А что сделаешь? Никто не виноват. Старики были на ней, и она тянула их почти всю жизнь. "Я не позволяю себе мечтать о смерти, – откровенничала она. – Это было бы не по-товарищески, свинство. Это то же, что самой уехать в санаторий, а других оставить распутываться, как хотят".

В 1956 году умрет отчим, заменивший ей отца, и она год будет обманывать мать, рассказывая о его пребывании то в больнице, то на реабилитации в санатории. Через год умрет мама.

За время болезни матери она написала всего одну сказку – «Оловянные кольца», или, по-другому, «Волшебные кольца Альманзора».

Ну, не до сказок было.

Казалось – все можно нагнать потом.

Но вскоре после смерти матери у Тамары Григорьевны обнаружили рак. Когда ей сделали операцию, увидели, что метастазы уже ушли в печень.

В марте 1960-го сказочницы Тамары Габбе не стало. И после ее смерти Корней Чуковский с редкой для себя откровенностью писал Маршаку:

"Из-за своей глупой застенчивости я никогда не мог сказать Тамаре Григорьевне во весь голос, как я, старая литературная крыса, повидавшая сотни талантов, полуталантов, знаменитостей всякого рода, восхищаюсь красотой ее личности, ее безошибочным вкусом, ее дарованием, ее юмором, ее эрудицией и – превыше всего – ее героическим благородством, ее гениальным умением любить.

И сколько патентованных знаменитостей сразу же гаснут в моей памяти, отступают в задние ряды, едва только я вспомню ее образ – трагический образ Неудачности, которая наперекор всему была счастлива именно своим умением любить жизнь, литературу, друзей".

Она действительно была очень талантлива, но из-за того, что горе-злощастье никак не хотело от нее уходить, написала всего несколько сказок.

Но это хорошие сказки.

Удивительно добрые – особенно, если вспомнить про обстоятельства.

Очень мудрые.

Объясняющие детям правильные вещи.

Как откровенничает Старуха-Сказка в прологе "Колец Альманзора": "Например, отличать поддельное от настоящего, простоту – от глупости, ум – от хитрости, гнев – от злости… Учу не бояться страха, смеяться над тем, что смешно, черное называть черным, а белое – белым…".

Ну и последнее.

Фантастическая повесть братьев Стругацких "Далекая Радуга" завершается тем, что восемь несостоявшихся нуль-перелетчиков поют песню:

Когда, как темная вода,

Лихая, лютая беда

Была тебе по грудь,

Ты, не склоняя головы,

Смотрела в прорезь синевы

И продолжала путь…

На самом деле эти стихи – эпитафия Самуила Маршака своей лучшей ученице Тамаре Габбе, высеченные на ее надгробном памятнике.

Ну а мы возвращаемся к сказкам военных лет.

Долгая и бурная жизнь сиониста, поэта и функционера, данная пунктиром

Мы возвращаемся к сказкам, сочиненным в военные годы.

Как я уже говорил, стихи и песни к сказке "Город мастеров" по просьбе Тамары Габбе сочинил ее учитель – Самуил Яковлевич Маршак.

Одна из них – песня Караколя – начиналась следующим четверостишием.

Двенадцать месяцев в году,

Считай иль не считай,

Но самый радостный в году —

Прекрасный месяц май.

И эти строчки напоминают нам, что, помогая ученице писать "Город мастеров", мэтр детской литературы одновременно работал над собственной сказкой, которая называлась "Двенадцать месяцев".

Обе пьесы вышли почти одновременно – в 1943 году.

Но прежде, чем рассказать о сказке, я хочу сказать буквально несколько слов о ее авторе.

С одной стороны – в этой книге Маршака обойти никак не получится. Он был не только замечательным писателем, поэтом и переводчиком, но и крупным литературным функционером, во многом определявшим облик советской детской литературы.

С другой стороны – Самуил Маршак прожил очень долгую, и – что важнее – очень насыщенную жизнь. Достаточно сказать, что первые шаги в литературе ему помог сделать великий русский критик Владимир Стасов (автор термина "Могучая кучка" и один из создателей движения художников-передвижников, на фото Маршак в центре).

Лев Толстой называл его "вундеркиндом", а сам он в ранней юности несколько лет прожил на даче у Горького в Крыму (на фото).

А с другой стороны – мостиком к нам – последним литературным секретарем Маршака был известный тележурналист Владимир Познер.

При этом, как всякий крупный функционер, Маршак был очень непростой фигурой, поэтому хотя бы краткий пересказ его жизни, изложенный с учетом всех нюансов, займет у меня половину книги.

Подумав, я решил воспользоваться приемом "галопом по Европам" и поведать только несколько эпизодов из его бурной жизни – парочку из молодости и парочку из старости. Зато у вас будет представление о разнообразии интересов нашего героя.

Для начала, фамилия "Маршак" – это не слово, а аббревиатура. Что-то вроде КПСС или МВД. На иврите это сокращение от фразы «Наш учитель рабби Аарон Шмуэль Кайдановер». Все Маршаки, живущие на Земле – потомки учеников этого известного раввина и талмудиста.

В молодости Самуил Яковлевич Маршак был убежденным сионистом. Его дебют в литературе – вышедший в 1907 году сборник стихов с характерным названием "Сиониды", целиком посвященный воспеванию проекта возвращения евреев на гору Сион. Одно из стихотворений («Над открытой могилой») было написано на смерть «отца сионизма» Теодора Герцля.

Четыре года спустя вместе с группой еврейской молодежи совершил большое турне по Ближнему Востоку, результатом которого стал цикл стихотворений, объединенных общим названием «Палестина».

По воспоминаниям, в 1952 году Маршак как ребенок радовался тому, что друг его юности и соратник по сионистской организации «Поалей Цион» Ицхак Бен-Цви (он же – Ицхок Шимшелевич) стал вторым президентом Израиля.

В 1918 году во время Гражданской войны Маршак бежал на юг, к белым, на Кубань. В Екатеринодаре (нынешний Краснодар) работал в газете «Утро Юга», где под фриковским псевдонимом «Доктор Фрикен» публиковал клеймящие большевиков стихи и фельетоны. Такие, например:

ДВА КОМИССАРА

Жили-были два «наркома»,

Кто не слышал их имен?

Звали первого Ерема,

А второго – Соломон.

Оба правили сурово,

Не боясь жестоких мер.

У того и у другого

Был в кармане револьвер.

Красовались в их петлице

Бутоньерки из гвоздик,

И возил их по столице

Колоссальный броневик.

Угрожая, негодуя,

Оба в пламенных речах

На московского буржуя

Наводили жуть и страх.

Каждый в юности недаром

Был наукам обучен.

Был Ерема семинаром,

И экстерном Соломон…

К этим грозным властелинам

Все явились на поклон.

Брат Ерема был блондином

И брюнетом – Соломон.

Как-то раз в знакомом доме

У зеленого стола

О Московском Совнаркоме

Речь печальная зашла.

Ленин действует идейно.

Он – фанатик, маниак.

Но уж Троцкого-Бронштейна

Оправдать нельзя никак.

По каким же был причинам

Сей вердикт произнесен?

Брат Ерема был блондином,

Но брюнетом – Соломон…

А в другом знакомом доме

Разговор зашел о том,

Сколько нынче в Совнаркоме

Соломонов и Ерем.

И сказал чиновник в форме,

Что Израиля сыны

В трехпроцентной старой норме

В Совнаркоме быть должны.

Уже на склоне лет Маршак принял живейшее участие в шумном поэтическом сраче вокруг стихотворения Евгения Евтушенко "Бабий яр". Не удивляйтесь термину – в те времена случались не только поэтические дискуссии, но и вполне себе поэтические срачи, не хуже тех, что сегодня идут в соцсетях – вот только участвовали в них не безвестные юзеры, а знаменитые поэты.

Но мегасрач вокруг «Бабьего Яра» был, наверное, самым масштабным.

Евгений Евтушенко, завершивший стихотворение строками,

"Интернационал"

пусть прогремит,

когда навеки похоронен будет

последний на земле антисемит.

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

я всем антисемитам,

как еврей,

и потому -

я настоящий русский!

хайпанул, как теперь выражаются, на все деньги.

Ор стоял до небес, одни ликовали, другие возмущались.

И в частности, стихотворение очень не понравилось поэту Алексею Маркову. Очень интересная была фигура. Бывший фронтовик, орденоносец, красавец, эдакий русский богатырь, который в поэтической тусовке славился своим славянофильством и какой-то безбашенной храбростью – он не боялся в открытую критиковать однопартийность, цензуру и колхозы. Так, в 1968 году он резко выступил против ввода войск в Чехословакию, написав: «Мне впервые стыдно, что я русский, славянская кровь на наших танках».

Ну а тогда он написал резкий поэтический ответ Евтушенко:

Какой ты настоящий русский,

Когда забыл про свой народ,

Душа, что брючки, стала узкой,

Пустой, как лестничный пролет

Забыл, как свастикою ржавой,

Планету чуть не оплели,

Как за державою держава

Стирались с карты и с земли.

Гудели Освенцимы стоном

И обелисками дымы

Тянулись черным небосклоном

Всe выше, выше в бездну тьмы.

Мир содрогнулся Бабьим Яром,

Но это был лишь первый яр,

Он разгорелся бы пожаром,

Земной охватывая шар.

И вот тогда – их поименно

На камне помянуть бы вряд, -

О, сколько пало миллионов

Российских стриженых ребят!

Их имена не сдуют ветры,

Не осквернит плевком пигмей,

Нет, мы не требовали метрик,

Глазастых заслонив детей.

Иль не Россия заслонила

Собою амбразуру ту ..???

Но хватит ворошить могилы,

Им больно, им невмоготу.

Пока топтать погосты будет

Хотя б один космополит, -

Я говорю:

"Я – русский, люди!"

И пепел в сердце мне стучит.

После этого последовали несчитанные уже поэтические ответы Маркову – в том числе и от Маршака. Уже очень пожилой корифей детской литературы блеснул знанием дореволюционных антисемитов:

Был в царское время известный герой

По имени Марков, по кличке "Второй".

Он в Думе скандалил, в газетах писал,

Всю жизнь от евреев Россию спасал.

Народ стал хозяином русской земли.

От Марковых прежних Россию спасли.

Но вот выступает сегодня в газете

Еще один Марков – теперь уже третий.

Не мог он сдержаться: поэт-нееврей

Погибших евреев жалеет, пигмей!

И Марков поэта долбает "ответом" —

Обернутым в стих хулиганским кастетом.

В нем ярость клокочет, душа говорит!

Он так распалился, аж шапка горит.

Нет, это не вдруг: знать, жива подворотня —

Слинявшая в серую черная сотня.

Хотела бы вновь недобитая гнусь

Спасти от евреев Пречистую Русь.

И Маркову-третьему Марков-Второй

Кричит из могилы: "Спасибо, герой!"