Он развернулся и зашаркал к себе в комнату, даже не оглянувшись – будто знал, что я последую за ним.

Я хмыкнул и поплёлся за ним. Моя спортивная курица осталась заниматься синхронным плаванием в одиночестве. Ладно ещё газ выключить не забыл.

В комнате старого еврея пахло пожилым человеком и старыми тряпками. Почему-то всегда эти запахи у меня ассоциировались со старостью. Может быть потому, что сам начал так пахнуть, когда перешагнул через шестидесятилетний рубеж?

Комната Шлейцнера была крохотной, даже меньше моей, инженерской. Убранство не блистало богатством. Убогая койка с продавленным матрасом, застеленная вылинявшим покрывалом с бахромой – такой же, какие в шестидесятые висели у многих на стенках вместо ковров. Над изголовьем – фотография в деревянной рамке: молодой Семён Абрамович в военной гимнастёрке, рядом женщина с тёмными глазами. Судя по тому, как бережно она была протёрта от пыли, эта фотография была дорога хозяину комнаты.

У стены – допотопный комод с отваливающейся фанерой. На нём аккуратно разложены: баночка с ватой, пузырёк валерьянки, потрёпанный томик Шолом-Алейхема и радиоприёмник «Спидола», накрытый вязаной салфеткой – видимо, чтобы «не простудился». Над комодом висела вырезка из «Огонька» – пожелтевший портрет Эйнштейна с высунутым языком.

У окна место занимал стол, заваленный бумагами. Чернильница-непроливайка, перо с наточенным наконечником, пачка бумаги.

Но главное – книги. Они стояли везде: на полках, на подоконнике, даже под кроватью. Потрёпанные корешки с идишскими и русскими буквами. Булгаков, Бабель, Зощенко, сборник хасидских притч с пометками на полях. И среди этого – потрёпанный учебник химии, будто случайно затерявшийся.

На стене – календарь с оторванными листами. Сегодняшнее число обведено кружком. Видимо, старик ждал пенсию.

– Садитесь, – буркнул Шлейцнер, доставая из-под кровати жестяную коробку с красным крестом. – Только не на тот стул, у него ножка шатается. А то в больницу загреметь можно легко и красиво – одним махом.

Я сел аккуратнее, чем сапёр на мину. Стул не сломался. Уже радость. Оглянулся на дверь, прислушался. Нет, за порогом не раздавалось ни шороха. Похоже, Матроне Никитичне хватило на сегодня эмоций, чтобы ещё что-то подслушивать под соседской дверью.

Ну что же, можно поговорить. Старик вытащил из коробочки баночку, похожую на банку с ваксой. Только внутри оказалась вовсе не чёрная, как дёготь, упругая жижа, а что-то светло-зелёное, с неприятным запахом мочи.

– Давайте вашу руку. Ой-вэй, ну что же ви морщитесь, как барышня на пьяного матроса. Да, запах не очень. Но зато очень для здоровья. И завтра мне тридцать два раза скажете «спасибо» за эту мазь, – приговаривал Семён Абрамович, лёгкими движениями нанося на кожу дурно пахнущее лекарство.

– А может это вы мне скажете шестьдесят четыре раза «спасибо», если у меня получится отговорить вас от кое-какого очень рискованного мероприятия? – спросил я.

Второй рукой я успел подхватить баночку, выскользнувшую из рук Семёна Абрамовича. Он всего на секунду растерялся, но потом поджал губы и начал играть в «непонимашку»:

– От какого мероприятия? Мне не стоит идти утром в булочную?

– Вам не стоит придерживаться тех товарищей, которые толкают вас на преступление, – покачал я головой. – Вы слишком стары для всего этого дерьма…

– Петенька, ну что же ви так выражаетесь? – покачал головой Семён Абрамович. – И говорите такие странные весчи… Нет, я категорически не понимаю, что ви таки имеете в виду?

– Да? А вот официальные власти Израиля, с которыми ваша… кхм… организация советовалась, всё прекрасно понимает. Они тоже пытались отговорить вас от рискованного предприятия, но если не удалось им, то вдруг удастся мне?

– Что ви таки имеете сказать? – снова поджал губы сосед. – Что-то я вас катастрофически не понимаю…

– Семён Абрамович, может быть, прекратите валять дурака? Вон, за вас даже Эйнштейну сейчас обидно станет, – кивнул я на портрет на стене.

– Петенька, но я в самом деле…

Я подался вперёд и еле слышно произнёс:

– Вам не стоит влезать в эту провокацию с угоном самолёта…

Шлейцнер замер. Его морщинистое лицо вдруг стало похоже на старую пергаментную карту, где каждая складка хранит свою историю. Даже дыхание его на секунду остановилось.

– Ой, Петя… – прошептал он наконец, и в его голосе внезапно послышался тот самый одесский надрыв, который так старательно скрывается порой за московской сдержанностью. – Ви таки думаете, я не знаю, что это неправильно?

Он резко оборвал себя, схватил со стола лежащее перо. Покрутил в дрожащих пальцах.

Я молчал. В комнате вдруг стало душно, будто все эти книги, все эти пожелтевшие страницы начали выделять тепло, как батарея центрального отопления.

– Но если не я, то кто? – вдруг спросил он, глядя куда-то поверх моей головы. – Кто скажет этим мальчишкам, что они лезут в петлю? Кто предупредит?

– Их уже не предупредить, – грубо сказал я. – Их уже выбрали. Как выбрали вас – чтобы вы тоже полезли. Поверив в возможность свободы…

Старик вдруг горько усмехнулся:

– А ви знаете, что самое смешное? Что я действительно думал об этом. Да-да, старый дурак Шлейцнер мечтал, как однажды сядет в этот чёртов самолёт и…

– Вам даже не дадут сесть в самолёт, – покачал я головой. – КГБ арестует вас ещё на поле. Шестнадцать человек пойдут по статье о создании группы для свершения преступного деяния. Вы знаете, чем это вам будет грозить? Тем более, что сейчас отношения с Израилем и представителями еврейского народа очень напряжены из-за египетской «войны на истощение».

Шлейцнер медленно опустил перо на стол. Его пальцы, ещё секунду назад дрожащие, теперь лежали неподвижно – как побитые молью крылья бабочки, приколотые к картону.

– Петя, – сказал он тихо, – ви говорите так, будто уже начали читать протоколы моего допроса.

Я не ответил. Вместо этого потянулся к пачке папирос, вытащил одну, закурил. Дым вис в воздухе сизыми кольцами, как след от пролетающего самолёта. Надо будет обязательно бросить эту дурную привычку. Но пока… пока предложил старику и тот не отказался.

Возможно, табак таким образом сближает. Вроде бы дымят двое и занимаются одним делом.

– Вы правы, – продолжал старик. – Они возьмут нас ещё на земле. И дадут всем по десять лет. Молодым – лагеря. Мне… – он провёл ладонью по лысине, – мне, наверное, сделают неприятную камеру с грустными соседями. Потому что старый еврей, мечтающий об Израиле – это же явно паранойя, да?

Он вдруг резко встал, подошёл к окну. За шторой маячили сумерки московского вечера.

– Но знаете, Петя, – голос его стал твёрже, – я всё равно пойду. Но если они соберутся – я буду там. Потому что…

Он обернулся. Его глаза, обычно мутные, сейчас горели, как две крохотные лампочки в стареньком холодильнике.

– Потому что кто-то должен остаться человеком. Даже здесь. Даже когда всё против тебя.

Я затянулся, выдохнул дым ему в лицо.

– Красиво говорите, Семён Абрамович. Только мертвецы – самые человечные люди. Они никому не делают гадостей. А вы в заключении долго не выдержите. Уж если я знаю про ваш план, то в КГБ знают всех организаторов чуть ли не в лицо.

Старик вдруг рассмеялся – кашляющим смехом, похожим на треск сухих веток.

– Ой, Петенька, ну какой же вы циник! Ну ладно, ладно… Давайте лучше чайку попьём. А то я, кажется, сегодня уже достаточно наудивлялся.

Он подошёл к комоду, достал несколько расколотых кусков сахара-рафинада и две алюминиевые кружки с потёртыми краями. Похожие на те, которые я оставил в тюрьме. Старик в тюрьме…

И если я добровольно ушёл, чтобы докашлять свой век в одиночке, то вот Шлейцнер… Он мне ещё пригодится. Как пригодятся его связи. Поэтому он мне нужен! Ещё как нужен!

Через две недели шестнадцать человек захотят захватить самолёт «АН-2», чтобы улететь через границу с Финляндией и приземлиться в шведском городе Буден. По плану они должны будут связать пилотов и оставить их на поле, но… Их повяжут всех до единого. Глупые овцы, поверившие в то, что смогут таким образом смыться.

Да их сдали уже на этапе планирования. К тому же, они вовсе и не должны были улететь. ИХ ДОЛЖНЫ БУДУТ СХВАТИТЬ НА ПОЛЕ!

Вот только как это донести до разума Шлейцнера? Придётся подключить всё своё обаяние и убедительность.

Я посмотрел на портрет Эйнштейна. Учёный по-прежнему показывал язык – но теперь это выглядело не как шутка, а как последний аргумент в безнадёжном споре.

– Семён Абрамович, вы как хотите, но подумайте об остальных, которых специально используют для того, чтобы показать, какие в СССР плохие власти. Американская операция задумывалась специально, чтобы показать всему миру, что СССР – это тюрьма народов. И американцы же уже слили всю информацию КГБ. Американцам не нужны вы или ваше возвращение в Израиль. Им нужен скандал, с участием евреев, которых со времён войны считали угнетённой нацией. И если вы не сумеете отговорить других участников, то сами умрёте в заключении, а восемнадцатилетнюю жену вашего друга Ханоха Мэри будут держать в тюремных условиях полгода. А то и вовсе родит в тюремной больнице, не приспособленной для этого… Вы хотите такой участи для девочки? Тем более, что она ваша дальняя родственница.

Семён Абрамович быстро взглянул на фотографию, где он находился рядом с женой. Перевёл взгляд на меня.

– Вай-мэ, опять все хотят обидеть бедных евреев. Я не знаю, откуда у вас появилась такая информация, но я искренне не хочу видеть Мэри в застенках… Что нужно сделать, чтобы предотвратить это?

Глава 6

– Что нужно сделать? Во-первых, не ходите сами. Ведь вы единственный пожилой человек в вашей когорте. Во-вторых, отговорите женщин выходить на эту безумную акцию. Главными в этом взятии будете именно вы. Фотографии забитого старого еврея и плачущих женщин вытеснят эмоциями понимание того, что на самом деле будет совершён вооружённый захват государственной собственности, а также нападение на государственных служащих при исполнении. Всё это пойдёт в категории организованной преступной банды. Чуете тяжесть всего преступления? Согласны отдать последние дни своей жизни ради красивой картинки? – я говорил предельно жёстко.

– Но мы же просто хотим уйти… – чуть ли неплачущим голосом воскликнул Семён Абрамович.

– А вас хотят просто подставить, – пожал я плечами. – Вот и всё. Я понимаю, что всех вы не сможете отговорить, но хотя бы женщин не вытаскивайте на взлётное поле.

– Таки ваши слова легли в правильные уши, Петенька, – вздохнул Семён Абрамович. – Я сделаю всё, что от меня зависит. Но ответьте – откуда вы узнали про то, что планируется?

– Слышал от одного знакомого из органов, что планируется подобная вещь, – пожал я плечами. – А уж если сопоставить ваши частые отлучки на прогулку и то, каким задумчивым и одухотворённым вы возвращаетесь, то…

Семён Абрамович посмотрел в окно, где сумерки успели сгуститься достаточно, чтобы зажглись уличные фонари. Взглянул на небо, в которое планировала устремиться группа евреев, чтобы оказаться на земле обетованной. После этого кивнул своим мыслям и повернулся ко мне:

– Можно я вам пока дам свою мазь? Перед сном снова намажете руку и утром будет если не как новенькая, то всё равно не будет напоминать рукавицу кочегара.

– Премного вам благодарен, Семён Абрамович, – кивнул я. – Что  же, не буду отнимать у вас время заслуженного отдыха. Спокойной ночи, а вернее – доброго времени суток для обдумывания полученной информации.

– И вам хороших снов, Петенька. Вы смогли меня сегодня удивить два раза. Вряд ли кому это удавалось за такой короткий отрезок времени, – покачал головой сосед, провожая меня до двери комнаты.

– Надеюсь, что оба раза приятно? – улыбнулся я.

– Таки я тоже на это надеюсь, – задумчиво проговорил Семён Абрамович.