«Верочка? Верочка?! – Я в изумлении гляжу прямо в его смеющиеся синие-синие глаза. – Не смогла?! Верочка?!» Все логические цепи, реле, извилины, синапсы и прочие аксоны мозга черепа моей глупой башки щелкают, искрятся и дымятся. Я будто со стороны вижу, что открываю и закрываю рот, словно карась, вытащенный из теплого пруда. Як короп з ставка. Это по-украински. Не надо обращать внимания. Нервы.

– В-в-вы… Але… Кс… Александр… Др. Н-н-николаевич, вы знаете Веру П-п-петровну?!

– Знаю, – старичок явно очень веселится, как может веселиться только истинно щирый хохол, улыбаясь одними глазами. – Очень даже неплохо знаю. Знаете что… Как вас? Знаете что, Гриша… Филиппов, – он выдвигает ящики своего стола и копается, по-гномьи перебирая сокровища. – Ага. Вот, держите, – он протягивает мне тоненькую книжечку. – Это моя книжка. Она, конечно, не такая значительная, как Верочкина, но, думаю, вам это поможет. Только верните обязательно. У меня сохранился последний экземпляр. Не забудьте! Вот, посмотрите, можете сразу начать с сорок третьей страницы.

– Спасибо, Александр Николаевич! Я обязательно… Я постараюсь. Я верну через три дня!

– Через три не надо. Через неделю жду вас.

– Спасибо!

Я выхожу из его малюсенького кабинетика в тусклый коридор, на ватных ногах поднимаюсь на свет божий. Вечереет, но фонари еще не включены. Света мало. Я торопливо открываю книжицу, нахожу сорок третью страницу, пробегаю по первым строчкам и вскрикиваю от счастья.

Ах ты боже ж ты мой боже! Боже ж ты мой милосердный!

Аккуратный столбик формул – простых, понятных, толковых, четких, как автомат Калашникова…

Как Федор Михайлович после казни петрашевцев, я трясусь в совершеннейшем экстазе. Жизнь! Аллилуйя! Как мог этот дед, этот старикан вот так – просто и толково все изложить?! Я не понимаю, в мою башку это просто не помещается! Не моего ума это дело, но – бог мой, какой восторг!

5

Дальше все уже дело техники. На самом деле техники. И нескольких ведер крепкого чая. На моей новенькой, к диплому купленной «Электронике МК-52»^[59], моей рабочей лошадке, я свожу воедино шерстюковские формулы, программирую, за два дня рассчитаю массив вариантов, оптимизирую, все получается очень ловко, дальше кульман, чертежи, вся машинерия…

Эскиз готов!

Через неделю я приезжаю к Шерстюку, его нет, он болеет, потом еще проходит неделя, потом еще… Я помню о своем обещании, я постоянно приезжаю к своему спасителю, но… Только через месяц я отлавливаю его – все в той же подвальной каморке, с маленьким окошком под потолком.

Дед явно неважно себя чувствует, кашляет, пьет чай с лимоном, безучастно слушает мои восторги и вопли благодарности, немного рассеянно покачивает головой, только тихонько постукивает палкой в пол.

– Александр Николаевич! Александр Николаевич, спасибо огромное! Но… как? Как, почему?!

Дед долго-долго смотрит на меня, потом как-то затихает и явно кручинится, как печалится хохол вдали от своих полей, баштанов, цветущих мальв и вареников с вишнями. Его синие глаза становятся какими-то совершенно сапфировыми.

И вдруг он начинает тихо-тихо рассказывать мне такое, что не то что говорить – помнить нельзя. Что, оказывается, в далеком 1945 году из Германии вывезли не только узлы и агрегаты «Фау-2», станки, инструменты и горы оптики, электроники и прочего оборудования, но и немцев-инженеров, кого поймать смогли. И что среди «густавов» был такой немец по фамилии Рис, который работал в одной из шарашек Гипрокислорода, и что сам Капица^[60] вовсю там рулил и Берии^[61] докладывал, и что тот немец оказался очень ценный, голова светлая, работал исправно, и все свои знания тот аккуратный немец записывал в черный блокнот, и что к тому немцу Рису были приставлены два молодых специалиста, срисовывавших каждый его вздох – Саша Шерстюк и Верочка Кунгурцева…

И что именно Верочка унаследовала тот черный блокнот и потом старательно, словно шубу мехом наружу, нарочно вывернула рисовские компактные энтальпийные^[62] формулы в стоэтажно-зубодробительные температурные преобразования и на этом курбете^[63] стала доктором технических наук и так далее, и тому подобное. И что Саша Шерстюк оказался потом немножко лишним, и что-то было там что-то такое…

Дед долго молчит.

Потом смотрит на меня, будто из вечности, из пропасти времени:

– Ну что, Гриша… Еще чаю?

– Нет, спасибо. Спасибо, Александр Николаевич!

– Да-да… Вы же будете на «Турбомаше» работать… Если что, вы приезжайте, заходите, не стесняйтесь.

– Да, Александр Николаевич, конечно! Обязательно! Обязательно!

Больше я его никогда не увижу.

А Вера Петровна ко мне на защиту диплома так и не пришла. И ее я больше никогда не увижу.

Два геройских еврея

1

– Здрасьте! У нас пожар, все в порядке! – кричим мы с Сережкой в воскресно-помятые лица соседей.

Соседи обмирают, хватаясь кто за сердце, кто за трусы, кто спереди, кто сзади, а мы уже ссыпаемся по винту лестницы – ниже и ниже. Выбегаем на улицу, а на пятом этаже из крайнего левого окна уже бьет пламя наружу: только что наша соседка тетя Люся Жигалкина купила телевизор – и он полыхает с такой мощью и удалью, что нет ни малейших сомнений, какие штуковины на самом деле разрабатывают бравые электронщики завода «Рубин». За спинами воет сирена, во двор, раскачиваясь и протискиваясь в узких поворотах, вползает пожарка, выбегают здоровенные дядьки, деловито берут какие-то красные бочонки и топают куда-то наверх. Они быстро-быстро густо-густо заливают прихожую и комнату тети Люси белой-белой пеной, и все довольны – и сбежавшиеся обитатели нашей хрущевки, и мы, пацаны со всего двора, и пожарные, и даже тетя Люся: все знают страшилку, что стандартная хрущевка сгорает за восемь минут.

Сережка Жигалкин мой друг. В детстве белый, как одуванчик, в школе – до неприличия спортивный блондин с синими глазами, мечта девочек из соседнего двора.

Мы вместе делаем рогатки, луки, удочки, вместе залезаем на территорию соседнего «ящика»^[64], чтобы нарвать ревеня на всю нашу компанию, мормышим ротанов на соседнем карьере и до ночи гоняем в футбол до обычно разгромного счета, вроде «46:43». Даже болеем, случается, одновременно. Впрочем, поваляться в мартовском снегу и не схватить бронхит – это уже совсем как-то несерьезно.

А кораблики в ручьях пускать? Настоящие каравеллы, из коры подаренным ножичком вырезанные, – и бежать вниз по улице – вдогонку, кричать, спорить, чья яхта первой пришла к финишу, и обмирать, обрываться сердцем, глядя, как твой кораблик попадает в Мальстрим у сливной решетки, кружится волчком, вода клокочет, палки не хватает, вода почти до верха резиновых сапожек: «Я тебя спасу, мой капитан!» – а потом бежать домой в хлюпающих сапогах, надеясь, что родители не заметят мокрую насквозь одежду. А на подоконнике давно лук выстреливает зелеными перьями – в баночке. И котики на вербе мурлычут. И бабушкин платок на шее, и глотать больно, и всю ночь кружится водоворот, с ревом глотающий айсберги, и твоя каравелла, подняв все паруса, идет к неведомым жарким странам…

2

Через пару лет, на Олимпиаду^[65], мы переезжаем в другой микрорайон, Жигалкины остаются жить в дряхлеющей хрущевке, родители часто созваниваются с тетей Люсей и, как могут, следят, а то и участвуют в ее бесконечном бракоразводе с пьющим дальнобойщиком дядей Вовой. Потом я уперто влюбляюсь и, как проклятый, катаюсь в вечернюю физматшколу Технилища, а мои футбольные не-разлей-вода друзья – Сережка, Жека Бык, Васька Хмурый и Витюня Серый – уже наведываются в Железку^[66] – «разобраться» с местными.

С теми безбашенными побоищами сто на сто, а то и двести на двести балбесов может справиться только не менее, а то и более безбашенная Дзержинка^[67]. Да и то если привлекают конный полк.

Однажды к нам в Залесск приезжают настоящие звезды – очень модные и талантливые журналисты из «Взгляда». Какие-то шустрые волосатики в модной «варенке» выгружают аппаратуру из крутых разрисованных автобусов, располагаются напротив Вечного огня, в самом центре, и потом Листьев громко говорит на камеру что-то о «процветающем бандитизме в Залесске». Естественно, что такие речи возмущают Жеку, Серегу, Витюню и их друзей, культурно пьющих пиво на лавочках у городской картинной галереи, короче, модерновый телеавтобус окружается, раскачивается и нафиг заваливается набок, позвякивая крошевом стекла, а бледные Захаров с Листьевым быстренько прячутся в кустах за голубыми елочками у Вечного огня, откуда продолжают вести «прямой репортаж из криминальной столицы России»^[68].

Смелые такие.

Серега берется за ум, лишь когда я уже поступаю в Технилище. Тетя Люся нарадоваться не может: «Зося! – кричит она в трубку моей маме. – Зосечка! Ты представляешь! Сережа! Сережа такой молодец, Сережа взялся за ум, он нашел замечательную работу – каждый день то телевизор принесет, то ковер, то банок с консервацией, ты представляешь, Зося?» – «Ой, Люсечка, как хорошо… А кем он устроился?» – «Ой, Зосечка, слово какое-то новое, модное. Сейчас, я даже на бумажку записала, сейчас, вот, здесь, на новом телевизоре, Сережин подарок, сейчас, подожди, очки надену… Так… Зося, слушаешь? Вот, читаю по слогам: “Ре-ке-тир”. Понятно?»

3

Конечно, все понятно.

Каждую неделю в разных кварталах Залесска гремят автоматные очереди – советский народ увлеченно делит свое, бывшее общенародное, и азартно накапливает первоначальные капиталы. Чуть становится тише лишь после того, когда совсем уж безобразно, в рабочий полдень, заваливают директора первого казино «Зимушка» – он доводился родней кому-то из райкомовских. Костик Колюшкин приносит нам в Пятый сектор эту сплетню, мол, хозяева города недовольны.

Сережкины друзья решают взять очередной рабочий отпуск. Кто уезжает на дачу за Богородск, кто на юга, кого-то ловят и отправляют прореживать тайгу, а Бронебойный Сережка начинает безудержно пить. Но не безнадежно-старчески, а весело, с куражом, перемещаясь по знакомым со школы «хатам», к полному восторгу и даже экстазу их обитательниц.

Но однажды Бронебойный Серега решает отдохнуть от девчонок и культурно пообщаться на вопросы истории с дядей Мишей из первого подъезда. Под водочку, естественно.

…Сколько себя помню, дядя Миша живет на первом этаже нашего хрущобского подъезда, живет очень тихо и только тем заметен, что делает замечательные резные птичьи кормушки. Еще я его помню потому, что однажды, когда я был в первом классе, его выживший из ума престарелый пудель Антон укусил меня за ногу.

Не только люди сходят с ума. И тогда, и особенно сейчас. Бывает…

Так вот, надо же такому случиться, что накануне Сережиного визита дядя Миша что-то решает замутить на рынке и случайно, ну, так получилось, остается должен своему кредитору какую-то совершенно невероятную, просто огромную сумму, что-то около двухсот американских долларов.

Должен и не отдает: «И чего вы хочете от больного человека?» Непорядок.

Времена-то поменялись.

Ситуация накаляется до неприличия, поэтому солидный и уважаемый кредитор Эдуард Вениаминович посылает двух своих сотрудников выбить из должника означенную сумму. А поскольку вида они были отнюдь не героического, дает им «макара»^[69] с одним-единственным патроном.

С одним-единственным. Чтобы упаси бог.