Поэтический талант пробудится много позже, а пока что рифмоплетство не идет дальше «тины-мясины». В сентябре 1904 года Сергей начал учиться в Константиновском четырехгодичном земском училище. Подобные училища давали начальное образование. Выпускники могли свободно читать и излагать свои мысли на бумаге, могли совершать четыре арифметических действия с многозначными числами и простыми дробями, а также обладали базовыми познаниями в богословии и знали наизусть несколько десятков молитв с пониманием их смысла (молились же на церковнославянском). Имелся вариант и попроще – так называемые школы грамоты, где учили чтению, письму, «начальному счислению» и Закону Божьему в минимальных пределах. Да и много ли крестьянину надо? Написать без ошибок свое имя, прочесть объявление, понимать, что рубль без двугривенного равен восьмидесяти копейкам, да Символ веры^[6] без запинки оттарабанить… Но Сережу сочли достойным обучения в четырехгодичном училище. Надо сказать, что поначалу он учился не лучшим образом, и курс третьего года ему пришлось проходить повторно (выражаясь современным языком, наш герой остался на второй год в третьем классе). Но потом Сергей взялся за ум и по окончании училища получил похвальный лист «за весьма хорошие успехи и отличное поведение, оказанное в 1908–1909 учебном году».

«Неожиданно приехал отец из Москвы, – вспоминала Екатерина Александровна Есенина, – привез гостинцев и две красивые рамки со стеклом. Одну для похвального листа, другую для свидетельства об окончании сельской школы. Это награда за отличную успеваемость Сергея в школе. Похвальный лист редко кто имел в нашем селе. Отец снял со стены портреты, а на их место повесил похвальный лист и свидетельство, ниже повесил оставшиеся портреты. Когда пришел Сергей, отец с улыбкой показал ему свою работу. Сергей тоже улыбнулся в ответ».

После училища можно было ехать в Москву, по проторенной отцом дорожке, но «из меня очень захотели сделать сельского учителя и потому отдали в закрытую церковно-учительскую школу, окончив которую шестнадцати лет, я должен был поступить в Московский учительский институт. К счастью, этого не случилось. Методика и дидактика мне настолько осточертели, что я и слушать не захотел».

Сделать из Сергея учителя матери и деду представлялось хорошей идеей. Дед, занявшись речными перевозками, погорел в прямом смысле этого слова, отец в Москве уже который год в приказчиках ходит, да никак в хозяева не выбьется, а учитель – уважаемый человек и всегда при деле. Опять же – перспективы: если карьера хорошо пойдет, то можно и в действительные статские советники выбиться; такой чин, к примеру, имел сын астраханского мещанина и отец Владимира Ленина Илья Николаевич Ульянов, дослужившийся до директора народных училищ Симбирской губернии.

В сентябре 1909 года Сергей Есенин успешно сдал вступительные экзамены во второклассную учительскую школу, находившуюся в селе Спас-Клепики под Рязанью. Второклассные учительские школы готовили учителей для школ грамоты, и принимались сюда те, кто имел одноклассное образование, полученное в начальном училище. В царской России классы не соответствовали годам обучения, как в современной средней школе. Четырехгодичная учеба в земском училище считалась за один класс, а три года учебы в учительской школе – за второй. Согласно постановлению «Об утверждении положения о церковных школах Православного исповедания», в учительской школе преподавались следующие предметы: Закон Божий; церковная история, общая и отечественная; церковное пение; русский язык; церковнославянский язык; отечественная история; география «в связи со сведениями о явлениях природы»; арифметика; геометрическое черчение и рисование; дидактика; начальные практические сведения по гигиене; чистописание». Да – и чистописание, ведь учителя были обязаны иметь красивый почерк.

«Коллектив преподавателей Спас-Клепиковской второклассной школы состоял из трех учителей и одного священника, заведующего школой, – вспоминал соученик Есенина Василий Знышев. – Все три учителя жили при школе, а священник в своем доме и приходил в школу лишь в часы своих занятий и на школьный совет… Воспитательной работой среди нас никто из учителей не занимался, мы были предоставлены самим себе… Зато каждый день утром и вечером, в присутствии дежурного учителя, на молитвах мы клали земные поклоны, а в предпраздничные дни вечером и в праздничные утром нас гоняли в церковь, которая была расположена метрах в двухстах от нашей школы. Обычно с 5 до 8 часов вечера мы самостоятельно готовились в классах к занятиям следующего дня. Вечером, когда надоедало заниматься, мы читали стихи Пушкина, Лермонтова и других поэтов, а затем читал свои небольшие стихи Есенин. Его стихи по сравнению со стихами других учащихся школы отличались легкостью».

Говоря о легкости есенинских стихов, Знышев немного преувеличивает, или же на его воспоминания наложились впечатления от более поздних произведений, поскольку первые стихи нашего героя легкостью, честно говоря, не отличались. Вот, например, что он писал о Спас-Клепиковской учительской школе:

Душно мне в этих холодных стенах,
Сырость и мрак без просвета.
Плесенью пахнет в печальных углах —
Вот она, доля поэта.
Видно, навек осужден я влачить
Эти судьбы приговоры,
Горькие слезы безропотно лить,
Ими томить свои взоры.
Нет, уже лучше тогда поскорей
Пусть я иду до могилы,
Только там я могу, и лишь в ней,
Залечить все разбитые силы…

Вроде бы и складно, да не очень ладно, верно?

О Есенине Знышев сообщает следующее: «Сережа Есенин… был излишне самолюбив, а последнее его приводило иногда к ругани с товарищами. За ругань и проказы его в школе прозвали “Пастушком”. Так, осенью в 1911 году в один из праздничных дней Есенин опоздал на ужин, сильно проголодался и поспорил с товарищами, что он в состоянии съесть пять булок. Когда ему принесли булки, он смог съесть лишь полторы булки. Чтобы утрясти пищу и больше съесть, Есенин бегал вокруг школы около часа и съел еще полбулки. После чего товарищи только посмеялись над ним, не взяв с него проспоренных денег… Есенин не свободен был и от диких шалостей. Так, в феврале 1912 года он дал при мне сторожу школы начиненную порохом папироску. Сторож, ничего не подозревая, при прикуривании от вспышки пороха опалил себе брови и бороду и начал сильно ругаться, а Есенин только отчаянно хохотал».

В феврале 1912 года Сергею Есенину было шестнадцать лет, и он считался без пяти минут учителем, которому в августе пора было выпускаться. Но склонность к диким шалостям останется с ним на всю жизнь. Василий Знышев выбрал очень правильное прилагательное для характеристики есенинских шалостей – «дикие». Именно что «дикие», а не «злые», злым человеком наш герой не был.

Впрочем, и добрым его особо не назовешь…

Сергей Есенин. 1914

Мария Бальзамова и Анна Сардановская. 1914–1915

Лидия Кашина. 1915

Иллюстрации Бориса Дехтерева к поэме Есенина «Анна Снегина»

Глава вторая. Мария бальзамова, Анна Сардановская и Лидия Кашина

Много женщин меня любило.
Да и сам я любил не одну.
Не от этого ль темная сила
Приучила меня к вину…

«Я усталым таким еще не был…»

В пятнадцать лет
Взлюбил я до печенок
И сладко думал,
Лишь уединюсь,
Что я на этой
Лучшей из девчонок,
Достигнув возраста, женюсь… —

напишет Есенин в 1925 году в стихотворении «Мой путь».

Первой любовью Сергея Есенина принято считать Анну Сардановскую, внучатую племянницу константиновского священника отца Ивана. В 1906 году Анна Сардановская вместе со своей школьной подругой Марией Бальзамовой поступила в Рязанское женское епархиальное училище, которое окончила в 1912 году и стала работать учительницей в школе села Дединово Рязанской губернии. Знакомство Сергея с Анной состоялось в том же 1906 году, но чувства вспыхнули позже.

«Просторный дом отца Ивана всегда был полон гостей, особенно в летнюю пору, – пишет Екатерина Александровна Есенина. – Каждое лето приезжала к нему одна из его родственниц – учительница, вдова Вера Васильевна Сардановская. У Веры Васильевны было трое детей – сын и две дочери, и они по целому лету жили у Поповых. Сергей был в близких отношениях с этой семьей, и часто, бывало, в саду у Поповых можно было видеть его с Анютой Сардановской (младшей дочерью Веры Васильевны).

Мать наша через Марфушу [экономку отца Ивана] знала о каждом шаге Сергея у Поповых.

– Ох, кума, – говорила Марфуша, – у нашей Анюты с Сережей роман. Уж она такая проказница, ведь скрывать ничего не любит. “Пойду, – говорит, – замуж за Сережку”, и все это у нее так хорошо выходит.

Потом, спустя несколько лет, Марфуша говорила матери:

– Потеха, кума! Увиделись они, Сережа говорит ей: “Ты что же, замуж вышла? А говорила, что не пойдешь, пока я не женюсь”. Умора, целый вечер они трунили друг над другом…”».

Воспоминания Екатерины Есениной созвучны с тем, что вспоминала старшая сестра Анны Сардановской Серафима, которая с 1907 года работала учительницей в школе, находившейся в Солотче под Рязанью: «Наш дедушка священник Иван Яковлевич жил в селе Константиново в отдельном доме около церкви. Там, у дедушки, я познакомилась с Сережей Есениным, который почти каждое утро прибегал к нам. Был он в особой дружбе с Анютой, дружил и со мной».

Что же касается нашего героя, то в августе 1912 года он писал Григорию Панфилову, с которым сдружился в Спас-Клепиковской учительской школе: «(Я сейчас в Москве). Перед моим отъездом недели за две – за три у нас был праздник престольный, к священнику съехалось много гостей на вечер. Был приглашен и я. Там я встретился с Сардановской Анной (которой я посвятил стих<отворение> “Зачем зовешь т. р. м.”^[7]). Она познакомила меня со своей подругой (Марией Бальзамовой). Встреча эта на меня также подействовала, потому что после трех дней она уехала и в последний вечер в саду просила меня быть ее другом. Я согласился. Эта девушка тургеневская Лиза (“Двор<янское> гн<ездо>”) по своей душе. И по всем качествам, за исключением религиозных воззрений. Я простился с ней, знаю, что навсегда, но она не изгладится из моей памяти при встрече с другой такой же женщиной».

Причины разрыва отношений с Анной Сардановской Есенин излагает в письме к Марии Бальзамовой, написанном в октябре 1912 года: «Тяжело было, обидно переносить все, что сыпалось по моему адресу. Надо мной смеялись, потом и над тобой. Сима [Серафима Сардановская] открыто кричала: “Приведите сюда Сережу и Маню, где они?” Это она мстила мне за свою сестру. Она говорила раньше всем, что это моя “пассе”, а потом вдруг все открылось. Да потом сама она, Анна-то, меня тоже удивила своим изменившимся, а может быть и не бывшим, порывом. За что мне было ее любить? Разве за все ее острые насмешки, которыми она меня осыпала раньше. Пусть она делала это и бессознательно, но я все-таки помнил это, но хотя и не открывал наружу. Я написал ей стихотворение, а потом (может, ты знаешь от нее) разорвал его. Я не хотел иметь просто с ней ничего общего. Они в слепоте смеялись надо мною, я открыл им глаза, а потом у меня снова явилось сознание, что это я сделал насильно, и все опять захотел покрыть туманом; все равно это было бы напрасно. И, может быть, когда-нибудь принесло мне страдания и растравило бы более душевные раны. Сима умерла заживо передо мной, Анна умирает.

Я, огорченный всем после всего, на мгновение поддался этому и даже почти сам сознал свое ничтожество. И мне стало обидно на себя. Я не вынес того, что про меня болтали пустые языки, и… и теперь от того болит моя грудь. Я выпил, хотя не очень много, эссенции. У меня схватило дух и почему-то пошла пена. Я был в сознании, но передо мной немного все застилалось какою-то мутною дымкой. Потом, я сам не знаю, почему, вдруг начал пить молоко, и все прошло, хотя не без боли. Во рту у меня обожгло сильно, кожа отстала, но потом опять все прошло, и никто ничего-ничего не узнал. Конечно, виноват я и сам, что поддался лживому ничтожеству, и виноваты и они со своею ложью. Живу».