Руслан Самигуллин: Последний звонок

Сергей проснулся от звука, который не должен был существовать. Тонкий, режущий, как лезвие, звон школьного колокольчика разорвал тишину холостяцкой квартиры, словно нож, вспоровший ткань реальности. Мужчина лежал на продавленном диване, вцепившись в край одеяла, пропитанного запахом пота, гари и чего-то ещё – сырости, плесени, тлена. Глаза, мутные, с жёлтым оттенком, уставились в потолок, где пятна штукатурки складывались в смутные образы – лица, искажённые, с пустыми глазницами, будто смотрящие на него из другого мира. Звон прекратился так же внезапно, как начался, но тишина, что последовала за ним, была неестественной, тяжёлой, живой. Она дышала, пульсировала, словно сердце заброшенного дома. Ждала.

Сергей не сразу решился пошевелиться. Тело болело, кости скрипели, как старые парты в классе, где когда-то преподавал. Он был высоким, статным и даже красивым, но годы, пропитанные виной и дешёвой водкой, сломали его, будто сгибая под невыносимым грузом. Потрёпанный тренировочный костюм, некогда тёмно-синий, теперь выцвел до грязно-серого, а пятно от борща на коленке, въевшееся, как клеймо, не отстирывалось – да он и не пытался. Зачем? Никто не приходил. Никто не смотрел. На стене в прихожей, криво приколотое ржавой кнопкой, висело школьное расписание. "Литература, 8 'Б', 3-й урок". Пожелтевшее, с загнутыми углами, оно было реликтом другой жизни – жизни, где он ещё верил, что его слова, его уроки, его стихи могут изменить мир.

Он заставил себя встать, половицы под ногами застонали, будто протестуя против движения. Квартира была его тюрьмой, личным адом. Запах гари, пропитавший стены, смешивался с сыростью, создавая удушающую атмосферу, от которой не было спасения. Сергей подошёл к окну, шаркая тапочками, которые когда-то подарила ему Катя. Утро за стёклами было серым, как его жизнь, как асфальт под окнами, где когда-то играли дети. Город за окном помнил всё. Помнил пожар. Помнил шесть детских голосов, умолкших навсегда.

– Это тот, который сжёг целый класс, – шептались дети в школьных коридорах, и этот шёпот преследовал его даже спустя десять лет, даже здесь, в одиночестве.

Трагедия случилась в марте, в один из тех серых, промозглых дней, когда весна ещё не решалась вступить в свои права, а снег лежал грязными, смерзшимися комьями у школьного крыльца, пропитанными городской пылью и талой водой. Холодный ветер пробирался сквозь щели в рамах, оставляя на подоконниках тонкий налёт инея, а в классе пахло мелом.

– Пожарная тревога, – объявили по громкой связи.

Резкий, искажённый голос директора прогремел над коридорами, отражаясь эхом от школьных стен.

– Конечно же учебная, – спокойно подумал Сергей, проводя пальцами по потёртой обложке журнала, лежащего на учительском столе.

Он привык к этим внезапным проверкам, к суете и детскому хихиканью, всегда сопровождающему такие моменты. Урок литературы только набирал обороты, и он не хотел, чтобы посторонний шум нарушил идиллию, которую он так ценил – тишину, прерываемую лишь шорохом страниц и его голосом. Он закрыл дверь класса, повернув ключ в замке с лёгким щелчком, который утонул в общем гаме. Ключ, холодный и тяжёлый, удобно лёг в карман потёртого пиджака.

Как раз в этот момент Сергей переходил к зачитыванию своих любимых стихов Михаила Юрьевича Лермонтова. Он расправил плечи, взял в руки книгу, и голос его, твёрдый и уверенный, полился над классом: "Выхожу один я на дорогу…" Дети заёрзали на своих местах, некоторые переглядывались, пряча ухмылки. Маша Ковалёва, сидевшая у окна, задумчиво водила карандашом по тетради, а Ваня Смирнов, развалившийся на последней парте, тихо насвистывал, рисуя в углу листа неуклюжий самолётик.

Кто-то стучал в дверь. Саша Петров, всегда любивший шутки, громко хохотнул, подначивая: "Сергей Викторович, а вдруг пожар настоящий?" Класс загудел, смех перекатывался волнами, и Сергей лишь покачал головой, улыбнувшись уголком рта. Он думал, что это обычная суета, часть учебного процесса, и продолжал читать, не обращая внимания на лёгкий запах гари, который, казалось, просачивался из коридора вместе с холодным сквозняком.

А потом дым стал явственнее – едкий, с привкусом горелой краски, он пробрался под дверь, зависнув серой пеленой у потолка. Сергей замедлил чтение, нахмурился.

– Неужели эти сорванцы ради шутки запустили дымовую шашку? – удивился учитель, растеряв былую решительность.

Он думал, чёрт подери, чем он думал? Внутренний голос кричал, что нужно действовать немедленно – хватать детей, выводить их, спасать. Однако, вместо решительных действий в голове мелькнуло что-то смутное, тревожное, но он отмахнулся. Он ошибся… Дети продолжали шуметь, не замечая опасности, а Сергей стоял у доски, сжимая книгу Лермонтова, пока дым не заполнил лёгкие, и первый крик тонкий, детский не разорвал тишину.

Он даже не помнил, как его, едва живого, вытащили из задымлённого класса пожарные. Следствие признало вину Сергея частично, ограничившись обвинением в халатности и назначив условный срок. Формально. «Учитель Малышев не имел умысла, однако…» – гласил протокол: сухой, бездушный, как и все официальные документы. Но город не прощал. Соседи смотрели косо “…Это тот, который сжёг детей", – шептались они, а их взгляды жгли сильнее огня. Бывшие коллеги отводили глаза, а дети, которых он встречал на улице, замолкали, как будто его присутствие высасывало из них жизнь. А потом ушла Катя. Его Катя, которая когда-то сидела на этом самом диване, качая на коленях Дашеньку, их дочь, напевая ей колыбельную. Её голос был тёплым, живым, наполненным любовью, в отличие от его – хриплого, пропитого, сломанного. Он вспомнил, как их маленькая доченька, тянула к нему ручки, смеялась, называя "папа-поэт". Её волосы пахли яблоками, а глаза были такими же, как у Кати – ясными, зелёными, полными доверия.

– Ты всё разрушил, Серёжа, – сказала Катя, стоя в дверях с чемоданом, держа Дашеньку за руку.

Её слова резали, как нож, но он не спорил. Он знал, что Катя права. Он звонил ей потом, пьяный, умоляя простить, вернуть Дашу, хоть на один день. Она не отвечала. Только однажды, в трубке раздался её голос, холодный, как зимний ветер: "Живи с этим". Он жил. Если это можно было назвать жизнью.

Сергей потёр виски, пытаясь прогнать воспоминания, но они цеплялись, как паутина. Он вспомнил, как Дашенька однажды нарисовала ему картинку – дом, солнце, их троих, держащихся за руки. Он хранил этот рисунок в ящике стола, пока не потерял в пьяном угаре, как потерял и всё остальное. Теперь он даже не мог вспомнить, где видел рисунок в последний раз. Может, среди пыльных книг на полке, где валялся его старый блокнот со стихами. Когда-то он писал в нём – наивные строки, полные юношеского пафоса: "И в тишине рождается ответ…" Он читал их своим ученикам, пока те хихикали или зевали. Теперь половина страниц была вырвана, а оставшиеся испещрены каракулями. "Я не виноват", – было выведено на одной из них, чернила расплылись, будто от слёз. Он не помнил, когда писал это. Может, в пьяном забытьи. Может, во сне.

На кухне что-то звякнуло. Мелкий, но отчётливый звук – как будто монета упала на пол. Сергей замер, сердце заколотилось, отдаваясь в висках. Он медленно двинулся к кухне, каждый шаг разносился эхом в пустой квартире. Половицы скрипели, как будто кто-то шёл за ним следом, повторяя движения. На столе стояла пустая бутылка водки, её мутное стекло отражало тусклый свет лампочки, мигающей, задыхающейся в грязи. Смятый лист бумаги торчал из горлышка. Дрожащими пальцами он вытащил его и развернул. Почерк, неровный, лихорадочный: "Я не хотел…" – и дальше, кривыми буквами: "Они кричали". Чернила были свежими, будто написаны совсем недавно. Но он не писал. Не сегодня. Не вчера. Или писал? Память была мутной, как вода в заброшенном колодце, и он боялся заглянуть в неё глубже.

Сергей бросил бумагу, как будто та обожгла его руку. Лист упал на пол, но не остался лежать – он шевельнулся, подхваченный сквозняком. Но окна были закрыты, занавески висели неподвижно, покрытые пылью. Сергей почувствовал, как холод пробежал по спине, будто кто-то провёл ледяным пальцем вдоль позвоночника. Где-то в глубине квартиры послышался шорох – лёгкий, почти неуловимый, как шаги босых ног по линолеуму. Он обернулся, коридор был пуст. Только тень на стене – длинная, тонкая, с неестественно вытянутыми руками – мелькнула и исчезла. Он моргнул, надеясь, что это игра света, но сердце знало лучше. Оно билось неровно, как метроном, который вот-вот выйдет из строя.

Сергей подошёл к телефону на тумбочке. Аппарат был мёртв уже годы – линия отключена за неуплату, оборванный провод свисал, касаясь грязного пола. Но вчера он звонил. И позавчера. Каждый раз, когда Сергей снимал трубку, там была тишина. Или не тишина – дыхание. Лёгкое, прерывистое, как у ребёнка, который только что плакал. Он не хотел проверять снова. Но рука уже тянулась к трубке, пальцы дрожали, словно не принадлежали ему. Он коснулся холодного пластика, и в тот же момент раздался звон. Резкий, требовательный, как школьный колокольчик, зовущий на урок. Он одёрнул руку, как от огня. Телефон умолк, но тишина была хуже. Она смотрела на него. Она ждала.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Если вам понравилась книга, то вы можете
ПОЛУЧИТЬ ПОЛНУЮ ВЕРСИЮ
и продолжить чтение, поддержав автора. Оплатили, но не знаете что делать дальше? Реклама. ООО ЛИТРЕС, ИНН 7719571260