Мы в торговом квартале пристани, и матросы разгружают товар. Я вижу кипы ткани, окрашенной в ярчайшие цвета, таких оттенков, что самый безумный небосвод кажется скучным. Голова кругом. В нос так и бьют разные запахи. Пряности смешиваются с едким запахом пота, идущим от кораблей работорговцев, и с ароматами всякой еды и бухла, подтекающего из плохо закупоренных бочек. Это-то Гелону и нужно. Когда мы были мелкие, приходили сюда почти каждый день и прогуливались по огромной гавани рука об руку, а ноздри у нас раздувались и наполнялись запахами. Если мы были совсем в настроении, мы закрывали глаза. В черепушках у нас оживали Вавилон, Мемфис, Карфаген и много чего еще. Гелон описывал, что видит он, а я – что вижу я; мы возводили эти города вместе, слово за словом. Купцы бесились, потому что мы, будто ослепшие, постоянно в них врезались, и иногда нам давали подзатыльники, но какая на хрен разница, если видишь пирамиды? Я приобнимаю Гелона и закрываю глаза.

– Эй, смотри, мы в Египте. Сфинкс совсем рядом. Видишь?

Он стряхивает меня:

– Лампон, ты взрослеть собираешься?

Но я не собираюсь. Если честно, иногда я до сих пор сюда прихожу подышать запахами, погулять, затеряться в других мирах, и так же, как в детстве, думаю, похожи ли настоящие места на то, что я себе представляю, и, прямо как тогда, меня передергивает, потому что что-то подсказывает мне, что я никогда не узнаю ответа, – но чувство все равно пьянящее.

– Вот он, – говорит Гелон.

У дальнего края пристани стоит корабль с тараном. Не триера, а огромный грузовой корабль, на котором таран кажется лишним. Бронза неровная, как сломанный нос, пятнистая, зеленая, водоросли свисают, как сопли. Но в хреновом состоянии не только таран – древесина корпуса сильно покорежена и почему-то темная, будто пришлось лишние несколько раз все промазать дегтем, только чтобы ничего не развалилось. Если у мужика есть деньги, тратит он их явно не на корабль. Я смотрю на Гелона и понимаю, что мысли у него похожие.

– Н-да, наш приятель богат, как Крез.

– Лампон, заткнись. Меня достал твой пессимизм.

– Ой, ну я же шучу. Ты же знаешь, я – оптимист.

Гелон не отвечает. На палубе можно разглядеть нескольких парней, ни один из которых ничем особенно не занят.

На палубу ведет лесенка, и Гелон по ней взбирается. Я лезу следом, и мы заходим на корабль. Нас сразу же окружает взбудораженный экипаж.

– Чего вам надо? – скрипит высокий жилистый мужик, горло которого пересекает кривой шрам, похожий на улыбку.

– Мы – купцы, – говорю, – хотели бы обсудить наш товар с капитаном корабля.

Мужик со шрамом оглядывает нас с головы до ног.

– Он занят.

– У нас броня на продажу, – говорит Гелон. – Афинская броня с войны, нечищеная.

Глаза высокого раскрываются пошире – возможно, от интереса.

– Покажите, – говорит он. Слово трещит в его искалеченной глотке.

– Мы – серьезные купцы, – говорю, – товар показываем только тем, кто обладает властью его купить.

Он бросается к броне, и Гелон его отпихивает. Все происходит очень быстро. В один момент кажется, что высокий падает, а в другой он уже развернулся в воздухе и приставил к горлу Гелона нож. Я пытаюсь подойти, но чувствую, как к животу мне приставляют клинок, сделаю еще шаг – пустят кровь.

– Возмутительно, – говорю. – Народное собрание об этом услышит.

Мужики окружают нас так, что, даже если с пристани кто-то посмотрит, увидит только их спины.

– Отпусти мешок.

Я-то уже отпустил, так что, видимо, он обращается к Гелону. Так и есть. Нож все еще у его горла, но он так и вцепился в мешок, аж костяшки побелели.

– Нет.

Высокий, кажется, обескуражен, но он ухмыляется:

– Да не грабит вас никто. Оставьте броню у нас, потом вернетесь. Начальнику понравится – заплатит. Нет – заберете.

– Пошел на хуй.

Парень перестает ухмыляться, и на лице у него появляется усталое, какое-то отрешенное выражение, и это меня пугает больше всего.

– Отдай ему! Пожалуйста!

Гелон смотрит на меня удивленно.

– Мы же режиссеры, – говорю я. – Как я без тебя поставлю пьесу? Отдай броню.

Он хмурится, но медленно отпускает мешок. На палубу вываливается алый шлем, и кто-то из экипажа его подбирает.

– Вы только посмотрите, – говорит он, широко улыбаясь. – Начальнику точно понравится.

Клинки убирают, и нас подталкивают к лестнице, и все мои усилия уходят на то, чтобы идти прямо, потому что собственные ноги кажутся мне кривыми и ненадежными, но Гелон останавливается и говорит через плечо:

– Вечером вернемся – за деньгами или за броней.

Экипаж смеется, и у меня крутит живот, будто вот-вот обосрусь. Я тащу его за собой, и вскоре мы снова на твердой земле, а люди безразлично проходят мимо.

– Ненормальные, – говорю я, и спешу убраться от корабля подальше.

Гелон тащится следом – нечасто с нами бывает, чтобы я шел быстрее него.

– Погоди, – говорит он. – Нам нужна расценка.

– Расценка?

– На костюмы и маски. Нужно узнать, сколько они стоят, чтобы мы знали, за какую цену торговаться, когда вернемся.

– Торговаться? Ты издеваешься? Обратно к ним один пойдешь. Эти мужики внутри мертвые, по глазам видно. Глотку перережут на хер и будут в кости играть, пока ты кровью истекаешь.

Он ничего не говорит, только несется на скорости, с которой я не могу тягаться, в мастерскую масок и костюмов.

Я иду следом.

8

В Сиракузах всего одна театральная мастерская. Публике она не то чтоб открыта, но хозяйка, Алекто, нас пускает, потому что моя мамка – ее давняя подруга. Мастерская раньше принадлежала мужу Алекто, они ей вместе управляли, пока он однажды не исчез. Это было лет двадцать назад, я еще мелкий был. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Сплетни ходят разные, но моя любимая – что она его убила, а кожу пустила на декорации. Но это в Алекто не самое странное. Самое странное – что она мастерскую себе оставила. Когда ее муж исчез, в Сиракузах было еще три костюмных мастерских, и владелец каждой предлагал Алекто выкупить дело или, что лучше, жениться. Она в свое время красотка была, но на оба предложения – и деловое, и брачное, – отвечала: нет, спасибо. Это ее мастерская, и она ей будет управлять, и вообще она верит, что муж однажды вернется, – а если так, что она тогда будет делать? Хотя я слышал, что эти слова она произносила с какой-то странной интонацией. В любом случае мастерскую она оставила себе и так и не вышла замуж снова. Уже через пару лет в городе считали, что мастерская Алекто – лучший вариант, если нужно купить что-то для театра. Через десять она стала единственным. Все остальные разорились.

Я пару раз стучу, но Гелон толкает дверь, и она распахивается. Дом огромный – четыре этажа, включая погреб, – но из-за реквизита он кажется еще больше. Настоящих стен не видно – они скрыты за задниками из разных пьес. Справа от меня, должно быть, Олимп – облака в завитках и роскошно отрисованные солнечные лучи, густые и золотистые, как мед. Слева – крепостная стена, наверное, троянская; потеки крови на выбеленном кирпиче – как порезы на бледной коже, и в бойницах крошечные лучники. Так хорошо нарисовано, что даже как-то боязно проходить мимо – будто, если не пошевелюсь, кончу как Ахилл. А прямо – лучшая сцена из всех: Аид. Точнее, река Стикс – зеленая вода, подернутая зыбью, а из нее поднимаются лица, руки и ноги. Напоминает те статуи у врат Победы, но красивее. Никогда не видел на этом свете ничего похожего на эти блики на воде, но почему-то кажется, что я их знаю. Гелон говорит, с лучшими из пьес всегда так. Если они достоверны, то все покажется знакомым, даже если сначала видишь какой-то бред, и поэтому нам не похрен на Трою, хотя, кто знает, может она Гомеру вообще приснилась, и, когда я направляюсь к зеленой реке душ, на миг мне кажется, что я иду домой.

– Не трогай. Еще не высохло.

Я оглядываюсь и замечаю, что Алекто за нами следит. Без понятия, откуда она возникла, но, с другой стороны, дом-то ее.

– Доброго дня тебе, прелестная дева, – говорю я, кланяясь, как аристос, и отряхивая грязь с хитона.

Алекто посмеивается и качает головой:

– Я смотрю, ты все такое же трепло.

На это я не отвечаю.

– У нас сегодня аврал, – говорит она. – Извините, но мне не надо, чтобы вы глазели и ребят отвлекали. Ничего личного.

– Нет, ты не так поняла, – выпаливает Гелон, – сегодня по-другому.

На Алекто красные одежды – длинные, до самого пола, – и алые нити блестят, точно живые. Наверное, она примеряет какой-то костюм. Ходят слухи, что однажды, когда ее муж еще не пропал, она сыграла в пьесе и что он ей за это накостылял. Говорят, она сыграла главную роль, исподтишка, так что зрители не знали, но они орали “еще!”, и лучше Клитемнестры они не видали. Правда ли это? Не знаю. Как будто даже для нее это дерзко. Но я часто вижу, как она примеряет костюмы, и она не хуже других знает слова к старым пьесам и, если она в настроении, даже читает монологи из самых лучших.

– Мы – режиссеры. – Я выпрямляюсь, отвожу плечи назад и голосом, пугающе похожим на голос старшего из нашей старой мастерской, начинаю наводить шороху. – Мы пришли как режиссеры, чтобы оценить качество предоставляемых театральных услуг для целей…

– Заткнись.

– Ну, Гелон…

– Слушайте, – говорит Алекто, – у меня на это времени нет. Что вам надо? Только быстро.

– Мы ставим пьесу, – говорит Гелон.

Алекто начинает было хохотать, но замолкает:

– Подожди, ты серьезно?

– Конечно.

Она покачивает головой, с выражением, скорее похожим на жалость:

– И какую пьесу?

– “Медею”, – говорит Гелон, так тихо, что скорее шепчет.

– И где, позвольте спросить, вы собираетесь ставить “Медею”?

– В карьере.

– А, ну да. В гнойной яме. Лучше места для развлечений не найти. И кто будет играть? Дай угадаю: вы двое.

– Афиняне, – говорю я. – Мы уже выбрали актеров – нормальных актеров. Тех, кто дома в настоящих пьесах играли. Мастера, а не просто так. Алекто, это же для тебя будет реклама. Думаю, справедливо будет сделать скидку.

Алекто долго не отвечает. Мне всегда казалось, что ее сложно удивить. Что она из тех, кто смотрит на вещи с разных сторон, кого сложно застать врасплох, – но мы, кажется, ее потрясли. Она переводит взгляд с меня на него, будто чего-то ждет, а потом снимает с полки кувшин и три чаши, наполняет каждую красным и отдает нам. Я пью до дна, но Гелон свою чашу просто стискивает в кулаке, так крепко, что страшно, как бы глина не треснула.

– Слушайте, мальчики, – говорит она, – вы мне, конечно, нравитесь.

– Какой я на хрен мальчик, мне тридцать, – говорю.

– Что, уже? Да уж, время летит. Кажется, только вчера я держала тебя на коленках, а твоя матушка просила спеть тебе песенку. Ты был такой красивый малыш, Лампон, знаешь?

– Я все еще шикарный. – Я подмигиваю. – Но ты не уходи от темы. Мы – настоящие режиссеры, мы по делу пришли, а не воспоминаниям предаваться.

Снова этот полный жалости взгляд.

– Да, но понимаете, в чем дело? Вы же не режиссеры. Вы – безработные гончары, у которых на двоих едва несколько оболов найдется. А эти бедолаги в карьерах? Они – не актеры. Даже если когда-то и были, теперь это точно не про них.

– А кто они тогда?

Она задумывается:

– Они голодают. Медленно умирают с голоду, потому что наше собрание сошло с ума, и через несколько месяцев их не будет. Обреченные – вот они кто.

Ее слова повисают в воздухе, и мы неловко пялимся в пол. Я притворяюсь, что пью, хотя моя чаша пуста.

– С таким переговорщиком, как ты, не забалуешь, – говорю я.