Проклиная своего шефа, два крутых еврейских мафиозо заходят в подъезд нашей старенькой хрущевки, звонят в дверь и ожидают. Дядя Миша им открывает, видит ствол, сразу соображает, что не с пряниками пришли, и быстро, как таракан, шуршит по коридорчику. А навстречу героям вываливается вусмерть пьяный Сережка.

С поллитрой в руке.

– А, бля! Мужики! Пить будете?! Ну, мужики, чего стоите? Ты че? Давай, проходи!

И тут первый, который со стволом, не в силах «мяу» сказать при виде прущего буром веселого Сережки, совершенно автоматически поднимает руку и, не глядя, нажимает на спуск «макара».

Единственная пуля четко в лоб. В упор.

Сережкины мозги плещут во весь потолок, будто взрывается банка с вишневым компотом. Плещут густо, всех зрителей облепляют. Дядя Миша глаза протирает, на гостей таращится, а они на него – такие же красавцы, все в «компоте». А между ними – полуголовый Сережка, бронебойный друг моего детства…

4

Дело, естественно, заминают.

Эдуард Вениаминович до лучших времен улетает в Израиль, Сережку хоронят в ряд с друзьями, тетя Люся лет пять ходит в черном платке. Потом замуж выходит, хорошо устраивается, бизнес с дальнобойщиками крутит, овощи-фрукты-гвоздики, все такое, дочек в Америке поддерживает, переводы им туда шлет, чтобы машины себе купили, чтобы как у людей все было.

А тут звонит мне, по-соседски, все вспоминает, как два года назад помогала мне обед делать, когда я маму хоронил.

330 метров в секунду

1

Это происходит тем безумно жарким летом, когда гадюки боятся сойти с ума, ордынский суховей иссушивает заливные луга и рубиновые, изумрудные и гранатовые ящерки носятся по плитняку давно разрушенной речной мельницы, пытаясь оставить те же следы, что их царственные предки-гиганты…

Выгоревшее небо, в котором ленивой медузой плавает древняя звезда, уже сорок дней не видит дождя, растрескавшаяся земля обморочно просит воды – в трещины рука уходит по локоть – и не находит прохлады, лишь пыль и мертвые корни. И кругом горячий ветер до горизонта, и дрожащее марево над полями, и Старый лес дрожит в том мареве, зеленой линией отделяя зеркало земли от зеркала небес, и лишь в Черном овраге, там, где по зеленому мху рассыпаны янтарные бусы лисичек, в глубоком провале шепчет-звенит ледяной Марфин родник.

Убитая послевоенным лесосплавом река почти пересыхает, спасение мы находим лишь в омуте под нашим домом. И сколько того омуточка? – чаша в три моих, в четыре твоих роста, мне по плечи. Встать посреди парной воды, упереться пятками в теплый ил и ждать, когда ты с берега нырнешь ко мне и проплывешь все твои два роста. И твои мокрые ладони на горячих моих плечах, и ножками бедра оплетаешь, и теплыми губами моих горячих касаешься, и язычком, как ящерка, – и жар небес по макушке, и твои зеленые глаза против моих, и сладкая боль внизу, и водомерки бегут по водной ртути, голодный канюк кричит над горой, и кашка таким медом цветет, но не так сладко, как вкус твоей груди, лишь ключевая струйка пульсирует, бьется, вьется среди парной воды, толкает сердце, живи, Гришка, живи, пей время, пей молодую женщину… Отпустить, поднять, держать тебя на воде, кружить, любуясь, разглядывая бесстыже, запоминая все, что ночью буду пить, целовать, ласкать, всем собой окружать, до стона, до тихого обморока, до горячего, сладкого пота – пей любовь, Гриша, пей, считай бессмертие по толчкам ее сердца, что стучит быстрее обычного – то золотые корни плетутся, то волшебная роза, сестра Чернобыля, сильнее радиации, что сжигает небо, сжигает дальний лес, сжигает тебя сухим жаром. Твоя женщина ложится на воду, подставляет негритянский загар старому светилу, ее тень, ее сестра, скользит по дну – и тебе лучше проплыть к берегу, вдохнуть пьяный дух камышей, ила, соснового бора, где стучит дятел, аромат сладкой кашки, душистой материнки, что розовой пеной цветет под обрывом, беззвучно проскользить под ней у самого дна, перевернуться, словно большой сом, и смотреть, на всю жизнь запоминать, как пузырьки из носа тонкой цепочкой поднимаются вверх, скользят по ее попе, по спине, по колышущейся гриве, – и всплыть:

– Бу!

– Что?

– Бу!

– А, это ты, Большой Медведь?

– Да, это я, Белка.

– Знаешь…

– Что?

– Я не хочу умирать.

– Ты не умрешь.

– Не хочу.

– Говорю же.

– Да?

– Да.

– Поклянись.

– Чтоб я сдох!

– Ах ты! Как ты можешь?

– А ты? Как – ты – можешь? Ты меня переживешь.

– Я больше не буду. Не говори так. Я действительно больше не буду. Обними меня.

– Я люблю тебя, Белка.

– И я тебя. Очень-очень.

2

Высоко-высоко над нашими головами плывет бурая пелена: за сотни километров отсюда горят торфяники – там беда, там жара, там люди в дыму, в чаду, там гудит огромный человечий муравейник, там наш «Турбомаш» работает в три смены, и люди, маленькие муравьи, своими маленькими, слабыми, мягкими ладонями сгибают броневую сталь в огромные колонны, там горят звезды патоновской сварки^[70], там рождаются колоссальные реторты для будущих алхимиков – они зажгут рукотворные солнца глубоко под землей, разгонят дыхание смерти в циклоторонах, добудут вечный огонь, который не снился Прометею^[71]… Они – это мы, только мы удрали, сбежали, исчезли. Это наш первый отпуск – мы играем в робинзонов в старой деревне на краю Старого леса.

Мы покупаем козье молоко у бабы Зины, малину у бабы Нади, картошку варим свою – выкапываем мелкую из горячей земли. Весь дом – от пыльного подклета до борова печи, от красного угла, где родители повесили старую икону на пальмовой доске, до разросшегося терновника – он сладкий, перезревший, в крапиву падает, но не такой сладкий, как твои губы, – весь столетний дом – только наш, он нас переживет, и детей наших, они же будут – будут обязательно, ведь мы же будем жить долго и счастливо, и ты не умрешь, ну же, что ты плачешь, дурочка, все хорошо, давай я тебе расскажу о грозе.

– Белка, ты знаешь, из чего тучи состоят?

– Из воды.

– Ага. А почему в тучах гроза?

– Дождинки?

– Не-а. Тучи – там, наверху, ближе к стратосфере, – тучи состоят из снега.

– Из снега? Тучи? Поэтому они такие белые?

– Ну не совсем. И вода отражает белый свет, и снег. Так вот, чтобы снежинка образовалась, нужны – что?

– Что?

– Ну же. Это же на лекциях было.

– У нас нет.

– Точно?

– Угу. Передай мне малину.

– А поцеловать?

– На!..

– Так… О чем я? Уф-ф-ф. Ты вкусно целуешься. Чемпионка.

– Ага.

– И язык розовый. Ты зачем гаишнику язык показала?

– А чего он, пузатый, на нас палочку наставил?

– Зараза!

– А то! Еще молока? Так. Давай о снеге.

– Чтобы снежинка образовалась, нужна пыль. Обычная пылинка. Только очень-очень маленькая, такая, чтобы ветер ее забросил на несколько километров. И там высоко-высоко на ней осаждаются первые молекулы воды. И растет правильный шестиугольник.

– Гриш…

– Что?

– А почему снежинки всегда шестиугольные? Ну, не квадратные, не семиугольные?

– А, это еще Кеплер, который Иоганн, доказал. Он своему благодетелю, императорскому советнику-Не-Помню-Какому, подарил рождественский подарок: «Рассуждение о снежинках»^[72]! Я в Топорове купил, в магазине, за год, когда в тебя влюбился. Только ты еще тогда не знала.

– А вот и знала!

– Не показывай язык!

– Знала!

– Откуда?!

– Я загадала. Сидела на сеансе в кинотеатре. А потом оглянулась… Это, кажется «Сокровища Атлантиды»^[73] шли, ну, там, где они нырнули.

– Точно! Я три раза ходил.

– Ты всегда сидел на заднем ряду.

– Точно.

– А я загадала, что оглянусь… Оглянулась, а там ты сидел. Один. И смотрел. И меня не видел. А потом ты вышел из кино и пошел к себе, а я запомнила, что у тебя спина была мокрая.

– Блин.

– Что, Большой Медведь?

– Получается, ты меня выбрала? Это не я тебя нашел?

– Ха! Знай наших!

– От вы ж, Евины дочки… Вот так всю жизнь живешь, думаешь, что ты самый умный и хитрый, и ловкий, и украл так ловко, ан нет – оказывается, сам в сети попадаешь. Оказывается, это нас выбирают.

– Ты умнеешь на глазах.

– Зараза!

– Так, хватит целоваться. Ты о снежинках не рассказал.

– Смотри, все очень просто. Кеплер ходил по двору, вымощенному плитками, и думал-думал-думал. Вообще, думать – это прикольно. И он понял, что это задачка на то, как минимальным количеством фигур покрыть максимальную площадь. А какая фигура с самыми маленькими размерами занимает самую большую площадь? Ну, это третий класс!

– Круг?

– Точно. А какой многоугольник ближе всего к кругу, но чтобы эти многоугольники между собой без зазоров складывались, как плиткой?

– Восьмиугольник?

– Да тю.

– А, поняла. Шестиугольники.

– Ну. А он целую брошюру написал, вельможе на Новый год подарил, очень витиеватое рассуждение получилось, тогда все было витиевато… Ты куда?

– Сейчас, вынесу тарелки на мост. Слушай, ни туда, ни сюда! Ну что это – оставлять? Допей молоко! Ну пожалуйста!

– Хорошо…

– Гриш!

– Что?

– Бегом сюда!

– Что случилось?

– Бегом!

3

Над Старым лесом, расчертившим пыльный горизонт, висит маленький белый клубок. Это не Огромная Туча, из тех, которые пару недель назад попытались пролить дожди на нашу выжженную долину, – мы видели ливни, которые обрушивались на нас и испарялись, не долетая до земли, лишь пугали мечущихся ласточек, – нет, это просто Белый Клубок, инопланетной тарелкой зависший над Марфиным ключом…

– Белка…

– Что?

– Белка, беда идет. Большая беда.

– Ты что?!

– Белка, бегом побежали, все, что на заборе, снимай, все в дом.

– Гришка, ты с ума сошел?

– Смотри!

Клубок растет слишком быстро, будто маленький пацан катает снежный комок из стратосферной стужи. Сначала комок величиной с яблоко, потом с футбольный мяч, термоядерная медуза ежится, колышет щупальцами, небо дышит ледяным ветром…

– Гришка!

– Не бойся! Давай быстрее!

– Гришка, я боюсь!

– Не бойся ты! Давай в дом, убегай!

– А ты?!

– А я… Я посмотрю…

– Я с тобой!

– Марш отсюда!

– Не пойду! Чтобы тебя шаровая молния шарахнула?! В Рихмана играешь?! Я без тебя никуда!

– Брысь отсюда! Здесь стой, у двери.

Терновник уже клонится до земли, ягоды осыпаются с глухим стуком, жухлые листья летят над землей, пыль, сор, мусор с полей вьются жгутами через реку, через высохшую деревню, желтые пасмы^[74] песка перелетают через дальнюю молочную ферму, ветер вдруг начинает реветь так, будто Создатель включает аэродинамическую трубу…

– Гришка! Гри-шень-ка!

– Что?!

– Будет смерч?!

– Не зна-ю! Мо-лись, что-бы кры-ша!

– Что?!

– Что-бы кры-ша не у-ле-те-ла!

Шарах!

Черная туча грохочет в полнеба, над Старым лесом пляшет занавес из розовых и синих молний, уже ничего не слышно, только твоя потная ладошка в моей руке, я слышу, как стучит твое сердечко, слышу, как звенит твоя кровь, которую изнутри сжигает золотой корень, волшебная роза, что жарче Чернобыля, оранжевые молнии лупят по полю, распаляясь, раскаляясь от бешеной пляски…

Быстро в дом!

Закрыть, запереть, спрятаться – маленькие человечки, потные ладошки, сердечки-комочки, как мышата – что есть человек перед лицом Его?

Гремит!

– Ну, Белка, давай молоко допьем.

– А?

– Плохо слышишь? Громко?

– Так гремит… Обними меня.

– Ты знаешь, как считать, где гроза?

– Как?

– Просто. Скорость звука – триста тридцать метров в секунду. Проще говоря, за три секунды звук проходит километр. А скорость света – триста тысяч километров в секунду. Мгновенно. Поэтому молния блеснет… Ты слушаешь?

– У тебя так сердце бухает.

– Я люблю тебя. Ты вкусно пахнешь.