоторых мертвецов к одежде были пришпилены документы, чтобы сразу стало ясно, кем они были при жизни. Остальным, видимо, суждено было сгинуть неизвестными. Инман заметил, как один из солдат-южан, присев на корточки, начал стаскивать сапоги с лежавшего навзничь неподвижного тела, но едва потянул за ногу, как мертвец вдруг сел и что-то сказал с сильным ирландским акцентом. Инман сумел разобрать лишь одно-единственное слово «дерьмо».

Позднее, когда было уже далеко за полночь, Инман решил заглянуть в один из тех разбросанных по склону холма домиков. Входная дверь с застекленной верхней частью была приоткрыта, из нее широкой полосой падал свет, а внутри сидела старая женщина с всклокоченными волосами, безумным взглядом и совершенно опрокинутым лицом. Возле нее на столе догорала свеча, а вокруг все было буквально завалено трупами; они лежали и на пороге дома, и внутри – видимо, несчастные заползали туда в поисках убежища да там и умирали. Жуткий взгляд старухи был устремлен куда-то вдаль, за порог, мимо Инмана, которого она, похоже, так и не заметила. Он осторожно прошел дом насквозь и выбрался через заднюю дверь, во дворе наткнувшись на какого-то человека, который добивал тяжелораненых федералов, нанося им удары по голове тяжелым молотком. Федералы были сложены в определенном порядке – головами в одну сторону, – и он быстро двигался вдоль этого ряда, стараясь не тратить больше одного удара на каждого. В нем не чувствовалось ни злобы, ни гнева; он просто спокойно выполнял порученную ему работу, переходя от одного раненого к другому. Он даже что-то насвистывал себе под нос. А ведь и его самого запросто мог бы пристрелить кто-нибудь из прекраснодушных офицеров, застигнув его за этим занятием, даже если он и выглядел сейчас всего лишь усталым исполнителем чужой воли, мечтающим поскорее убрать с дороги еще нескольких врагов при минимальном риске для себя самого. Инман навсегда запомнил тот миг, когда палач дошел до конца ряда и лицо его осветил первый луч зари.

* * *

В течение всего долгого рассказа Инмана слепой не вымолвил ни слова. Но едва он умолк, слепой быстро сказал:

– Тебе надо выкинуть все это из головы.

– Тут я с вами не спорю, – сказал Инман.

Однако он так и не признался слепому, что, как он ни старался, память о событиях той ночи была по-прежнему жива и покидать его не желала. Мало того, из-за этих воспоминаний у него появились навязчивые сны; один из них повторялся особенно часто все то время, что он пробыл в госпитале. В этом сне в ночных небесах пылал ослепительный свет, а разбросанные по земле кровавые ошметки человеческих тел – руки, головы, ноги, туловища – начинали медленно собираться, как бы подтягиваться друг к другу, создавая новые чудовищные тела из разрозненных и зачастую совершенно не сочетающихся друг с другом частей. Эти новые существа либо сильно хромали, либо вообще были способны лишь кружиться на месте, но все же пытались бродить в темноте по полю брани, похожие на горьких пьяниц, едва державшихся на неверных ногах. Они налетали друг на друга, сбивали друг друга с ног, тупо бодались окровавленными головами и размахивали разнокалиберными руками. Лишь у очень немногих руки составляли более-менее удовлетворительную пару. Некоторые выкрикивали имена своих женщин. Другие же вновь и вновь повторяли обрывок какой-то песни. А кто-то, стоя в стороне и упорно глядя во тьму, звал свою невидимую собаку.

Одно такое существо, покрытое столь ужасными ранами, что тело его напоминало скорее кусок сырого мяса, все пыталось подняться, но ему это не удавалось. И в итоге оно, лишившись сил, шлепнулось на землю и осталось лежать практически неподвижно, лишь время от времени поворачивая голову из стороны в сторону. Вдруг это распростертое на земле существо посмотрело своими мертвыми глазами прямо на Инмана и тихим голосом произнесло его имя.

Каждый раз после такого сна Инман весь день пребывал в чрезвычайно мрачном настроении – чернее самой черной вороны, когда-либо летавшей над землей.

Устав от долгой прогулки, Инман вернулся в палату. Бейлис, скрючившись, сидел за столом и при тусклом свете безостановочно царапал пером по бумаге. Инман прилег на кровать, решив остаток утра попросту проспать, но был слишком возбужден после разговора со слепым и, чтобы успокоиться, вытащил свою книжку. Это была третья часть «Путешествий» Бартрама^[4]; он раскопал ее в том ящике с книгами, которые собрали жительницы столицы, чтобы помочь духовному и физическому выздоровлению раненых. Эту книгу, по всей видимости, пожертвовали прежде всего потому, что она была не просто потрепанной, но и утратила переднюю обложку; Инман из любви к симметрии аккуратно оторвал и заднюю, оставив лишь кожаный корешок, и теперь легко сворачивал книгу в некое подобие свитка с помощью куска бечевки.

Эту книгу вовсе не обязательно было читать от первой строки до последней, и каждую ночь Инман открывал ее просто наугад и читал до тех пор, пока окончательно не успокоится и не захочет спать. Деяния доброго одинокого скитальца – которого индейцы чероки прозвали Собирателем Цветов, потому что его сумки были всегда полны образцов различных растений, а внимание поглощено ростом и развитием различных живых существ, обитающих в дикой природе, – всегда действовали на Инмана благотворно, исцеляя от тяжких раздумий. Отрывок, который по случайному выбору попался ему тем утром, стал для него одним из самых любимых, и самая первая фраза там звучала примерно так:

«Тропа по-прежнему вела меня вверх, пока я не достиг вершины довольно высокой скалистой гряды, а прямо передо мной не разверзлась пропасть или, точнее, широкое открытое пространство между этим горным хребтом и следующим, и по дну этой пропасти вилась все та же каменистая труднопреодолимая тропа, которая и привела меня сюда; дальше эта тропа тянулась вдоль берега извилистой быстрой и довольно полноводной реки, которая вскоре сворачивала влево, подмывая скалистый берег, и скользила вниз мимо темноватых лиственных рощ и высоких, отдельно стоящих хвойных деревьев, неся плодородие и благоденствие раскинувшимся в долине полям».

Читая подобные описания, Инман чувствовал, как счастливо замирает у него сердце; ему, впрочем, не меньшее наслаждение доставляли и многие последующие страницы книги, где Бартрам, буквально задыхаясь от восторга, описывает свои странствия по долине реки Коуи, укрытой глубоко в горах, в особом мире бесконечных откосов, утесов и горных хребтов, словно растворяющихся в голубой дали, и попутно выпевает бесчисленные названия растений, попадавшихся ему на глаза, – словно перечисляя ингредиенты таинственного и могущественного зелья. И через некоторое время Инман осознавал, что совершенно забыл о книге и пытается восстановить в памяти топографию родных краев – Холодной горы с прилегающими к ней холмами, уютными лощинами и голубыми лентами рек и ручьев; Пиджен-ривер; Малой Восточной Протоки, Убежища Соррела, Бездонной пропасти, Горелой гряды. Он помнил все названия и произносил их про себя как слова заклинания или молитвы, чтобы отогнать мысли о том, чего человек боится больше всего на свете.

* * *

Прошло еще несколько дней, и Инман решил самостоятельно сходить в город, хотя рана на шее все еще сильно болела, и казалось, что сквозь нее к подушечкам пальцев на ногах протянут тонкий красный шнур, за который он сам непроизвольно дергает на каждом шагу. Впрочем, ноги у него явно окрепли, и это его встревожило. Ведь как только его вновь сочтут годным для военной службы, он будет незамедлительно отправлен на корабле обратно в Виргинию. Тем не менее он пока что радовался тому, что его праздная жизнь продлилась так долго и, возможно, еще продлится, если он сумеет проявить необходимую осторожность и постарается не выглядеть излишне бодрым во время врачебных осмотров.