Славные подвиги (страница 9)
Он оставляет море, начинает работать каменщиком. У него ловко получается, дела идут в гору. Он женится на хорошенькой рыжей коринфянке, у них рождается дочка. Песня становится почти веселой, и в одном прелестном отрывке он поет дочке, чтобы заснула. Вроде как песня внутри песни – и она прекрасна. Но все, конечно, меняется. Он начинает пить, и однажды приходит в себя и обнаруживает, что стоит над колыбелью, а у ребенка на шее веревка. Он еще не потянул, так что девочка спит себе мирно, но стыд и ужас ползут по венам, как яд, и на следующее утро он дает деру и больше никогда не видит свою семью. Песня кончается тем, что он плывет на корабле в Сиракузы, и у двух ран от стрел на его ногах вьются мухи, и думает, в порядке ли его дочка. И тут случается что-то очень странное. Веревка на его колене начинает светиться и пульсировать, как кольцо огня, и он понимает, что его боль, все, что творила мамка и все, что было потом, – все часть замысла богов, что и худшее из этого – священно; но потом веревка темнеет, и он смотрит в небо и видит, что это была просто луна, и теперь она скрылась за тучей. Он замолкает.
Раздаются аплодисменты, сыплется серебро, и он кланяется, собирает с земли блестящие монетки, но вдруг, зачерпнув, он вскрикивает. Потому что в руке у него, среди грязных серебряных монет – одна золотая.
– Кто был так добр?
– Волшебная песня, – говорит кто-то у меня за спиной. – Тебе никто не советовал перейти в профессионалы?
– Что-что?
– С таким талантом, как у тебя, можно стать знаменитым. Ты состоишь в труппе?
– В труппе? – спрашивает старик.
– Да, в труппе. Есть у тебя менеджер?
Старик смотрит на золотую монету в руке:
– Нет.
– Что ж, надо с этим что-то делать. Я остановился в доме у Диокла. Приходи завтра утром и спой свою песню. Уверен, ему понравится. А там можем подробно обсудить твое будущее. Из тебя выйдет звезда.
– Ладно.
Я оглядываюсь, чтобы разглядеть, что это за хрен. Говорит высокий мужик в длинном мохнатом плаще, пурпурном с изнанки. Из-за темноты лица толком не разглядишь, но видно серьги, блестящие в ушах, и белоснежные зубы.
– А вот насчет веревочки на ноге… тебя правда мать на ней вешала?
Старик не отвечает, но по влажному блеску его глаз видно, что, наверное, да.
– Любопытнейший экспонат. Знаешь, я бы хотел его приобрести.
– Веревку?
– Да. Я бы, конечно, щедро возместил утрату. Как насчет пяти золотых?
В глазах старика, можно сказать, вопль. Пять золотых – деньги безумные. Но дальше он говорит что-то, что меня изумляет:
– Не продается. Прости.
– Десять.
– Что?
– Десять золотых.
Десять – это до хрена, целое состояние. На десять он сможет есть и пить еще долго. Не надо будет петь. На десять золотых он мог бы на целый год снять хорошенькую комнатушку в центре города, с ревущим огнем, и жить в уюте, не боясь ненастья; старик производит расчеты – это видно по его глазам, щекам, ногтям, которыми он царапает золотую монету.
– Не могу, – говорит он наконец. – Не могу.
Вокруг смеются, но в смехе слышно недоумение. Десять золотых за веревку? Какого хера?
– Так что, она и вправду бесценна?
Ответа нет.
– Ну ладно. Жаль, конечно, но я все равно хочу тебя кое-кому представить. Обсудить твое будущее. Будь на месте завтра утром, да не опаздывай. У тебя еще все впереди.
– Спасибо.
Старик ковыляет на своих кирпичах в какой-то переулок, и, обернувшись, я вижу, что его покровитель тоже ушел.
– Это что такое было? – спрашиваю я.
Гелон пожимает плечами, но видно – его заботит что-то другое.
– Ну что, пойдем за винцом?
Он качает головой:
– Я обратно на корабль.
– Ты опять? Кончай херню нести.
– Слушай, – говорит он. – Не хочешь – не ходи со мной, но я пойду. Ты Алекто слышал. Она сделает все, что надо, но дешево не будет.
Я говорю ему то же, что говорил раньше. Что это самоубийство, что они просто перережут нам глотки да выбросят за борт, – но бесполезно. Он просто качает головой.
– Погоди, – говорю я, вдруг озаренный. – Давай ограбим того старика. Украдем веревку и продадим богатею, который у Диокла живет.
Гелон смотрит на меня невыносимым взглядом.
– А что не так-то? Я пытаюсь найти выход. Такой, чтобы нам помирать не надо было.
– Нельзя отнимать у человека боль, – тихо говорит Гелон. – Она – только для него.
Он качает головой и уходит в сторону пристани. Я стою на месте. Может, я и боюсь подонков с корабля, но тут дело не только в страхе. А в том, как он на меня посмотрел. Другие на меня так всю жизнь смотрят, но Гелон – никогда. Так, будто я – пустое место. Я это предложил, только чтобы его шкуру спасти, а он берет и смотрит на меня вот так. Ну и на хер его. Ух, но эти подонки же его угробят. Я делаю шаг вперед. Гелона уже плохо видно вдалеке. Я едва могу разглядеть его странно косую осанку, склоненную голову, чеканный ритм его походки – а потом он исчезает, проглоченный пустотой, и я шепчу:
– Пошел на хуй, Гелон.
И ухожу.
10
У Дисмаса сегодня тихо. На стуле Гомера сидит рыбак, протирает тряпкой крюк. Увидев меня, он спешит пересесть, но возвращается, заметив, что Гелона со мной нет. Кругом пахнет краской, и я замечаю, что мебель теперь новая: столы из полированного дерева, на паре стульев даже подушки лежат. Странно, но зато хоть красавица-рабыня прислуживает. Ее волосы связаны в хвост широкой зеленой лентой, и я вижу шрам на ее руке – так и хочется дотронуться.
– Как дела?
Она оборачивается. По выражению лица мне почему-то кажется, что она не то чтобы не рада меня видеть, но от уборки столов она не отрывается.
– Ты один, – говорит она. – Никогда раньше не видела тебя без друга.
– А, да он мне не друг. Просто козел, с которым я пил.
Она приподнимает бровь.
– Мне вот интересно, – говорю, – а Дисмас тебя иногда отпускает, или ты всегда работаешь?
– Работаю.
– И нравится?
Она пожимает плечами:
– Да нормально. Лучше, чем в полях.
– Для полей ты слишком красивая.
Она смеется. И я рассказываю ей, что подумываю открыть похожее заведение, и если открою, то, может, мне понадобится девушка вроде нее. Она косится на мой плащ и башмаки. Что-то в них ее смешит.
– Но вот шрам тебе, конечно, на пользу не идет.
Она перестает улыбаться.
– Ну, бывает и хуже, конечно, но… да. И зубы еще. Думаю, может, поля тебе все-таки больше подойдут. Ты как, сильная?
Не отвечает. Только продолжает вытирать стол – но у нее такое лицо, что любое чувство сразу видно, и я хочу поцеловать ее шрам и сказать, что он красивый, но ничего такого не делаю. Вместо этого я хватаю ее за руку, щупаю мышцы, говорю, что она на вид сильная, как раз пшеницу молотить, и заказываю кувшин самого дешевого вина.
Вино кислое, и я морщусь, глотая, но оно как раз подходит под настроение. Я представляю, как Гелону к горлу приставили нож, и отхлебываю. В углу сидят несколько аристосов, играют в кости, страшно шумят. В таверне нет ничего ярче их плащей, а благовония смешиваются с запахами рыбы и свежей краски, образуя что-то странное и незнакомое. Мне не нравится. Дисмас, конечно, кабак держал, но это был наш кабак. В город вливается слишком много денег, и мне кажется, он в чем-то теряет, но может, это я просто не понимаю, что приобрел. Мне тридцать, а я с мамкой живу. Не такого я для себя хотел; но хватит ныть. Я пью. Я живой. Снова мелькает Гелон – на этот раз он истекает кровью на палубе. Я смотрю по сторонам. Рабыня подошла к столику аристосов, забирает пустую посуду. Один хватает ее за задницу, и они начинают ухать. Она его даже не отталкивает, просто стоит с таким видом, будто она не здесь, пока пацан ее лапает. Я отвожу глаза. Не мое дело. Возвращаюсь к задаче и наполняю чашу заново; из кувшина вываливается жук и начинает плавать брассом по поверхности моего первосортного. Он гребет черными ножками как сумасшедший, и я думаю, может, я ему помогу, дуну, чтобы его донесло до другой стороны, пусть вылезет и живет себе, устрою ему бога из машины. Но в жизни так не бывает. Ты всегда один – пусть жук это выучит. Мы с Гелоном не друзья. Он просто козел, с которым я пил. В углу опять шумно, и я поднимаю голову и вижу, что аристос сгреб ее в охапку и посадил себе на колени. Я встаю и подхожу, сам не знаю почему.