– Он милостив. – Я протянул руку, и меня тут же поставили на ноги. Отряхнувшись, хмыкнул и пожал крепкое плечо дубильщика. – Да не пил я, честно.

– Это не возлияния, а ритуал, – нравоучительно заверил он.

Он иначе осмотрел мои одежды: тога, не скрывавшая мускулистый торс, на плечах лоснилась львиная шкура, повязанная лапами на груди. В непослушных кудрях, торчавших из-под пасти, застряли измятые виноградные листья. Послушавшись внутреннего голоса, я сконфуженно сорвал венок и выбросил подальше.

– Меня пьянит не вино… – Мой взгляд схлестнулся с круглыми глазками дубильщика, вбитыми гвоздями под узким лбом. Вздохнув, я сдался: – Забудь. Я напился с вакханками и предался разврату во имя Бахуса. Так неистовствовал, что развеселил богов, и они решили подшутить надо мной, забрав из памяти важный фрагмент.

– Какой же? – Дубильщик сложил руки на груди, участливо хмурясь.

– Дорогу домой. Моя скромная хижина приткнулась к подножию Авентина^[2]. – Я покрутился, указывая поочередно на четыре стороны и задумчиво потирая губы. – В толк не возьму, к какому холму вышел и куда мне идти?

Дубильщик прикинул что-то в уме и сложенными ладонями указал на дорогу. Она обвивала неизвестный седой холм, точно река – островок, и текла в направлении густо застроенного района. Оттуда доносились мелодии дудочки и весёлый смех.

– Иди, не сворачивая, по этой дороге, – заговорил он, поглядывая на меня особенно внимательно, как будто я был не пьяным, а умалишённым. – На первой развилке сверни направо. Потом – опять направо. Дальше обойдёшь кузницу и выйдешь к кратчайшей тропе. По ней не так часто ходят из-за клозетов – вонь жутчайшая. – Дубильщик поморщился и подбоченился. – М-да, чудна наша жизнь. У меня там друг так и скопытился.

– Скопытился? – переспросил я.

– Ну, как надышался отходами – так и свалился замертво. Вытащили его, бедолагу, зелёного всего. Недостойная смерть, а руки ведь золотые были. Он драгоценностями-то и занимался, украшения мастерил.

Из страха забыть путь я поспешил поблагодарить его и пойти.

Свежесть придавала сил, заставляя ноги, обутые в поношенные сандалии, шагать бодрее. Зима уступала весне – предвкушение флоралий пьянило крепче вина. Рим преображался, увешанный гроздьями цветочных венков. По улицам гуляли разодетые девы – топор войны зарыт, сабиняне пили с римлянами из одних кубков.

«Завтра март», – криво улыбался я.

Звёздный путь освещал колею моей дороги.

Отец рассказывал, что некогда год открывал март. С приходом к власти Нума Помпилий, второй царь Рима, утвердил новый календарь и начал год с января. Говорят, при нём многое изменилось. Я не застал правление великого Ромула, но старцы сказывали, что междоусобиц хватало. Царь сабинского происхождения, высокой морали человек, как и ожидалось, усмирил разрозненный Рим, привёл народы к согласию, объединил территории и связал в крепкий узел гражданскую и духовную жизни. Они стали неразрывны, а люди – счастливы. Иначе быть не могло: его правление одобрили боги. Небесные знамения, между прочим, видели все сподвижники царя. Нума был крайне благочестивым, но не лишённым смекалистости и простой человеческой дерзости. Он сумел запутать самого Юпитера, и громовержец, пребывая в добром расположении духа, наградил его Священным щитом – анкилом, – который и охраняет город от катастроф и войн десятки лет.

В раздумьях я остановился у первой развилки. Уголок губ непроизвольно дёрнулся.

– Так, мне нал… напр… а-ав, ле… – бормотал я, почёсывая взмокший лоб под львиной пастью. – Дубильщик чётко сказал: направо. Направо.

Занёс ногу над неприметной дорожкой, но в последний момент мой гений увёл влево. Туда я и направился, смятенно озираясь. Однако меня утешал шум празднества.

Моему взору открылись крупные лачуги и хижины, сбитые гурьбой. Мастерские отличались от иных зданий размахом двора, сараями и оселками. Дубильщик упоминал жилище кузнеца, но я предполагал встретить его после второй развилки. До неё я, впрочем, так и не добрался.

Обойдя кузницу, я просочился меж домусов^[3] и усомнился в словах дубильщика. Про какие общественные уборные он толковал? Белый камень, обвитый плющом, фонтан и прекрасные служанки! Благо патриций, живший здесь, не слышал дерзких наговоров дубильщика, иначе тому было бы несдобровать.

Наконец я выбрался к предполагаемому Авентину. Наша с отцом лачуга находилась где-то поблизости. Окрылённый, я помчался к холму. Обошёл его раз, второй, но его окружали лишь богатые домусы, наряженные к агональским играм.

На территории одного из домусов, особенно внушительного и помпезного, я заметил сферический купол храма Весты, в котором теплилось «сердце Рима» – огонь богини очага. Дом Весталок.

Среди гама толпы слух разрезал внезапный девичий крик:

– Богиня, смилуйся! Оставьте меня! Нет!

Я кинулся на голос. Кричавшая заплакала, но вместо слов раздалось мычание – похоже, ей заткнули рот. Ноги привели меня в углубление между постикумом – внутренним садом – и стеной, отделяющей домус от соседнего здания. Увидев троицу хмельных мужей, напиравших на одетую в белое светловолосую девушку, я всё понял. Сжал кулак. Разжал.

«Ах, да. Я безоружен».

– Эй, достопочтенные! – гаркнул я, собирая взгляды. – Вас казнят за совращение весталки, сукины дети.

Три пары глаз, напоминавших поросячьи, уставились на меня. Насильники, походившие на животных, засмеялись. Один по-прежнему наматывал на кулак подол сто́лы синеглазой жрицы, которая вздрагивала от слёз и прижимала вздёрнутую тунику к бёдрам.

– Не ори ты, горлопан! Тогда и не покарают. И сам целее будешь, – пригрозил самый низкий из них.

Тот, что стягивал одежду с весталки, вытянул губы в трубочку:

– Или у тебя на неё встал? Тоже хочешь поиметь девственницу?

Третий хряк подрыгал тазом, и трое рассыпались в зловещем хохоте. Я не нашёлся с ответом и цыкнул: дело дрянь. Мне посоветовали проваливать.

Подобно волне, на меня обрушился пьяный дурман. Он возник спонтанно – мог поклясться на костях бедной матушки: я никогда не пил, но пьянел без вина. Моя кровь становилась бахусовой амброзией. По заверению отца, вино смывало печали, но что-то не наблюдал за собой хронического счастья и не хотел скакать по лугам от радости. Напротив, с уровнем брожения крови воспламенялось сердце и опалялась душа.

– Эй, достопочтенные. – Голос мой огрубел и понизился. Покачиваясь, я сжал кулаки, растягивая губы в ухмылке. – Эй, до-сто-почтенные!

Мучители обернулись. Один из них схватил весталку за шею и уронил в ноги. Она заплакала, пригибаясь к земле под его сандалией. Запачкал её столу, глупец.

– Вакхант, ты когда нажраться успел? – спросил низкий, двинувшись в мою сторону. Из его рукава выпало в ладонь что-то блестящее и острое. – Тебе проспаться надо! У Летуса^[4] в объятиях.

– Хр-рю-хр-рю-хрю, свинки, – глупо засмеялся я, сорвав голос. Меня согнуло пополам; я едва избежал падения носом напропалую – одними пальцами коснулся земли и устоял. – Пор-росятки такие милые. – Я хрюкнул, приподняв пальцем кончик носа. На нём наверняка остался пыльный отпечаток. Выпрямившись, я засмеялся до слёз: – У них… у них пятачки!

Лезвие садануло по щеке. Я нелепо увернулся, закружившись. Тело, словно прохудившаяся ладья, накренилось. Это помогло мне избежать второго удара кинжалом.

– Хорош плясать! – выкрикнул здоровяк, елозя подошвой по позвоночнику весталки. Она пискнула, как сжатая в кулаке мышь. – Кончай его!

Услышав это, я расхохотался до хрипоты. Градус разгорячил – захотелось танцевать. Я пустился в пляс, покачивая бёдрами, как вакханты. Пальцы принялись выписывать в воздухе узоры. Представил себя мойрой, что плела из шерсти.

Вакханский танец произвёл на врагов впечатление. Они впали в ступор, пока я не перехватил клинок: он пронзил кожу между указательным и средним пальцами. По линиям ладони заструилась кровь. Приблизив лицо к испуганному врагу, я прибил его к стене домуса и обдал лик хмельным дыханием:

– Станцуем?

– Пьянчуга, недостойный и смерти, – брезгливо отозвался тот.

Он дёрнул рукой, но боль беспокоила меня в последнюю очередь. Мне показалось, что его морда порозовела и стала покрываться шерстью прямо на глазах. Я попытался сбросить наваждение. И, в очередной раз закрыв веки, провалился во тьму.

Мрак поглощал меня. Вспышками проявлялись нечёткие образы. В уши натекло воды – я тонул. Чувствовал, будто на шее смыкаются персты Тибра. Изо рта вместе с пузырями вырвался крик, и я пошёл ко дну. На грудь давило толщею воды.

«Нельзя. Рано умирать».

Я собрал остатки сил и попытался всплыть. Сделал резкий толчок, потерпел неудачу, но во второй раз Фортуна соблаговолила мне.

Вынырнув, я хрипло вздохнул. Набрался воздуха, как младенец перед первым воплем. Я был на суше, и утопление оказалось всего лишь пьяным сном.

Передо мной возникло лицо весталки, искажённое презрением.

– Ты сумасшедший вакхант, безумец! Из-за тебя меня выпорют! – Она плюнула мне в лицо и, оттолкнув, убежала.

«Весталка с характером вакханки, – подумал я, размазывая кровь по гравию. – А я вакхант снаружи, а внутри… Это что, моя кровь?»

Далее память поделилась на фрагменты. Первый – храм, окружённый колоннами. Второй – запах дыма от огня, который по сакральной традиции никогда не должен угасать. Третий – дерево, украшенное прядями волос, срезанных у жриц при посвящении. Четвёртый – истерзанные тела свиней.

Пятый – люди с факелами, бегущие ко мне. Шестой – звёздное небо, к горизонту уходящее в сливовый сумрак.

Меня звали Луциан Корнелий Сильва, и я с честью носил навязанный сан жреца Бахуса. Пожалуй, смерть вследствие пьяной поножовщины – не образец благодетели и явно расстроит отца. Однако я не помер от вони из выгребных ям, что порадовало бы дубильщика с городских окраин.

* * *

Летус явился в образе змеи с головой льва. Нет, существо не могло быть Летусом. Кто он?

Узоры на теле кружились вакханской пляской, пока морда оставалась недвижимой. Я был загипнотизирован взглядом чёрных глаз. Их наполняла космическая чернота, а блеск разбивался в них брызгами звёзд.

– Я готов, – произнёс я всем естеством.

Пасть разверзлась, зашелестели крылья. Затрепетало пространство, или так мерещилось от панического страха. Я закричал, перемалываясь в львином пищеводе, и крик возвратил меня в действительность.

Очнувшись в постели кубикулы, гостевых покоев чужого домуса, я вгляделся в морду льва, продолжая стонать от кошмара. Наваждение сошло. Потерев лоб, я осмотрелся. Узорчатые стены сгущались и оттеняли залитое светом окно. Гравюры изобиловали диковинными животными, в которых обращался Юпитер. Панорама описывала сладострастное путешествие бога: белый бык гарцевал рядом с прекрасной Европой; кукушку прижимала к груди великая Юнона; лебедь упокоил голову на ложе Леды… Муравей, орёл, баран – от пестроты изображений замутило.

Пусть я привык к недомоганию, но по утрам оно было наименее желанным гостем. Выбравшись из-под шерстяного одеяла, я продрал глаза и разлепил губы. На столике как нельзя кстати дожидались металлический графин и кубок.

– Прошу, только не вино, – взмолился я и сел на край, чтобы наполнить бокал.

Ледяная вода свела рот и освежила тело. Оставив этикет, я обхватил губами вытянутый носик графина и жадно напился из него.

– Ни в чём себе не отказывай, дорогой Луциан.