Отец Тодор, давно умевший вести литургию хоть с закрытыми глазами, тем не менее, держал глаза открытыми и зоркими. Впервые посетив Боровицу три года назад, он старался всегда глядеть остро. Именно такая способность позволяла ему видеть и понимать много больше всех остальных.

Он оглядел раболепную толпу. Голова Шандор с сыном и супружницей стоял впереди всех. Как главному человеку в деревне, на нём лежала первейшая ответственность подавать пример остальным. Вдовушка Юфрозина с рыжей беспутницей Лисией находились поодаль. Другая бестия – Илка – стояла с противоположного края. Но самая главная чудовищница – Агнешка – маячила в самом конце, и спутать её с какой другой дивчиной было ровным счётом невозможно. Глаза – чёрные-пречёрные агаты, две косицы угольные, каждая в руку толщиной. Кожа – белая, как горные вершины зимой. И губы – чистейший сок гранатовый, спелый, губительный, точно яд.

«Нечистые… Нечистые… – твердил про себя Тодор, не прерывая службы. – Злое, гиблое поколение. Их деяниями стелется дорога в ад».

Внезапно свечи в руках прихожан задёргались, замерцали нервно. Истерически заплясали все пламена. Треск распахнувшихся настежь дверных створов прошёлся по стенам, заставив содрогнуться всех присутствующих. Ворвался шальной ветер с заунывным воплем. Весь церковный огонь разом погас. Зачадили серым удушливым дымом лампады, пожухли осиротевшие фитили свеч.

Народ стал неистово креститься и перешёптываться. Младенцы на руках грузных баб захныкали. Сами бабы принялись роптать. Смятение продолжалось несколько минут, пока Отец Тодор не призвал всех к тишине.

– Не бойтесь! – возвестил он громогласно. – Вам нечего бояться, покуда вы в божьем доме! Бог лишь подаёт нам знак!

– Знак… Знак… Бог подаёт знак… – прошлось моментально по толпе.

– Да! Знак! – торжественно повторил Отец Тодор. – Знак, что меж нами прошлась нечистая сила. Но мы сильнее! Мы можем дать ей отпор!

– Нечистая… Нечистая… – сельчане переглядывались беспорядочно до тех пор, пока их глаза не устремились единодушно в одну точку, превратившись моментально в общее осуждающее око.

Поначалу Агнешка не поняла, почему все смотрят на неё. Однако ошибки быть не могло: почти вся деревня, за редким исключением, пристально взирала на тихо стоящую девушку. Даже Илка и Лисия поддались общему порыву. Только Лисия смотрела испуганно, а Илка – обеспокоенно. Они почему-то быстрее, чем Агнешка, сообразили, что означает сия сцена.

– Ведьма… – тихо произнёс Отец Тодор.

Однако все его расслышали, даже те, кто находился на значительном расстоянии от алтаря.

Агнешка нашла глазами Янко. Он единственный не смотрел, стоял, потупив голову. Но от его отчуждения Агнешке не сделалось легче. Она снова перевела взгляд на Илку.

Та что-то сказала, не вслух, а только одними губами. Агнешке удалось прочесть единственное слово, которое посылала ей подруга:

– Беги.

Но, вопреки тревожному гнёту, давившему в самое солнечное сплетение тяжёлым грузом, Агнешка не двинулась с места. Ей было невдомёк, для чего нужно убегать, коль она ни в чём не повинна. Суматошно перебирая взглядом лица сельчан, она чувствовала нараставший внутри страх. И ещё что-то такое, чему дать определения пока не могла.

– Поди прочь, ведьма! – прогремел Отец Тодор во всеуслышание.

Ликование и праведный гнев слились в его тёмных зрачках в бездонную мглу, готовую вобрать в себя и уничтожить всё, что только попадёт в поле зрения.

– Я не ведьма, – обронила Агнешка.

– Прочь! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Прочь! Прочь! – повторились эхом уже другие голоса.

– Агнешка, беги! – взмолилась Илка.

Мать одёрнула её, влепила затрещину. Но Илка всё равно крикнула подруге ещё что-то. На этот раз её голос потонул в многолюдном хоре, который возмущённо рокотал нестройными голосами:

– Пошла вон! Нечистая! Ведьма!

Нужно было уходить. Агнешка попятилась задом к открытым дверям. Обозлённые боровчане, кто стоял поближе ко входу, тоже повалили на улицу. Они надвигались и обступали девушку, однако близко никто не подходил, словно держали невидимую дистанцию. Мужчины и женщины, младые и старые потянулись вслед за Агнешкой, обрастая вкруг неё цепким грозным обручем.

Кто первым поднял ком земли, девушка не разглядела. Зато явственно ощутила, как размозжилась ей о висок брошенная кучка грязи. За первым броском тотчас полетели и другие – один за другим. Руки сельчан творили немедленное возмездие, и жажда мести требовала всё новых орудий. В ход пошли ветки и камни.

Агнешка пыталась бежать, но проход то и дело кто-то загораживал. Уворачиваться от летевших комьев тоже было бесполезно. Она металась, зажатая в пыточном круге, где со всех сторон снова и снова что-нибудь летело в её сторону. Если Агнешка приближалась к кому-то чересчур близко, ей немедленно плевали то в лицо, то на грудь.

– Пустите! Пустите! Умоляю, пустите!

Очередной брошенный камень рассёк кожу на щеке. И вид свежепролитой крови будто бы придал разбушевавшейся толпе ещё больше азарта. У одного из мужиков вдруг оказалась в руках длинная толстая ветка. Он хлестнул ею Агнешку по спине. Праздничный сарафан, надетый по случаю воскресного богослужения, разорвался на месте удара. Кусок обагрённой ткани безжизненно повис кровавым языком.

Агнешка упала наземь. Теперь её принялись колотить всем, что было под руками и ногами. Ногами тоже били. Она выла, не в силах подняться, продолжая умолять о пощаде.

– Я ничего не сделала! Пожалуйста! Остановитесь!!!

Её мольбы миновали слух палачей. И одному богу известно, чем бы закончился сей неравный бой, если бы над толпой вдруг не прогремело:

– Хватит! – Голос Отца Тодора узнали молниеносно и также молниеносно подчинились его воле. – Будет с неё. Она уже усвоила урок.

Избиение прекратилось почти сразу. Напоследок ещё добавилось несколько пинков, весьма внушительных. Но Агнешка уже не чувствовала боли. Она лежала на земле и ждала – то ли смерти, то ли отпущения. Её всё-таки отпустили. Через пару минут вся толпа возвратилась в церковь, дабы после священной расправы вновь предаться богоугодному действу, а побитая и поруганная ими девушка осталась лежать в одиночестве перед створами в дом божий.

Когда Агнешка наконец открыла глаза, вокруг всё так же стояло светлое тёплое утро – молодое, летнее и будто бы нетронутое никакими происшествиями. Дивная природа края пребывала в мерном спокойствии и великолепии. И всё же что-то изменилось. Изменилось безвозвратно и обречённо.

Ощупав раненые конечности, девушка успокоилась хотя бы тем, что серьёзных травм ей не нанесли. Впрочем, она сразу ощутила ещё одну рану, незаметную глазу. Ту, что искалечила душу. Сложно было судить, насколько она глубока и серьёзна. Сейчас Агнешка старалась не думать об этом и вообще ни о чём не думать. В том числе о том, почему всё так обернулось.

Она поднялась на ноги. Слегка шатаясь, зашагала прочь. По дороге частенько поднимала глаза к небу. По словам Отца Тодора, бог жил именно там – на небесах. Стало быть, бог всё видел. Или, быть может, именно в этот момент бог отлучился по важным делам или вовсе спал в ранний час, сморённый летней жарой? Кто знает… Вскоре Агнешка перестала думать и о боге. Гораздо важнее оказалось придумать, что ей сказать отцу, когда тот станет расспрашивать о случившемся.

В конце концов Агнешка пришла к выводу, что не стоит волновать старого Штефана. Она придумает что-нибудь в своё оправдание, а сарафан попробует залатать.

Глава 4

Густой полумрак обволакивал тесную комнатку. Единственным источником освещения служили несколько зажжённых свечей, отбрасывавших на стены и потолок протяжные высокие тени. Их очертания искривлялись и дрожали, подчинённые танцу пламени. Однако согбенный силуэт, застывший чёрным пятном на грубой деревянной стене, оставался почти неподвижен. Лишь поминутное короткое и резкое движение руки, сжимавшей семихвостую плеть, рассекало плотный, удушливый воздух и заставляло ненадолго оживать театр теней.

Эти движения неизменно сопровождались монотонной, лишённой всяких эмоций единственной фразой:

– Господи, помилуй… Господи, помилуй…

За каждым выдохом следовал новый удар. Острые крючки на концах наказующего орудия впивались в уже израненную побагровевшую кожу. Мелкие рваные раны покрыли всю поверхность обнажённой спины. Но даже орошающие пол брызги крови не останавливали происходящего. Удары продолжались и набирали силу, причиняя ещё больше страданий, ещё сильнее уродуя незащищённую плоть.

– Господи, помилуй… Господи, помилуй…

Самоистязание длилось уже достаточно долго, чтобы крючки наконец добрались до самой лакомой части тела. Теперь они каждый раз вырывали по кусочкам ошмётки мышц. Иногда те долетали до стен и прилипали к шершавой поверхности подобно насекомым, которых настигла мухобойка.

Отец Тодор не желал останавливаться. Истинное покаяние требовало полной самоотдачи и всей жертвенности, на которую было способно грешное мирское тело. Любовь к богу всегда писалась алыми красками и самоотречением. Терпение и боль проходили рука об руку по кровавому следу богоугодного пути. Зло беспощадно. Стало быть, и добро не может щадить, когда речь идёт о высшем благе. А истовая покорность и молитва способны сотворить настоящие чудеса. Чудо исцеления через умерщвление плоти.

– Господи, помилуй… Господи, помилуй… – усердно повторял Отец Тодор, снова и снова хлеща себя плетью.

И с каждым ударом он принимал очищение. Принимал с радостью и слезами благодарности за то, что ему позволено хоть на миг достигнуть высшей благодати.

Покончив с бичеванием, он уложил своё верное орудие на домашний алтарь с иконами и свечами, перекрестился. Вытащил гвоздяной засов из звеньев цепи, прежде туго стягивавшей левое бедро. Затем освободил правое от самодельной вериги. На месте цепей расползся сизой полосой и темнеющий с каждой секундой кровоподтёк.

«Хорошо», – благодарно подумал Отец Тодор и принялся одеваться.

Когда он уже запахивал рясу, в дверь комнатушки постучали. Священник нахмурился. Он не одобрял, если его отрывали от богоугодного служения без веской на то причины. За дверью оказалась светлоокая Каталина – единственная доча рукоположённого Отца. Тодор знал, что дитя было дано ему в наказание и во искупление, как и все прочие дети, особенно – дочери.

– Чего тебе? – осведомился он, заранее изготовившись пояснить неразумному существу, как нехорошо тревожить праведного человека.

– Т-там п-пришли к-к вам, – медленно протянула Каталина, боязливо отступая в сторону.

Бесовская кара воистину не знала границ и достигла даже священного дома, сделав из глупой некрасивой девочки глупую некрасивую заику. Ни молитвы, ни розги, ни суровые наказания не помогли. Не помог и десятидневный страстной голод, после которого Каталина лишь исхудала до полного безобразия, но речь её так и не стала яснее. Отныне Отец Тодор мог уповать лишь на скорое замужество дочери – может, тогда она поумнеет и подарит хотя бы здоровый приплод.

– Кто пришёл? – священник помрачнел ещё пуще.

– Г-голова Ш-ш-ша…

– Шандор, – раздражённо договорил святой Отец и устремился в горницу, где его дожидался второй по величине после самого Тодора житель деревни.

Войдя, он сразу заприметил Ксиллу, учтиво обхаживающую гостя. Попадья уже накрыла на стол, потчевала гостя всем, что имелось в доме. Судя по захмелевшему виду Шандора, он уже заждался аудиенции.

– Отче наш, – немедленно бросилась целовать Ксилла выпростанную руку, которую Отец Тодор тут же отнял и протянул теперь мирскому служителю.

– Здравствуй, Отец. Разговор есть, – уважив обычай целования, быстро перешёл к делу Шандор.

Тодор сделал знак супруге выйти. Ксилла отвесила поклон и тотчас скрылась с глаз. Священник разместился за столом напротив гостя.