Я поперхнулся и вскинул голову на вошедшего. Стуча по груди, стиснул зубы. Лучше бы в кубикулу вполз змей о львиной голове – но только не он! Ярчайший представитель тицийской трибы – изнеженный юный патриций двадцати лет, мой ровесник. Астеничное тело драпировала пурпурная тога поверх белой туники, покрывавшая в том числе голову. Одна прямая каштановая прядь неизменно ниспадала на лицо. Плутовские глаза древесного оттенка, подведённые ритуальной подводкой, обрамляли пышные чёрные ресницы. Да такому лицу женщины завидовали!

И мириаде украшений: от браслета в виде змеи из витого золота на левой руке до спрятанного под тогой ожерелья. Этот человек слыл падким на украшения, хотя в обществе под влиянием аскета Нумы Помпилия тяга к роскоши, мягко сказать, не поощрялась.

Как высеченная скульптура, недруг был остр скулами, а вся спесь, казалось, сосредотачивалась в родинке под внешним уголком левого глаза. Она двигалась, когда на лице появлялась улыбка, раздражая.

– Священный царь^[5], какая честь. – Я отсалютовал и заметил, что под одеялом совершенно наг.

– Неужели тебе отшибло память, бедный брат? Я Ливий, Ливий Туций Дион, твой лучший и единственный друг, а мой титул оставь в покое до начала церемонии.

– Извини, что я не в триумфальной тоге, – перебил я, не желая слышать что-либо про дружбу от этого презренного шакала.

– Повода для триумфа и нет, – с улыбкой съязвил Царь священнодействий.

Он потёр золотую серьгу – я носил такую же, не расставаясь с подарком Ливия. Доброго мальчишеского товарищества не сохранилось – оно свалилось в пропасть от вбитого меж нами семь лет назад кола.

– Тебя ранили, – продолжил он. – Я подлатал тебя, но впредь не испытывай терпения богов.

– Осуждаешь за помощь весталке? – с вызовом спросил я. – К тому же я не просил меня спасать. Упрёка в том, чего не выпрашивал, терпеть не стану.

Брови Ливия взметнулись, и он решительно шагнул ко мне в опочивальню. Я подобрал ноги, придвинувшись к изголовью. Присев на угол постели, Ливий перевёл дыхание и посмотрел в окно:

– Ты помог весталке, а я – тебе. – Он посмотрел на меня – глаза перелились сиянием прибрежного песка. Я прищурился. – Твоя злость разрушает тебя, Луциан.

Я вскипел и с жаром произнёс:

– Боги вымостили жрецу жрецов великий путь. Царской тебе дороги, сын Туциев.

Это я ещё мягко его послал.

Ливий откинул голову, усмехнувшись, и я невольно обратил взгляд к лепнине вслед за ним. Всегда он так делал – печально улыбался и накидывал на себя несчастный вид. Девы, быть может, и велись на игры хитрого шакала, но не я. Да и разница в статусе налицо: запретные отношения с наследником главы римского жречества пленили прелестниц, в отличие от доступной оргии с вакхантом.

Ливий был красив, но красота – клетка духовности. Я поискал змеельва, который по неведомой причине исчез с гравюр. Пьяный ночной кошмар степенно уступал жизненным неурядицам.

В возникшей тишине вспомнил, что Ливий недавно похоронил отца. Я произнёс не своим голосом:

– Соболезную твоему горю. Я по поводу отца… Антоний Туций был исключительным человеком.

«И погубил мою жизнь. Но о мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды».

– Он прожил славный век. Пусть послужит царству мёртвых. – У Ливия дрогнул голос, но он скрыл это за проворным взглядом, приложив палец к губам. В его очах мелькнула некая озадаченность, которую он скоропостижно спрятал. – Лучше поговорим о твоей вчерашней выходке…

– Клянусь девственностью Венеры! – Я округлил глаза, даже позабыв о клановой обиде. – Я не убивал их!

– Никого ты не убил. Так, избил до кровавых соплей. Преступников поймали, и они получат урок. – Ливий махнул рукой. – А ты, мой друг, отличился не меньше: улёгся в очаг Храма Весты, крича, что сохранишь священное пламя. Шкура, в которую ты был одет, чудом не воспламенилась, поэтому тебе удалось потушить огонь и не пострадать. Я погасил конфликт на этапе искры, но постарайся впредь не учинять вакханский разгул в царских угодьях, Луциан.

Я закрыл глаза со стыда. Вот отчего злилась весталка. Её накажут из-за меня, а могут и закопать заживо. Я не знал, в какой момент пришёл к ней – вдруг над ней надругались? При таком раскладе её ждал переезд поближе к Коллинским воротам^[6].

Словно прочитав мои треволнения, Ливий проникновенно заглянул в глаза:

– Весталка в порядке. А что касается тебя, я по-прежнему ищу способы ослабить твоё… проклятие. Плотий – лекарь, помнишь его? – многому научил меня перед смертью, – деликатно выразился он, оглядывая меня как прокажённого. – Знаешь, пьяный ты так неуязвим, что сдаётся мне, это дар.

Я отбросил одеяло и в чём мать родила дошёл до окна, на котором для меня приготовили стопку вещей. Оделся в жреческую тогу, принадлежавшую Ливию, и подарил молчаливый поклон на прощанье.

– Луциан, постой. – Ливий закрыл дверь, которую я распахнул. Он навис надо мной, и я сделал над собой усилие, чтобы не отпихнуть его. – Сегодня мои первые агоналии. – Ливий приблизил ко мне лицо, преисполненное внутренним страданием. – Моя должность пожизненна. Я невольник статуса. Супругу и ту избрали за меня – Царицу священнодействий, с которой я и не знаком вовсе. Я должен быть благодарен за честь, оказанную отпрыску Туциев, но не могу пересилить себя.

Ливий опустил взгляд на ладонь, предупредительно упиравшуюся ему в грудь. Я закипал – и он это прекрасно видел. Он потянулся к моим плечам, но я остановил дружеский жест взором. Вместо этого Ливий сомкнул кулаки.

– Пойми, я не подхожу на должность Царя священнодействий. Выслушай меня. Ты же мой друг – мне более не к кому пойти, и все вокруг чужие: сенат, надменные фламины, ушлые авгуры… Я хочу сбежать и жить так, как велит сердце. – Его желваки дёрнулись. – Меня влечёт иной, порочный путь. Я проклят так же, как и ты.

Звук пощёчины разлетелся многократным эхом. Ладонь обожгло, как и щёку бывшего друга. Ливий прикоснулся к розовому пятну, испортившему бронзу кожи, и вытаращил на меня глаза. Они наполнились детской обидой на телесное наказание.

– Ты – дрянь, паршивый Туций, – гневно сказал я. – Мы с тобой расплачиваемся за грехи отцов. Твой обратился прахом, теперь ты, – ткнул его в лицо, – ответственен за моё увечье. Из-за тебя я такой. Не выдумывай себе проклятий, лишь бы я пожалел тебя и твою судьбу. Грязный вакхант из нас двоих я, моя кровь отравляет сама себя, а не твоя, а должно быть наоборот! Благодари богов, что я слишком мягок для того, чтобы взяться за оружие и отомстить. – Грубо отстранив Ливия, я открыл дверь и на пороге добавил: – Отныне ты – духовный защитник царя Нумы и всего Рима. Не опозорь свой сан. А пороки переложи на плечи жрецу Либера, рабу твоей милости.

Ни разу не обернувшись, я вышел и, заплутав на глазах у изумлённых слуг, вылетел через массивные двери наружу – но это оказался перистиль, внутренний садик, ограниченный по периметру широкими окнами. Выругавшись, я потоптался и вернулся в атриум.

Поймав взгляд слуги, я вздёрнул брови и покивал в сторону окон. Она приоткрыла рот с глупым выражением лица и указала на выход. Наконец-то я покинул проклятую Регию, административное здание и домус Царя священнодействий по совместительству, и шагнул на залитую солнцем улицу.

Как я сошёл со Священной дороги и углубился в менее привлекательную часть города, ощутил всей шкурой предпраздничный полдень. Я слился со скоплением людей и вслушался в разговоры. У ветхой инсулы – пристанища плебеев со множеством комнат – замер, якобы разглядывая гирлянду из сухофруктов, которой украсили фасад, а сам пригрел уши около двух горожанок. Молодая женщина судачила с подругой, и среди скучных небылиц я расслышал следующее:

– Это ещё что! Ты говоришь, дурные знамения – вчера, представь себе, погас Огонь в очаге Весты!

– Быть того не может! – охнула собеседница. – С утра всё горело. Августа живёт рядом с храмом Весты, она бы рассказала, ежели увидала бы что странное. Только крики какие-то посреди ночи. Но оно ж объяснимо, в чащобе вчера жрецы Бахуса бесновались. Как к вакханкам мужиков допустили, всё потеряли. И супругов наших увели, сучьи волчицы!

Я закатил глаза.

– По́лно тебе на вакахнок пенять, – устало возразила женщина. – Кому твой старый хрыч сдался? Они молоденьких жрецов принимают, божественно красивых юношей.

Я невольно оправил одежду, пригладив волосы. Уродом меня точно не считали, а кто-то даже находил привлекательными спортивное тело, могучие руки, редкую в наших краях светлую кожу и густые брови. Одна дева сказала, что серые глаза мои – два блюдца, наполненных лунной водой. Не скрою, польстило.

Моё тело – моя заслуга. С тринадцати лет, как меня настигло проклятие, я без устали отжимался, тренировал удары и упражнялся в спортивных играх, лишь бы отпустило похмелье. Я выработал привычку: если дурно, надо поприседать или поупражняться с метанием диска.

Отец диву давался, для чего мне пробежка, спарринги и подъёмы тяжести. С детства я перебил всю посуду и просыпал бесчисленное множество зерна. Я поднимал даже молодого хряка, из-за чего едва фатально не повредил поясницу. Бегал как проклятый вокруг Рима, вдоль лесополосы, возвращался порой под утро, ибо не мог вспомнить обратной дороги.

Во мне горело неуёмное пламя богини раздора Беллоны. Честно говоря, мне нравилось, как твердеют рельефы мышц, особенно после стабильных тренировок по месяцу. И на это обращали внимание прелестницы – тело говорило о моей выносливости, и им льстило.

Спорт помогал мне контролировать гнев, а его было ой как много.

– А что Августа не видела ничего, ясное дело, – продолжила одна из сплетниц. – Огонь погас глубокой ночью, но его быстро подожгла весталка, охранявшая очаг. Говорят, она сбила руки до кровавых ссадин, пока тёрла палочки для розжига.

– И что же, выпороли её? Сослали? – с кровожадным интересом спросила вторая.

– Тут уж не знаю. Раз поползли слухи, Священного царя весть не миновала. Уж он распорядится, как поступить с нерадивой жрицей. Есть мнение… – сплетница понизила голос, вынудив меня изобразить заинтересованность в ковырянии луковицы, – что кто-то из жрецов Бахуса учинил разгул. Может, даже попытался обидеть весталку! Помнишь Секстия?

– Банщик?

– Нет, Секстия, что живёт неподалёку от восточной стены в кожевенной мастерской.

– И что Секстий?

– Молчит как рыба, но соседи видели, что с утра по его забору будто ураган прошёлся. Из рва грязные следы сандалий вели – витиеватые, ноги у него заплетались. Точно тебе говорю, вакхант перебрал и в обитель Весты заявился. Весталка с ним не совладала, не ответила на приставания, вот и отомстил ей, затушив огонь.

– Какое святотатство! – вторила собеседница. – Боги нас накажут. Предчувствие у меня нехорошее. Посмотрим, что скажут авгуры.

На этом моменте я закончил подслушивать и позволил шумной массе вынести меня на базар.

Торговцы и лоточники заняли удобные позиции, чтобы завлекать горожан жареным мясом, уловом из Тибра и сочными фруктами. По каменистой дороге разливались жир и помои. Я прикрыл рот и нос тогой Ливия и с удивлением распознал аромат шафрана. Туций пользовался ароматическими маслами, как представитель знати.

«Предпочитаю дышать отбросами, нежели притворщиком Ливием», – рассудил я.

Боги, внемля недальновидному желанию, послали на мой путь брызги рыбной требухи. Я отшатнулся от лавочника, который вытряхивал чешую из ведра. Фыркнув, переступил зловонную лужу и подошёл к одной из лавок. Чернобородый этруск принялся наперебой нахваливать товар, подсовывать в корзину тушку курицы, виноград и персики, сверху доложил овсяную лепёшку и сунул в руку запаянный кувшин ослиного молока.

– Давай сброшу цену. Ну, сколько у тебя? – Этруск щербато улыбнулся.

Рот наполнился слюной, а желудок стянулся в узел. Вся прелесть голода ощутилась, когда в нос ударил аромат свежеиспечённой лепёшки. Я хотел отказаться, но в голову пришла мысль, и я снял с себя благоухавшую тогу.

– Э, так дела не делаются. – Торговец скривил лицо и отпихнул одежду. – Меняй на что-то достойное или проваливай!