– Господи Иисусе! Что говорит-то?

Куприян подумал, пытаясь вспомнить. До того он был так потрясен сами голосом ниоткуда, что не вслушивался.

– Где взял, вроде спрашивал…

– Что – взял?

– А леший его матерь ведает…

– Ты что-то брал?

– Да что я у кого брал?

– Ты кому-то, может, кун^[4] должен?

– Никому я не должен! На погост уплачено у нас… да тогда пришел бы человек от Трофима да и сказал! А тут…

– Положь где взял! – прозвучало где-то рядом.

– Вот! – Куприян огляделся дикими глазами. – Слышала ты?

– Дядька… – Устинья сошла с крыльца и взяла его за локоть. – Что творится-то? Пойдем-ка в избу, тебя, вон, снегом замело! – Она стряхнула белые крупинки сего плеча. – Или хоть шапку надень!

– Да леший с ней, с шапкой! Ты слышала, что он сказал?

– Я ничего не слышала!

– «Положь где взял» – вот что он сказал!

– Он – кто?

– А чтоб я знал!

На их оживленный говор из-под крыльца выбрался Черныш. Повилял хвостом, ткнулся мокрым носом в руку Устиньи, потом отошел, понюхал серый камень под стеной избы… и вдруг залаял. Отскочил, припал к земле, зарычал, показывая зубы.

Куприян и Устинья молча смотрели на камень. Потом Куприян отцепился от племянницы, подошел и остановился над самым камнем. Оглядел его и с осторожным, угрюмым вызовом осведомился:

– Ты, что ли, со мной разговариваешь?

Камень молчал – как ему и положено. Но Куприян уже напал на разгадку, и она казалась ему куда менее безумной, чем шутки кого-то из соседей.

Осторожно потыкав камень носком поршня, Куприян нагнулся и с натугой – «Тяжелый, бесяка!» – перевернул его. Устинья подошла и снова встала рядом. Зная, что за человек ее дядька, она не удивилась его попыткам поговорить с камнем. Он в былые годы и не то еще мог, а тут камень завел беседу первым…

Поначалу яснее не стало. Все трое молчали, снег продолжал идти – мелкий, но частый. А потом…

– Дядька! – зашептала Устинья и снова вцепилась в локоть Куприяна. – Видишь?

– Лихо его маать…

Тут и Куприян увидел. Снег, падая на камень, скапливался в углублениях, таких мелких, что иначе их было не заметить. И вот на серой, вымазанной землей поверхности камня проступили черты… черты лица. Черта снизу – рот, над ней продольная – нос, еще две поперечные – брови, а под ними точки глаз… Все это находилось ближе к верхнему концу камня, под шапочкой.

– Это что же такое? – прошептала Устинья.

– Это, Устяша, идольский бог. – Куприян похлопал ее по озябшей руке, державшейся за его локоть. – Вот что я, стало быть, из земли выпахал…

– Как же он туда попал? – От испуга Устинью пробрала дрожь, голос сел.

– То поле… там при дедах лес был… Может, он в лесу…

– Да с каких же времен?

– А с тех самых, с идольских. Тризна – там курганы с идольских времен. Вот он при них и был, знать.

– Тому уж двести лет с лишним, как в нашем краю идолов повергли!

– Ну вот он двести лет в земле и лежал. Может, Добрыня с Путятой его сбросили да зарыли, а может, он сам в землю ушел, как появились у нас в волости Христовы люди…

– Как Великославль под воду ушел, так, видно, и боги все старые… – начала Устинья и поправилась: – То есть бесы, что прежде за богов почитались!

– Знать, так…

– Что же нам теперь делать, дядька?

Куприян подумал. Ни в какую баню, конечно, каменного бога пристроить нельзя, и надо от него избавиться как можно скорее. Почесал бороду, огляделся.

– Сделаем, как он сказал, – свезем на поле да зароем. Будто и не было его. Только поглубже.

– Сейчас свезем?

– Нет, люди увидят. Левша живо углядит – что это ты, скажет, сосед, какие-то камни в поле хоронишь? Как стемнеет, так и…

– В темноте-то боязно!

– Не укусит он меня! Пока, давай-ка, – Куприян опасливо глянул на ворота и заторопился, – принеси соломы, что ли, закрой его. А то зайдет кто, увидит, – беды не оберешься! Скажут, Куприян-то волхв за старое взялся, идольского бога к себе на двор притащил! Только, скажут, попы все из волости повывелись, он тут идольскую веру заново хочет развести…

Зная, как опасается ее дядька попреков – взялся-де за прежние свои дела! – Устинья побежала за соломой. Каменного бога спрятали, но до самого вечера все у нее валилось из рук. Проходя мимо соломенной кучи, Куприян тревожно на нее посматривал, но каменный бог вел себя тихо – знал, проклятое идолище, что добился своего…

* * *

– Да лешачья ж матерь!

Куприян застыл в полусотне шагов от борозды, где вчера в густых сумерках похоронил каменного бога. Найти место было легко – там осталась яма, сохранившая очертания идола, где он пролежал эти двести лет. Куприян привез лопату и значительно углубил яму, чтобы ни в этот раз, ни через десять лет больше не задеть погребенного бога лемехом. Запихнул того в яму, воровато озираясь, – «Будто тело мертвое хороню!», потом сказал он Устинье. Никого не приметил и понадеялся, что дело окончено благополучно.

Но покой не пришел. Всю ночь Куприян ворочался, а утром по дороге на поле томился неясными предчувствиями. И вот вам! Каменный бог стоял на том же месте, в конце борозды. Отсюда его уже хорошо было видно среди серовато-бурой земли, будто и не зарыли его только вчера на аршинную^[5] глубину.

Оглядевшись, Куприян медленно подъехал к краю поля, оставил лошадь, подошел и с досадой уставился на каменного бога. Теперь он ясно видел грубые черты лица – в них задержалась земля.

– Что же за бесы тебя вырыли, а? – Куприян хлопнул себя по бедрам. – Ты просил тебя на прежнее место свезти – я свез! Просил положить где было – я положил! Лежи себе, отдыхай! Зачем вылез, бесяка неладная?

Каменный бог молчал, но, как показалось Куприяну, в прямой черте его рта проступила ухмылка. Куприян еще раз огляделся.

– Куда ж тебя девать-то, покуда люди не увидели? Скажут ведь, Куприян-де мольбище идольское устроил, да прямо посреди поля!

Закопать снова? Напрасный труд – идолище снова выберется.

Зашумел ветер в вершинах сосен. Куприян бросил взгляд на бор в урочище Тризна, куда упиралось дальним краем поле. Туда его свезти? В урочище никто не ходит, там, если и вылезет, никто его не заметит…

Три дня прошли спокойно. С пахотой под овес Куприян закончил и перешел на другую делянку, под рожь, что лежала совсем в другой стороне. Сеять было еще рано – слишком холодно, тепло не установилась, – но он с тревогой думал о том, что будет, когда придется вновь явиться на поле возле Тризны с лукошком семян.

Об этом Куприян думал, когда сидел на крыльце, занятый починкой сбруи. Рано утром снова прошел снег, но быстро растаял, к вечеру выглянуло солнце, стало светло и радостно. По соседству, на Левшином дворе, переговаривались бабы. Залаял тамошний пес, отмечая прохожих, калитка с улицы приоткрылась, во двор ворвался Черныш, кинулся к хозяину, стал прыгать от радости – соскучился, пока гулял. За ним вошла Устинья с лукошком – ходила за травами для щей и для запасов целебных зелий. Мать-и-мачеху, медуницу собирают в эту пору, сейчас они в наибольшей силе.

Подойдя, Устинья поставила лукошко на землю и села рядом с Куприяном. Видно, устала, – ушла давно, по лесу ходила долго. От ее серой свиты, от толстого платка, наброшенного на плечи и сколотого у горла, веяло свежестью холодной лесной земли.

– Дядька… – вздохнув, начала она. – Дядька… а я ведь видела его.

Куприян повернул голову. Устинья не смотрела на него, сидела выпрямившись, губы сжаты. Кого – его, и без слов ясно.

– К жальнику ходила? – угрюмо спросил Куприян. – Зачем туда забрела?

– Да сама не знаю… Я в том дальнем лесу ходила, сморчки искала, а будто меня зовет кто: пойди да пойди в Тризну, погляди, как он там… Три круга сделала, потом ноги сами понесли… А он там – между курганами, под сосной, стоит себе…

Устинья слегка передернула плечами, вспомнив тот миг, когда увидела каменного бога – будто огромный серый гриб. Он напоминал гриб, но особенный гриб – живой, наблюдающий. Веяло от него молчаливой властной силой – холодной и плотной, как сама земля весной. Жуть пронзала с ним наедине. Куприян отвез камень сюда в одиночку, даже Черныша не взял, и Устинья не знала, где именно дядька его зарыл. Просто шла, оглядываясь, почти не сомневаясь, что для отыскания идолища поганого лопата не понадобится. И точно… Стоит себе под большой сосной, глядя на два кургана, имея третий за спиной. Даже разрытой земли рядом нет, будто он не выкопался, а просто вырос! Вырос, как настоящий гриб, пронзая землю своей округлой головкой с намеченной шляпкой.

– Вот он, значит, как! – ответил Куприян. Некоторое время молчал, потом добавил. – Упрямый, бесяка. Да меня-то ему не переупрямить. Я вот что: свезу его к озеру. Посмотрим, как он из воды-то выплывет.

«Когда хмель утонет, а камень поплывет», – так говорят, имея в виду «никогда». Но мысль эта не утешила Устинью. Если все-таки случится то, что возможно никогда, это будет означать, что и конец света не за горами. Весной, когда почти не удается поесть досыта и бесовки-лихоманки, куда ни пойди, провожают тебя недобрыми глазами желтых и белых цветов, нетрудно поверить, что уже вот-вот и весь мир обломится, как тонкая льдинка, не сумев набраться новых сил для тепла и изобилия.

* * *

В третий раз каменного бога нашли не Куприян с Устиньей. Обнаружили его мужики из Усадов, рыболовы. Идолище, мокрое и довольное, стояло на берегу, шагах в десяти от берега. Рыбаки сразу разглядели на нем лицо и пустились бежать, пораженные ужасом. Весть разнеслась, собралась толпа из ближайших деревень – Барсуков, Усадов, Вязников и Борыничей. В толпу замешались и Куприян с Устиньей. Прячась за спинами, наблюдали, как люди рассматривают камень, дивятся, гадают, что это такое и откуда взялось… Кто-то предлагал послать за отцом Ефросином в Усть-Хвойский монастырь, пусть, мол, окропит идола святой водой да помолится, тот и рассыплется! Мысль была здравая, но до монастыря далеко, а отец Ефросин очень стар. Никто не мог припомнить случая, чтобы он покидал свою лесную келью ради чего-либо, кроме монастырских церковных служб.

В итоге мысль эту оставили, присудили, что самое лучшее – затащить камень в лодку и утопить на середине озера. Взялись за дело несколько крепких мужиков, но далось оно с большим трудом – камень в пол-аршина высотой оказался втрое тяжелее, чем ему полагалось. Глядя, как с ним корячатся барсуковский кузнец Великуша, Красил и Иванец, признанные силачи, Куприян дивился – как сам-то с этим бесом управлялся в одиночку? Уж не прибавляет ли себе сил каменный бог?

Наконец, призвав на помощь сумежского мотобойца Демку Бесомыгу, идола затащили в лодку, взяли весла и отплыли. Еще пока мужики выгребали к середине, а Демка на берегу жаловался, что камень отдавил ему ногу, Куприян угадал, что сейчас будет. И не ошибся: пока Иванец держал весла, Великуша и Красил попытались вдвоем поднять идола и спустить за борт… лодка накренилась… и под крик толпы перевернулась.

Истошно вопили бабы, будто из крика можно было свить веревку для помощи. Перевернутая лодка качалась, поначалу ничего не было видно, но вот возле нее вынырнула одна мокрая голова, потом вторая, облепленная волосами. Переглянувшись, они погрузились снова – искать третью. Через долгие, наполненные криком и молитвами мгновений показались снова – теперь их было три. Великуша, самый сильный, сумел в воде вывернуться из тяжелого кожуха, нырнул, нашел тонущего Красила и теперь плыл, волоча его за собой. Позади плыл Иванец. Вода в озере была еще холодна, как зимой, но сильные молодые мужики сумели добраться до берега до того, как окоченели. Тут же на них кинулись, стали помогать раздеться, отжимать одежду, передали кто что мог – кто рубаху, кто шапку.