Андрей Тавров: Прощание с Кьеркегором: вариант единицы

© А. Тавров, 2022

© Квилп Пресс, издание, 2022

I
Римский дрозд

К языку

Когда-нибудь и ты уйдёшь,
как дома, крытые толем, раковина на тумбочке,
щербатое зеркало в радуге или слово «лебедь»,

и читать про ту жизнь будет
как разбирать некоторые обороты
«Слова», сгоревшего при пожаре.

Мне так хотелось
сжать стихотворение в одно «сейчас»,
в одно слово в зазоре у времени,
избавившись от длительности.

И там, где удавалось,
                           играет аккордеон —
под платаном на «Бродвее», недалеко от порта,
я вижу
глаза музыканта, серую кепку,
выцветшую офицерскую рубашку.

Стихотворение, что я не написал,
похоже на стойку для ножей,
которые вложили в него
всей дюжиной, – что-то вроде
строения голубиного крыла или тела
воздуха-себастьяна – не наше ли общее существо?

Со старостью приходит правда,
что убивает всё лишнее в тебе и в языке

и никак не убьёт (слишком жадно
живём мы лишним, мой бедный Лир!),
и слова говорят на разные голоса,
и почти все они лживы.
Остаётся интонация, напев, у каждого языка
свой собственный.
Но и это мы вскоре утратим.

И всё же
остаётся ещё воля, желание выстоять.

Услышать, может быть, пение ангела,
над которым посмеиваются, чуть повзрослев, дети,
сжатое, как взрыв в плитку пластика,
как полёт в пулю или трибуна в глаз рысака,
когда все слова – это одно слово,
и древо стоит над тобой, как лестница
с ангелами, у которых твоё лицо, твоя речь,
твои исполнившиеся желания
сейчас и всегда —
                        в тени платана,
у порта, где на горячем асфальте
играет аккордеон, и небо стоит
косо, как в разъёме рубанка,
в груди, обтянутой гимнастёркой,
вылинявшей на солнце.

Николай ночью

Он ищет своё лицо до рождения смотрит
в зеркало с отражённым окном вглядывается
в стеклянный шар выступающий из извозчика
как из головы лягушки при пении с двух сторон
в виде двух пузырей полусфер
таящих в себе лицо прежде создания мира

такое лицо не утерять не растратить
не растопить-избыть и забыть его не удастся
в посмертную маску не ляжет в объём земли не войдёт

плывёт сквозь него пан Данило на челноке
ищет колдун его обойти как свой позвоночник
а белые подняты ноги среди влажных звёзд
эфирная дева себя в колдуне как монетку находит
ногами в кольцо замыкая с выходом в лоне-луне

Из груди Николая раковина растёт как тритон
он собою лёгким в неё гудит на весь мир
про стеклянное тело про извозчика про лицо
про луну над Никитским круглую словно сыр

он идёт на бульвар что-то в усы бормоча
утыкан как голый солдат стрелой стрелой и стрелой
сшибает в грудь запустив какого-то бородача
он живой руками и белым лицом живой

кругу подковой стать словно грехом Христу
не войти полноте в изъян не приравнять ущерб
но проходит в рысь ипподрома в ледяную рубашку её
двухсторонний конь как орёл на имперский герб

он сидит со свечой идущей через висок
днепр стеклянный течёт и мешается с далью в груди
жёлтые листья сыплются из непостижимых высот —
ни рукой шевельнуть ни в листопад войти

голенастый аист марширует в ночи с ружьём
спит двуглаво москва, куда тело ни кинь всё клин
Николай обнимает себя и петляет ручьём ручьём
хохоча и ныряя вдоль мёртвых сирен седин

«ангел в ангеле стоит…»

ангел в ангеле стоит
тот стоит ещё в одном
тот стоит ещё в другом

так вот вода сжимается в воронку
но ангел расширяется внутри
из каждого другого он выходит
как смерч вполнеба

свет в ангеле стоит
свет его стоит ещё в одном
свет того стоит в другом
из каждого другого он восходит словно
он хочет умалить себя но расширяясь

и так любая вещь восходит к Богу

и расширяясь понемногу
в значенье всё растёт всё истлевает снизу

и все убитые рождённые идут всё выше как листва
и ангелами озарённые не отвергаются креста
в котором свет растёт сердешный
и в человеке – человек

все сколько было мир безбрежный
идут как стеклодув в свой шар

летали пули убивали
шёл вертолёт швырял ракеты
и тонкие шары звенели
на вышнем небе музыкой всежизненной
и люди топкие пылали
и спинами и головой

но ангел был для человека сутью
и пробудившись человек
шёл к свету собственною грудью
шёл от себя к себе наверх

где моцарт музыку качает
как хрусталя хрустальный шар
вокруг ещё один и снова снова
и нет у моцарта предела

вот почему так страшно убивать
ведь на тебя листок и липа смотрят

Вновь Вильям Ш

свинцовый солдатик с воротником петушиным
гирька тупая часов, вместо рук – пятипалые звёзды
движут небо в глазах голубиных пружинных —
                                                                        в кувшинных
заводях аист стоит между планет что апостол

Тауэр нынче в снегу Просперо – дым в снегопаде
птица Венеру клюёт, свод небесный в лампадах колебля
ты наганом лежишь в постели на шёлке и вате
расстреляв свои пули всё горбясь хоть кончилась гребля

наплывает на веко ершом исчадие ночи
налегает на чресла зачатие чудного праха
и в бесправных морях говорят get away пароходы

ты короче пространства ты бел как на мёртвом рубаха
ты чем стрелка часов и цифра надгробья короче
и кричишь петухом содрогаясь от рифмы и рвоты

Гораций

лысый пузатый к тому ж приземист
единица ритма разностопные строфы на четыре

из морды льва рвётся фонтан
зелен бассейн пока падают листья и тишина
стоит на форуме напряжена как воздушный бицепс
рассыпая кроны меняет пристальная как пристань
в зрачке морехода

плешь на львиную голову с буруном гривы
руки на белогрудых ласточек живот на
каменную сову всё вместе блуждает сомнамбулой
в синей осени

в постели одни движенья у всех либо рвёшься
туда откуда уйдёшь
как на растяжке боксёрская груша
либо внутри хрустального шара
становишься медленным шаром
с чуткой Неэрой

чтобы позже принять любую из форм
обернувшись белым быком отцом дождём ли медведицей
или заигранным лебедем вмёрзшим в себя
ледяным кристаллом с башней фригийского града
красноклювым

гулким внутри как вокзал ночью

пока время не вышло

обирая тело дарует ритм и нездешний гул старость
у бассейна с оливой музы и нимфы из круглых нимбов
смотрят на твою новую оду
как будто лайнер ушёл а иллюминаторы остались висеть

в тишине над водой

Зрение

пирамиды шары и лица

над совершенной плоскостью птица
летит в четыре стороны света
с двух сторон любого предмета

леонардо стоит провожая лето
из глаз его течёт мона лиза
и застывает выплаканная на лишнем
холсте бусами разнесена по вишням
структуры наблюдения

нас тут не надо

человек убегает от любого взгляда
в ушко иголки чтоб жить там вечно
по мелким экранам разбрызганы вещи

воздух стоит в рукаве пальто
найдя свою руку как ветер се́ рьги

что отразится в зеркале
когда его
не видит никто?

Из записей Филиппа Монотропа (Отшельника), византийского монаха и поэта

между водой и лодкой форма дна
между воздухом и человеком форма лица
у рынка окружили похотливые
голуби с чёрным воздухом в подмышках

. . . .

форма дна являет себя между водой и
лодкой из ничего она и есть ничто обретающее
идеальную форму в воображении

данном чтоб улавливать то что есть
по-другому и тоньше между вчера
и сегодня или утку между воздухом и перьями где
она глубже чем то что обычно видим
и доходит в пределе до ангелов и престолов
до творца неслиянного и нераздельного в своих ипостасях

день клонится к вечеру темнеет вода в бассейнах

. . . .

аура у слепого точно из
расходящегося в снег до неба хвоста
павлина точно стеклянная
башня со знамёнами грозная как пожар в ночи

двенадцатилетняя девочка ромейка в меня
влюблена я сам хотел бы стать
двенадцатилетним
                          чтоб видеть
больше: ножку кузнечика мёртвые
глаза зимородка утреннюю дорогу к морю
ручки дверей в форме львиных морд
взбаламученных гривой
. . . .

видеть ауру отбежавшую от тела
на расстояние трёхдневного пути
значит видеть суть самого тела

кто держал птицу в левой
ладони держал сердце в правой

сложи пергамент пространства
по вертикали они совпадут
без какого-либо отличья

предметы как и слова имеют в себе условно
говоря минимум 9 сфер своей сущности

какая за какую зацепится в комбинации при
названии вещей при сочетании сло́ ва и вещи
вот в чём вопрос
от этого и будет зависеть форма колонны
корабля или стихов двигающих море и волны

        луна над константинополем
отсвечивает в майоликах город
сумма оболочек ничто меж глазами

рыбы и водой меж словом и языком
меж сутью и акциденцией вдохом
и выдохом в разъятьях

 где без слов явлена суть
. . . .

поди объясни это философам
видящим мир формой речи и формой мыслей
насмехающимся над неграмотными
шлюхами с севера что не бреют
ног и смеются над обезглавленным
петухом бегущим в будущее брызжа кровью на стены

философам не узревшим
ни то как загорается овечья шерсть от зеркала на столе
ни того кто в нём отразился выпав из времени

между огнём и огнём стоит этот город
между огнём и огнём —
парус ручей лицо и колонна

мы стоим в нестерпимом огне
когда сходимся в человека с дроздом
на голове стреляющим поверху взглядом в поисках
крошки пирожного на млечном пути
. . . .

посмертная маска форма между лицом и
всеми остальными вещами бездонным простором
без конца и начала
маска улавливает его своей глубиной

как море улавливает себя провалом под ним
или бездонным созерцанием человек находит
себя/тело как снежинку в безмерном себе

кто знает тот знает пространственные
свойства сло́ ва люблю и чаяние
чистоты в александрийских стопах огне
крылатой листве слове к создателю
тоскующему по букве в человеческой форме
по глаголу в переплеске волн
по молчанию лунных площадей
по слову мёртвого соловья

Камоэнс на шахматном поле

я сделал тебя бессмертной говорит камоэнс
инфантилен и бел сам себе колодец
ступни уносит корма каравеллы
он весь без остатка
болью пронзён как для ножей подставка
и в себастьяне стрелы

а вынуть – прибавится пустоты

шахматный ферзь на бесконечной доске
каждый квадрат размножается четырьмя
и так без конца в свободной руке
сонеты четырнадцатистрочная форма огня