В ложе Палатинского храма восседал Нума Помпилий, рядом – его супруга, нимфа Эгерия. Толпа обрадовалась правителю, и он, доблестный пожилой муж с волнистой бородой, похожей на скатанную овечью шерсть, и «улыбчивыми» морщинками около глаз, салютовал нам. Затем дал знак жрецам – и музыканты принялись наигрывать музыку для ритуального танца.

Сначала салии прыгали, а после выполнили изящные вращения, завершив поворотами. В отличие от развязных вакханских дрыганий их танец пронизывал мощью и чем-то хтоническим, определения чему я не мог найти.

После танца Нума вышел на край ложа и заговорил бархатным отеческим голосом:

– А теперь давайте же вознесём молитвы и благодарности нашим небесным отцам.

Жрецы заняли места в ложе ниже царского: фламины и фламинки, понтифики, жрицы Дианы, Минервы и Венеры, арвальские братья и, конечно же, весталки. Правитель сделал жест. Мы услышали блеяние – к плоскому алтарному камню вели белоснежного ягнёнка. Он ворошил копытцами землю, упираясь тощими ножками. Его вёл муж в жреческих одеждах, перетянутых ремнём, за которым переливались камни обсидианового церемониального ножа.

Жрец подтащил ягнёнка и мастерски прижал головку к алтарю. Агнец вяло брыкался.

– Священный царь, приступать? – Жрец обратил взор к острию ножа, направленного к багряному небу.

Воцарилось молчание. Не получив ответа, жрец опустил кинжал, продолжая держать голову ягненка. Он растерянно обернулся на жреческую коллегию, и фламин развёл руками в недоумении. Место Царя священнодействий пустовало.

– Где его духи носят? – прошептал я, вращая глазами.

– Невидаль какая, что жрец всех жрецов не явился, – прошелестела старуха над моим ухом.

– Вдруг из-за огня Храма Весты? То был дурной знак, аккурат в день, когда Туций-младший заступает на службу после отца! – отозвался муж позади, за что мне захотелось дать ему в зубы.

– Верно. Дурной знак!

Галдёж, суеверные придыхания и ругательства посыпались со всех сторон. Я не любил Ливия за то, во что превратилась моя жизнь, – не любил его клан и глубоко в душе стеснялся глупости своего отца. Но…

Голоса вокруг обратились в осиный гул. Я потёр осиротевшую без серьги мочку, и ясно, как тогда, увидел картину одиннадцатилетней давности.

701 г. до н. э., домус Туциев

Мы прятались в погребе домуса, и никто не догадывался, чем занимаются шальные жреческие мальчишки.

– Давай же, мы уже взрослые, жрецам украшения дозволены. – Я поднёс матушкину швейную иглу к уху друга, которое хорошенько оттянул. – Будет красиво.

– Я на самом деле жуть как не люблю боль, – нервно посмеялся Ливий. – Отец сказывал, что младенцем я перенёс серьёзную хворь, и после этого моя кожа стала чувствительнее.

– Раз – и всё. – Я уже и сам не был уверен, стоит ли истязать друга. – А потом ты мне.

Ливий зажмурился, и я что есть мочи всадил иглу в ухо, а следом воткнул простую металлическую серёжку. Внезапно потекла кровь, и я запаниковал. В страхе, что я совершил преступление, подхватил Ливия под поясницу и, расплакавшись, уронил голову ему на грудь:

– Ливий-Ливий! Не умира-ай… Я не хотел тебя убивать! Пожалуйста, живи вечно и никогда не умирай!

В носу лопались пузыри соплей. Ливий держался за продырявленное ухо.

– Я тоже сделаю тебе прокол… – Он улыбался, дрожа от страха и воодушевления. – Как моё заживёт.

Но случилось непоправимое: откинулась дверца погреба. Над нами возвысилась статная женщина с родинками по всему грозному лицу. Свет бил Кирке Туций в спину, подчёркивая длинные волны волос цвета воронова крыла и просвечивая крепкое тело через тунику.

– Вот вы где, негодники! – возмутилась она, осматривая место преступления. – Кровищу моего сына будешь сам оттирать, Луциан. Рабов ни на локоть не подпущу.

Я откинул голову и самозабвенно, как могли девятилетние дети, с искажённым ртом зарыдал и запричитал. Кирка застучала сандалиями по гнилой лесенке, выволокла сына с кровавым ухом и кинула в меня ветошью.

– Натирай до блеска.

– А Ли… Ли, – хныкал я, комкая тряпку.

– Ли-Ли твой ещё отхватит, не сомневайся, – с усмешкой, не сулившей ничего хорошего, ответила Кирка. – Сначала к Плотию. Наказаны оба.

Ливия потащили по лестнице, скрипевшей от тяжести, но он успел обернуться и подмигнуть мне. Друг щёлкнул пальцами по серьге, но тут же сморщился от боли.

Дверь захлопнулась, отрезая свет. Я хихикнул и сжал в кулаке свою половину украшения. Серьги носили сразу в двух ушах, но я держал в уме, что дружба – это одна душа на двоих, а значит, и набор серёжек мы разделим.

Сглотнув, я достал иглу и поднёс остриё к мочке уха. Одно движение – и нас с Ливием связала мелкая шалость, которая могла бы сохраниться на всю жизнь. Могла бы.

Я сомкнул кулаки, чтобы ответить им всем: Ливий больше мне не друг, но был для меня важным. Никому не позволялось осуждать его – он не мог уйти в загул и пропустить важное событие. Не мог не подчиниться Нуме.

«Меня влечёт иной, порочный путь».

Пальцы разжались. Именно. Ливий Туций Дион уже не был прежним, и оба мы стали мужами. Огульно защищать его опрометчиво – он мог отключиться в объятиях трёх луп, и ничего не попишешь.

– Священный царь вознесёт молитвы Янусу – нашему двуликому богу начал, входов и выходов, прошлого и будущего, – молвил царь, намеренно затягивая, чтобы дать запаздывающему жрецу фору. – Пусть начало нашего торжества будет положено. Пусть мы будем благословлены Янусом на свершения…

Нуму прервал крик, наполненный ужасом. К нему подключились другие. Кто-то указывал в небо и плакал, кто-то крутил головой, ища источник кошмара. Мы с отцом переглянулись: из-за толпы, ожившей и напуганной, мы не могли ничего увидеть.

– Отец!

– Встретимся у Авентинского холма, – бросил он, – будь осторожен. Что-то нехорошее… проклятье, ничего не вижу.

Я растолкал граждан и пробился на Священную дорогу. Суматоха и паника, которую пытались остановить Помпилий и жреческая коллегия, разрастались. Авгуры закричали:

– Вот оно! Знамение! Боги разгневаны!

Тогда народ взревел. Разрыдались женщины и дети, горожане бросились врассыпную, топча праздничные украшения. Я кое-как выбрался и побежал вдоль Священной дороги. Опять забыл, в какую сторону Авентин – распни его духи! В центре плакал малыш, которого оббегал люд. Я рванул к нему, проорал:

– Расступитесь! – и подхватил ребёнка, пока его не затоптали.

Его вырвала заплаканная женщина и исчезла в толпе.

Вдруг моему взору открылась ужасающая картина: в воздухе застыл косяк лебедей. Перья обдувал ветер, но крылья не двигались, а сами птицы не падали. Они просто висели в небесах, словно чучела.

Новый крик и плач – та женщина, чьё дитя я спас, не могла дозваться до мужа, который окаменел так же, как лебеди. Царь Нума Помпилий указывал в небо и… не шевелился, как и царица. Жрецы, вскочившие с мест, застыли в молитвенных позах, кого-то катастрофа настигла сбегающим по лестнице, а кого-то – падающим. Напуганный, я бросился искать отца, но, когда заметил мелькнувшую в толпе макушку Луция, дорогу мне преградил салий.

– Пропусти! – Я толкнул его в грудь. – Там мой отец!

Но салий не уходил. Осмотревшись, я напугался сильнее. Римляне застывали. Один за другим. Вернулся мор? Болезнь? Я рыком отпихнул салия и подбежал к папе. Но, коснувшись и обойдя его, убедился: поздно. Папин взгляд застыл в вечности. В страхе – его глаза искали в толпе родного сына… Меня.

– О Янус, божественный страж, я взываю к тебе! Пролей свет на величайшие мистерии силой дальновидения твоего, я взываю к тебе, находящийся между Вратами Вчерашнего дня и Вратами Завтрашнего.

Шокированный, я воззрился на салия, вещавшего до боли знакомым голосом. Он надвигался на меня, звеня цепями медного ремня. Плюмаж его шлема дрожал в такт ходьбы, пока повсюду вслед за лебединым полётом замирала жизнь.

– Позволь мне видеть твоими глазами, о Великий Привратник, пролей свет на секреты грядущего дня.

Салий обхватил шлем и снял. Отбросив его в траву, на меня посмотрел Ливий Туций Дион. Он стянул со спины щит и поднял над головой:

– Я разрушил весь страх грядущего дня, уничтожил боль дня минувшего и утратил сомнения в сегодняшнем дне. Я, Царь священнодействий, прошу Тебя благословить начало этих агоналий и принять жертву.

Всё случилось в одночасье. Горожане, будто покрытые вулканическим пеплом, каменели один за другим. Незримое вещество, превращавшее их в скульптуры, смыкалось кольцом вокруг нас.

Ливий привлёк меня к себе, уронил на землю и накрыл нас щитом.

– О Янус, бог времён и перемен, – прошептал Ливий, зажмурившись.

Покрываясь холодным по́том, я вслушивался в зловещую тишину.

Как же нам увидеть будущее,
Что уже не наступит?

II. AN NESCIS LONGAS REGIBUS ESSE MANUS?
* Разве ты не знаешь, что у царей длинные руки?

Энергия безвременья подбиралась к нашим сандалиям. Я поспешно убрал ногу, вылезшую за пределы тени, что отбрасывал анкил. Мы притаились на мучительные мгновения. Я слушал, как стучала кровь в висках и дышал от тяжести щита Ливий. Из страха быть замеченным незримым чудовищем, я прошептал:

– Нам надо выбираться.

Ливий не ответил на мой вопрос. Его рука дрожала, и я помог ему, придержав «купол». Ливий сменил положение и с облегчением выдохнул, размяв уставшее плечо.

– Я проверю, можно ли выйти. – Он потянулся, но я тут же перехватил его за запястье и вперил в него безумный взгляд.

– Ума лишился? А если ты застынешь? – с жаром прошептал я.

– Фатум. – Он округлил глаза, сделавшись серьезным. – Иного способа нет. Не переживай за меня, дорогой друг.

Ливий сжал моё плечо, но я вывернулся.

– Я не переживаю за тебя. Страшусь, что тайна твоего спектакля с переодеванием в салия погибнет вместе с тобой. А мне вообще-то до ужаса любопытно!

Ливий звонко рассмеялся и, качнув головой, предложил следующее:

– Тогда давай поднимемся вместе и пройдёмся под анкилом. Осмотримся.

Надо было признать, идея показалась мне разумной. Мы подхватили щит, уместившись под ним, и по моей команде одновременно встали. Я тут же пожалел о затее: наши ноги заплелись, и мы едва не рухнули. Ругаясь друг на друга, мы кое-как пробрались к лестнице, ведущей к храму Юпитера Капитолийского. Взор перекрывал анкил, посему мне были не видны восковые выражения лиц сограждан.

«Связана ли катастрофа с раненым богом, что мне явился на днях?» – размышлял я.

Сколько тайн! Терпеть их не мог. Зато Ливий – как гадюка в воде. «Повезло» же быть повязанным с неприятелем, который ничего тяжелее ритуального кинжала в руках не держал. Наши несинхронные шаги доказывали, что партнёров из нас не получится.

– Надо войти в храм, – объяснил я, приняв роль штурмана. За мной след в след вышагивал Ливий. – Там мы получим божественное укрытие.

– Подняться по лестнице тем, кто и по прямой шага сделать не может? Твой гений умён.

– Великое замечание, Священный царь, – хмуро отозвался я. – Как ни суди, иного решения у меня нет.

Вздох Ливия всколыхнул львиную гриву на затылке. Я осторожно шагнул на первую ступеньку. Он последовал за мной. По мере подъёма осторожные шаги превращались в спешные: тревога, уступившая ненадолго отчаянной решимости, возвращала контроль над телом. Мелькание сколотых ступеней и недвижимые силуэты, на которые я невольно заглядывался, изморили меня – и перед глазами поплыло.

Проявив недюжинную волю, я довёл нас до храма. Спасительная прохлада обступила нас, принимая в мраморные объятия. В умиротворении, под сенью божественной любви я слегка отвёл анкил. Сглотнув, выступил за пределы границ. Пошевелив пальцами, убедился в безопасности и поставил щит на ребро.

Ливий облегчённо захохотал, стискивая меня в объятиях. Я сорвался в нервный смех, и мы какое-то время наверняка выглядели как безумцы.