«Рассказывая ей о себе, я словно разговариваю сама с собой, – удрученно думала Кейлин, – или скорее с той чистой, непорочной душой, какой я должна была быть – но не стала».

– Здесь, в темноте, у догорающего очага, мне припоминается раннее детство, – произнесла наконец жрица. Перед взором ее мерцал тусклый алый отблеск – и Кейлин словно проваливалась в шахту годов и дней: слова лились с ее уст сплошным потоком – она говорила и не могла остановиться, точно во власти неодолимых чар.

– Все, что я помню о той хижине, – там было темно и всегда дымно. У меня от чада першило в горле, так что я то и дело убегала на взморье и бродила там одна. Я и сейчас как наяву слышу крики чаек; чайки и над башней вились, так что когда, много лет и зим назад, я приехала сюда, в Лесную обитель, я поначалу даже засыпала с трудом – больше года не могла привыкнуть к тому, что не слышу шума моря. Я так любила океан! А вот когда я думаю о нашем… доме… – неохотно выговорила она, – мне представляются только дети, дети повсюду, куда ни глянь: мать вечно кормит грудью очередного младенца, все хнычут, визжат, орут, бегают нагишом, цепляются за материн подол, да и за мой тоже, если не удалось увернуться. Но меня даже побоями невозможно было удержать под крышей – заставить толочь ячмень или возиться с плаксивой малышней. Удивительно, как это я еще терплю младенцев, – вздохнула Кейлин. – На самом-то деле я ничего не имею против таких, как у Майри, – это желанные дети, и о них хорошо заботятся с самого рождения.

Наверное, отец у меня тоже был, но даже совсем маленькой я понимала, что он ничем не помогает матери – вот разве что его стараниями очередной младенец появляется. – Она помолчала. – Полагаю, Лианнон просто пожалела меня – этакого тощего заморыша.

Кейлин словно со стороны слышала свои собственные слова – и дивилась, что в них нет ни тени горечи, как если бы она давным-давно примирилась с прошлым.

– Так что я даже не знаю доподлинно, сколько мне лет. Где-то спустя год после того, как Лианнон меня увезла, в моем теле проявились первые признаки женской природы. Наверное, тогда мне было около двенадцати. – Жрица умолкла на полуслове: Эйлан не сводила с нее изумленного взгляда.

«Я – женщина, я – жрица, – внушала себе Кейлин, – я – чародейка, внушающая страх вооруженным воинам!» Но, завороженная пламенем, она погружалась в воспоминания все глубже и глубже – и теперь чувствовала себя перепуганным ребенком. Что здесь истинно, а что ложно? Или в мерцании огня только обман и ничего больше?

– Должно быть, пережитое потрясение отозвалось во мне сильнее, чем я думала, – сдавленным голосом произнесла она, – а может, это все поздний час и темнота… мы словно бы вышли за пределы времени. – Кейлин подняла глаза на девушку, принуждая себя сказать правду. – Или, может, причина в том, что я говорю с тобой…

Эйлан сглотнула и, призвав на помощь всю свою волю, выдержала взгляд собеседницы. «Правда… скажи мне правду…» – Кейлин услышала ее мысль как свою; она сама не знала, кому из них двоих эта правда нужнее…

– Я так и не призналась Лианнон, и Богиня не покарала меня… – Слова из Кейлин словно клещами вытягивали. – Но, наверное, спустя столько лет нужно, чтобы кто-то узнал правду…

Эйлан потянулась к ней, и жрица крепко стиснула руку девушки.

– Когда я увидела и услышала этих разбойников, я все вдруг вспомнила. Там, где я жила в детстве, был один человек… я иногда встречала его на берегу. Подозреваю, он жил там наособицу от всех прочих, как изгой, – верно, его прогнали из клана. Я бы этому не удивилась, – горько добавила Кейлин. – Поначалу я ему доверяла; он дарил мне разные мелкие пустячки, найденные на берегу, – красивые ракушки, яркие перышки… Глупа я была, что считала его безобидным, но откуда мне было знать? Разве мне хоть что-нибудь объясняли?

Она слепо глядела в огонь, но ни один луч света не проникал к ней в этот уголок памяти – ведь там, в хижине, было темно.

– Я ничего не заподозрила, я знать не знала, что ему от меня нужно, когда однажды он затащил меня к себе в хижину… – Кейлин содрогнулась, истерзанная страшным воспоминанием, для которого даже теперь не могла подобрать слов.

– Что ты сделала? – Голос Эйлан доносился откуда-то издалека, словно свет далекой звезды.

– А что я могла сделать? – хрипло проговорила Кейлин, отчаянно цепляясь за этот лучик света. – Я… я с плачем убежала… я плакала так, что думала, вся изойду на слезы, меня переполняли ужас и омерзение… не могу об этом говорить. Мне казалось, нет никого, кому бы я смогла рассказать о своей беде – никого, кто бы пожалел меня. – Она надолго умолкла. – Я по сей день помню запах той хижины – там разило водорослями, папоротником и гниющими отбросами; он повалил меня на грязный пол, я всхлипывала и стонала… я была слишком мала, чтобы понять, что ему нужно. Мне и теперь становится дурно от запахов моря и папоротника, – призналась она.

– И никто так и не узнал? Никто не вмешался? – возмутилась Эйлан. – Мне кажется, мой отец убил бы любого, кто посмел бы на меня посягнуть.

Наконец-то Кейлин выговорилась: теперь ей дышалось чуть легче. Часть внутренней боли выплеснулась вместе с долгим, прерывистым вздохом.

– Наше племя было совсем диким, это правда, но надругательство над женщиной не допускалось, и уж тем более над малым ребенком. Если бы я обвинила своего обидчика, его посадили бы в плетеную из ивняка клетку и поджарили бы на медленном огне. Он знал это, когда угрожал мне. Но я-то не знала. – Теперь Кейлин говорила до странности отрешенно, как если бы все произошло не с нею, а с кем-то другим.

– А год спустя появилась Лианнон. Ей и в голову не могло прийти, что девочка моих лет уже утратила чистоту, – но к тому времени, как я научилась доверять ей и убедилась в ее доброте, было уже слишком поздно; я боялась, что меня отошлют прочь. Так что, выходит, та божественная сила, которую ты якобы во мне увидела, – это все ложь, – безжалостно докончила Кейлин. – Если бы Лианнон знала правду, меня никогда не посвятили бы в жрицы – но я постаралась, чтобы она осталась в неведении. – Кейлин отвернулась. На миг – на бесконечно-долгий миг – повисла томительная тишина.

– Посмотри на меня…

Взгляд Кейлин, словно против ее воли, обратился на девушку. Лицо Эйлан поделилось как бы надвое: одна его половина сияла, словно лик Богини, другая скрывалась в тени.

– Я в тебя верю, – очень серьезно произнесла девушка.

Кейлин судорожно перевела дыхание: слезы застилали ей глаза, и образ Эйлан расплывался и утрачивал четкость.

– Я жива только потому, что верю: Великая Богиня тоже меня прощает, – призналась жрица. – Я прошла первое посвящение еще до того, как поняла всю чудовищность моего обмана. Но никаких дурных знамений не последовало. Когда меня нарекли жрицей, я ждала, что гром небесный поразит меня, но небеса молчали. Тогда я задумалась: а вдруг никаких богов просто не существует, а если они и есть, то дела людские их вовсе не занимают?

– А может быть, боги милосерднее людей, – проговорила Эйлан и на миг зажмурилась, словно бы поразившись собственной дерзости. Ей прежде и в голову не приходило подвергать сомнению мудрость мужчин, таких, как ее отец и дед. – А почему вы покинули башню у моря? – спросила девушка спустя какое-то время.

Кейлин вздрогнула, разом очнувшись от воспоминаний.

– Потому что было уничтожено святилище на острове Мона – ты ведь знаешь эту историю?

– Мой дедушка – а он бард – поет о гибели Моны. Но ведь это все случилось еще до твоего рождения…

– Ну, не то чтобы, – рассмеялась Кейлин. – Но я была еще ребенком. Если бы Лианнон тогда не уехала на остров Эриу, который вы называете Гибернией, она бы тоже погибла. В течение нескольких лет после трагедии выжившие друиды Британии были слишком заняты, залечивая собственные раны, и о жрицах не особо задумывались. Затем архидруид заключил с римлянами что-то вроде договора и обеспечил тем самым неприкосновенное убежище уцелевшим священным жрицам в пределах римских владений.

– С римлянами! – воскликнула Эйлан. – Но это ведь римляне убили жриц на острове Мона!

– Нет, они только надругались над ними, – горько поправила Кейлин. – Жрицы Моны выносили и родили ублюдков, зачатых от римской солдатни, а потом покончили с собою. А детей взяли на воспитание бриттские семьи вроде твоей – приверженцы древней религии.

– Кинрик! – вскричала Эйлан. Во взгляде ее зажглось понимание. – Вот почему он так озлоблен на римлян и готов бесконечно слушать о трагедии на Моне, хотя произошла она давным-давно. А стоило мне начать расспрашивать, на меня всегда цыкали: молчи, мол!

– В этом твоем Кинрике, яром ненавистнике римлян, ровно столько же римской крови, сколько и в том пареньке, за которого твой отец отказался тебя выдать, – со смехом отозвалась Кейлин. Эйлан, обняв себя руками, неотрывно глядела в огонь.

– Или ты мне не веришь? – переспросила жрица. – К сожалению, это все чистая правда. Ну, может статься, римляне чувствуют вину за то, что натворили, но твой дед такой же хитрый, изворотливый политикан, как и любой римский сенатор: он заключил сделку с Цериалом, который был наместником до Фронтина. Так или иначе, в Вернеметоне возвели Лесную обитель, и в ней укрылись женщины и жрицы со всей Британии. Лианнон наконец-то стала Верховной жрицей, и мне тоже нашлось место среди служительниц святилища, главным образом потому, что никто не знал, куда еще меня пристроить. Я состою при Лианнон с самого моего детства, но не я стану ее преемницей. Это мне дали понять со всей ясностью.

– Почему нет?

– Поначалу я думала, что такова воля Богини… из-за того, о чем я тебе рассказала. Но теперь мне кажется, дело в том, что жрецы понимают: я беспрекословно слушаться не стану. Я всей душой люблю Лианнон, но я слишком хорошо ее знаю: она податлива как воск. Думается, она посмела возражать Совету только один-единственный раз – когда настояла на том, чтобы оставить меня при себе. Но я вижу этих интриганов насквозь и говорю то, что думаю, хотя… – Кейлин невесело покачала головой, – хотя и не так, как сейчас с тобой!

Эйлан улыбнулась в ответ.

– Наверное, это правда – я даже представить себе не могу, чтобы в отцовском доме прозвучала хотя бы половина всего того, что я услышала нынче ночью!

– Они ни за что не позволят мне вещать голосом Богини – они же не будут знать, что я скажу! – Кейлин, неожиданно для нее самой, снова рассмеялась. – Им нужен кто-то более благонадежный. Одно время я думала, что преемницей станет Диэда; но я краем уха слыхала, что сказал Арданос, когда выбор пал на нее. Мне кажется, предполагалось, что это будешь ты.

– Ты уже говорила что-то в этом роде, но сдается мне, мой отец намерен выдать меня замуж.

– В самом деле? – Кейлин изогнула бровь. – Что ж, возможно, я и ошибаюсь. Я знаю только, что твоей руки просил сын префекта лагеря в Деве.

– Отец так рассердился… – Эйлан покраснела до корней волос, вспоминая, что Бендейгид ей наговорил. – Он сказал, что подыщет мужа для Сенары как можно скорее, чтобы сплавить ее с рук прежде, чем она доставит ему столько хлопот. Я подумала, он и мне такую же участь готовит. Но он ни словом не упоминал о том, чтобы отослать меня в Вернеметон. Если я не могу быть с Гаем, наверное, мне все равно, что делать и чем заниматься, – убито прошептала она.

Кейлин задумчиво посмотрела на девушку.

– А у меня к браку сердце никогда не лежало; я ведь так давно связана обетами с Богиней. Наверное, из-за того, что случилось со мною в детстве, мне противна самая мысль о том, чтобы принадлежать мужчине. Полагаю, будь я несчастна в святилище, Лианнон нашла бы способ выдать меня замуж; она ведь желает, чтобы я была счастлива. Я очень ее люблю, – добавила жрица. – Она стала для меня больше, чем матерью.