– А я в-в-волн-нуюсь… – сказала Каталина смущённо, всё же надеясь, что жених её разделит хотя бы эти чувства.

Янко не разделил. Он хмурился и молчал, не желая поведать о том, что бередит его душу.

– Ты ышо тута бродишь?! – ворвался в нестройный разговор яростный крик.

Каталина и Янко повернулись на возмущённый мужской голос. Бранился лавочник, что торговал сластями. Он рубанул по воздуху увесистой дубиной, но никого не зацепил. А по рыночной толпе уже разносились иные голоса:

– Мольфарова дочка!

– Нечистая!

– Ведьма!..

«Агнешка…» – догадался Янко, но увидел лишь промелькнувший среди людского скопища сгорбленный силуэт, закутанный в серую шаль.

Он бросился вдогонку, сию же секунду позабыв и о Каталине, оставшейся у мясной лавки с глазами, полными слёз, и о том, что должен был купить домой сала, как велела мать, и том, что голова Шандор оторвёт его собственную голову, когда сельчане доложат о произошедшем на базаре.

Он бежал и бежал. Бежал, расталкивая гудящих боровчан. Бежал с единственной мыслью, что любимая его наконец здесь, рядом. Ещё чуть-чуть – и Янко вновь сможет увидеть её глаза. Он знал, что миг этот однажды настанет, и вот настал. Надо только успеть нагнать её до водопада. Или хоть когда-нибудь.

Агнешка свернула на окольную дорогу, кинулась прямиком в лес.

Сельчане побаивались тут шастать даже посветлу. А уж в вечер тем более носу не казали. Все знали: кто с тропки сойдёт – того мавка приберёт. Но сколько ни бродила теми лесами Агнешка, не встречала ни мавок, ни вештицы, ни доброго Чугая. Может, и правда нечистая сила её берегла. Жаль, что сама Агнешка никакой силы не чуяла.

Она бежала быстро, потому что ноги её были крепки, да сама жизнь преподала урок, что если бежать – то быстрее всех. Иногда это единственный выход, что остаётся.

– Агнешка! – закричал Янко, выскочив среди дубравы и поняв, что окончательно потерял след и больше не знает, куда бежать. – Агнешка! Отзовись, любимая! Отзовись!

Она не отзывалась. Слышать-то она слышала Янко, но какой прок от такого слуха?

– Агнешка! – не сдавался он. – Агнешка, с места не сойду, коль не покажешься!

И пусть не сходит. Пусть хоть до скончания века стоит в холодной сырой тьме, напуганный и страдающий собственной же подлостью. Поделом.

– Агнешка, прости меня! – молил Янко. – Знаю, что ты тут! Знаю, что обидел тебя! Прости!

Разум не велел, а сердце требовало. Сердце выло и стонало отозваться. Кому теперь верить? Вот она – тьма, неподкупная, непреступная, всё мрачнее и мрачнее в стылом осеннем лесу. Солнце еле блещет за деревьями. Скоро оно потухнет. Может, тогда и боль сердечная уймётся? Может, тогда и легче станет?..

Не стало.

Агнешка вышла из-за широкого дуба и поглядела на любимого.

– Агнешка! – кинулся он к ней навстречу.

Но та выставила вперёд ладонь:

– Не подходи.

– Чаму ты так? – дохнул студёным облачком пара Янко.

– Тому, как предатель ты, – ответила Агнешка, потуже кутаясь в шаль. – Текай к своей Каталине и будь счастлив.

– Не хочу я к Каталине. Я к тебе хочу. Скучаю по тебе очень. К ручью несчитанные разы ходил.

– И дальше ходи, коли дел никаких нет.

Янко понимал, что горечь Агнешки сильная, и не просто так. Он – тому виной, и вина его неоспорима. Хотел он тогда, в церкви, вступиться за любимую. Но что бы из этого вышло? Да ничего доброго. Новые тумаки от отца, да лишние косые взгляды сельчан – вот и весь выхлоп.

– Прости меня, – снова повторил Янко, каясь перед любимой чистосердечно.

И Агнешка видела, как дурно ему, как тяжело. А всё равно не прощала.

– Я подарок тебе принёс, – сказал Янко.

Он достал из-за пазухи золотого петушка на палочке – точно такого, что Агнешка пробовала сменять на вязанку луковиц.

– Ты же любишь леденцы, сама говорила. На. Это тебе, – дрожащей рукой Янко протянул девушке гостинец.

– Не нужен мне твой подарок, – гордо заявила Агнешка. – Ступай домой. Иначе голова Шандор хватится. Да и невеста тебя заждалась поди.

– Не невеста мне Каталина! – вспыхнул Янко. – Ты моя невеста! Ты и никакая другая больше в целом мире!

– Я – твоя невеста, а на заречении целовать Каталинину ленту станешь? Как же так это, Янко?

Справедливый вопрос. И жестокий. И готового ответа на него не было у Янко. Он молчал и смотрел в чёрные очи. Смотрел и наглядеться не мог, двинуться не мог, коснуться любимой не мог.

Она стояла, холодна и сурова, как зима, как непреступные горы. Гордая и сильная, как вековые сосны. Родная и желанная, как солнечный луч, как глоток воздуха.

– Давай убежим, – тихо попросил Янко, зная, что некуда им бежать.

Но уж лучше бежать в никуда, чем оставаться ни с чем.

– Сам знаешь, что не побегу, – спокойно ответила Агнешка. – И ты не побежишь. Нету нам общих дорог. Так что ступай.

Она глянула на поблескивавший золотом леденец в поникшей руке. Даже этот блеск совсем померк. Солнце село. И не только над лесом.

– Прощай, Янко, – сказала Агнешка. – Не ходи за мной. Живи себе ладно.

– Постой, – слабым голосом остановил её любимый.

Он протянул Агнешке некогда обронённый ею деревянный гребень. Она улыбнулась, печально и горько.

– Себе оставь. А хочешь – брось. А хочешь – невесте подари. Мне тятя новый вырезал. Лучше прежнего. Прощай.

И Агнешка ушла. Её тонкую фигуру моментально поглотила тьма, будто никого и не стояло рядом с Янко какую-то минуту назад. А может, и правда никого. Лес-то зачарованный. Может, мавка игралась с ним и насылала видения?..

Но – нет. Была Агнешка. И была любовь к ней. И если сама Агнешка смогла уйти, то любовь никуда не уходила. Только любовь и осталась Янко. А ещё тьма, одиночество и стылый холод.

Часть 2

Глава 7

Захлестал злой ветер по лицу, заскрёб по впалым девичьим щекам, сорвал слёзы с белёсых ресниц, ударил в расхристанную набегу молодую грудь. Но Каталина не чувствовала ни хлада, ни скользкой земли под ногами, которые сами уносили её прочь от позорного видения. Хотя от своего позора некуда было сховаться. Была б её воля, она бы силой удержала Янко. Но по себе знала, что сила, которая ломает душу и тело на куски, не рождает любовь. Ничего не рождает, кроме ненависти, кроме страха.

Каталине нечего стало теперь бояться. Самые жестокие страхи её сбылись.

«Не одумается он. Не остепенится. Не стерпит и не слюбит. А всё потому, что увечная я. Всё потому, что слова не смолвлю, чтоб не запнуться…» – объясняла себе Каталина в мыслях. Ум её сохранял ясность и стройность, в отличие от языка, который заплетался и бился о слова, как тяжёлый обух о деревянную колоду.

Может, и было бы где-то в скором времени Каталинино счастье, если бы не проклятое заикание. А у заики какое может быть счастье? Только такое же – обрывочное, невнятное.

Каталина неслась задворками, стараясь держаться подальше от людных мест. И без того все на базаре видели, как рыдала она, как стояла стоймя одна, брошенная. Вроде невеста, но даже не заречённая, а уже преданная. Она слышала гадкие хохотки – мальчишки деревенские смеялись, всегда смеялись, а теперь только сильнее гоготали.

Никто её не любил, кроме Отче, которого Каталина видела лишь на картинках. Он благословил её рождение, дал нательный крест и муки тоже дал, но совсем непосильные.

Захлёбываясь, хрипя, Каталина влетела в дом. Отец Тодор отлучился в город по делам богоугодным, а матушка Ксилла, видать, в саду прибиралась или к соседке-трескухе пошла.

– М-мат-тушка!.. – позвала Каталина.

Никто не ответил.

Она поглядела на гаснущий день в мутном крошечном окошке, перечёркнутом накрест чёрными перекладинами. В сумраке продрогших сеней даже тени не ложились. А в тишине одиночества ещё громче кричало сердце.

– Матушка… – вновь обронила Каталина, уже без запинки.

Когда она шептала в тишине и покое, некоторые слова давались ей, но таких было немного. Каталина очень хотела научиться произносить имя суженого чисто и легко, но даже короткое имя Янко не шло гладко, как назло. Всё назло. И матушка, как назло, ушла. И света в сенях не стало, как назло.

Осев на колени, Каталина горько зарыдала. Даже рыдания у неё получались не такими гладкими, как у старух-плакальщиц^[12]. Она вспомнила, что матушка про то говорила:

– Хнычешь как корова на издохе! Ни красы, ни ума в тебе – отродье бедовое!

Отродье. Пусть и божье, но всё равно отродье.

Каталина подняла выплаканные до белизны очи к иконам. Где-то среди них потерялся бог. И в глазах избранных им святых не мелькало ни жалости, ни сомнений. Глаза их застыли и закоптились от лампадного огня. Каталина попробовала произнести молитву, но не вышло, и она окончательно разозлилась на себя. Закричала, что есть мочи. Уткнулась лбом в шершавые доски пола и кричала, кричала.

А накричавшись, оглядела дом. Такой крик даже Отче наверняка расслышит и даст знак. Он всегда даёт знаки заблудшим овцам своим. Каталина разглядела собственный знак – ножницы, которыми матушка кроила мешковину.

Трясущимися руками сжала холодную сталь. Села на пятки, снова глянула на образа.

– Господи, помоги мне… – прошептала Каталина.

И со всего маха ткнула острием в белую шею. Лишь за считаные миллиметры руки запротивились, окаменели. Но грубый клинок всё же прорубил себе путь под самым горлом. Кровь хлестанула на сведённые судорогой пальцы, на ржавую сталь. Потекла на грудь чёрными струями.

– Дура! – заорала матушка Ксилла, выхватывая из дочериных ослабших ладоней орудие собственного убийства. – Дура! Дура!

Ксилла прижала к себе израненное дитя. Каталина зашлась в рыданиях, ещё горше прежних.

– П-пу-усти…

– Не пущу! Не пущу!

– П-п-п…

– Не пущу! – кричала матушка, плача вместе с неразумной девицей. – Не пущу… Дура моя… Дура… Не пущу…

Каталина пробовала поначалу вырываться, боролась с матерью, но та и не думала ослаблять хватку. Не для того она принесла на свет глупую девочку, чтобы схоронить её без креста и отпевания на краю кладбища.

– Что люди скажут?.. Что люди скажут?.. – бормотала Ксилла, не переставая лить безутешные слёзы.

Что люди надумают и накостерят? Что отрочка рукоположённого Отца Тодора руки на себя наложила? Что в святом доме такая скверна пролилась?..

– Жи-жизни мне н-нет, м-матушка… Ж-жи-жизни н-нет…

– Есть у тебя жизнь! – рьяно уговаривала Ксилла. – Всё у тебя есть! Всё! Что у других не было отродясь, у тебя-то всё есть!

– Г-гол-лос-са н-нет…

– Будет. Будет голос. Всё будет, доченька. Муж будет. Дом будет. Детки будут. Всё будет.

Каталина не поверила уговорам, но сопротивляться перестала. Да и умирать стало как-то совсем страшно.

– Никому бог не даёт горше испытаний, чем надобно справиться, – всё повторяла и повторяла матушка давно заученную речь. – И ты справишься. И ты всё одолеешь.

Закрыв глаза, она баюкала в объятьях несчастную девочку. Стала напевать ей песню – баюльную, что много зим назад пела над колыбелью маленькой Каталины. И тогда, и сейчас дитя успокоилось, смирилось и стихло.

Глава 8

Поднимался тоненькой нитью сероватый дымок. Ветер лупил по стенам, завывал под крышей, жалобный, свистящий. Пытался он пробраться в узкие щели, рвал паклю и скрёб по неотёсанным брёвнам. Но к дымку прикоснуться так и не смог. Слабая, почти прозрачная струйка беспрепятственно и легко скользила ввысь, унося в незримую бестелесную реальность наветы старого мольфара.

Штефан продолжал шептать заговор. Хромая козочка, ранее противившаяся людской помощи, теперь совсем затихла и уснула, приткнувшись носом в колени сидящего рядом с ней седого старика. Юфрозина, наблюдавшая за колдовством из тёмного угла, затаила дыхание. Дым от брошенных в чугунный котелок сухих трав зачаровал и её. Она глядела во все глаза на мольфара и поминутно крестилась.