Куда больше Демку занимал его нынешний сон. О нем он никому и слова не сказал. Покойница хотела… чтобы он ее поцеловал! Ишь чего выдумала! Девки и молодки не жаждали Демкиных поцелуев – их отпугивало его рябое лицо, вечный запах дыма и горячего железа, черные руки и слава шалопута. Втайне ему это причиняло досаду, в чем он никогда не признался бы. Но не безумец же он, чтобы целоваться с бойкой покойницей!

«Назови меня по имени», – сказала она. Знать бы еще ее имя… Или лучше не знать? Да и кто его скажет?

В кузнице вечерами часто собирались сумежские мужики – кто по делу, а кто под прикрытием дела язык почесать. В этот раз все толковали о мертвой девке, но прибавить к уже известному никто не мог. Одни говорили, что, мол, из озера явилась неведомая святая, оттого и нетленна. Другие возражали: не святая она, а грешница великая, бесовка, коли ее ни земля, ни вода не принимает. Будь в Сумежье священник, его было слово решило спор, но без отца Касьяна и спросить было не у кого. В обычное время Демка был любителем почесать языком и на всяк спрос имел свое мнение. Теперь же забился в темный угол и угрюмо отмалчивался. О том, что покойница дала ему пощечину, он никому не рассказывал, да и Хоропуну обещал шею свернуть, если тот проболтается. По намекам Демка понял, что след на его щеке относят на счет Устиньи, у которой в доме он провел ночь. То, что его имя связывают с именем Устиньи, и льстило Демке, и смущало: как бы она не подумала, что глупый слух он же и запустил. Худая была бы плата за то, что их с Хоропуном приютили и успокоили.

За несколько ближайших дней на Игоревом озере перебывали сотни людей из всех окрестных деревень и погостов – и некоторых дальних. Приезжал боярский тиун Трофим из Сумежья – доверенное лицо высшей новгородской власти, и староста волостного погоста Арсентий. Мертвую никто не признал. Но каким же образом никому незнакомая покойница ухитрилась попасть в гроб, а гроб неведомо как оказался в озере! Но и там не утонул, а прибился к берегу и невесть чьими руками был вынесен шагов на двадцать от воды. В этом последнем подозревали шалости Демки и Хоропуна, как первых ее обнаруживших, но откуда она взялась, никто не мог сказать.

– Из озера самого и взялась! – говорили люди, признавая здесь участие непостижимых людскому разуму сил.

Но что это за силы – благие или нечистые? Уж не проклятая ли эта девка, если ее ни земля, ни вода не принимает? Тогда ее появление сулит ужасные бедствия.

– Сжечь ее, да и все! – сказал Куприян, когда спросили его мнения. – Не берет ее земля, так огонь возьмет.

Многие его поддержали, и на Игоревом озере вновь собралась толпа. К гробу натаскали хвороста, стали выбивать огонь. Но поднялся ветер, искры уносило прочь, зажечь бересту не удавалось.

– Смотрите! Озеро!

Обернулись к озеру – по нему ходили волны, а дальше от берега возник водоворот – и все ширился. Волны бурлили угрожающе, так и виделось, как древний двухголовый змей, растревоженный, пробуждается на дне, поднимается к поверхности, вот-вот покажется… Охваченные ужасом, люди бежали от берега прочь, а ветра́ невидимыми руками расшвыривали собранную кучу хвороста, так что сучья летели вслед убегающим и кое-кого даже ушибли.

На другой день в кузнице Ефрема снова принялись за работу, но у Демки все валилось из рук. В эту ночь он не видел во сне бойкой покойницы, зато слышал. Из тумана перед глазами долетал тот самый голос, ласковый и манящий.

«Полюбился ты мне, Демушка… – журчал он. – Трижды по девятосто лет я на дне темном лежала, за вину безвинную страдала. Тебя первым увидела на вольном свету, вот ты и запал мне в самое сердце. Да и где сыскать лучше тебя? Во всей волости вашей ты первый удалец, орел! Такого я и ждала, пока камни тяжкие ноги мои держали, пески желтые на грудь налегали, трава озерная в косы мои золотые путалась. Такого, чтобы не боялся ничего. Приходи к озеру. Увидишь меня как есть – во всей красе моей невянущей. Поцелуй меня, и буду я женой тебе. Знал бы ты, какое у меня приданое! Какие сокровища на дне озерном таятся! Золота, серебра там столько, что на трех волах не увезти! Все я отдам тебе, и будешь ты во всей волости первым, сами бояре новгородские тебе позавидуют… Приходи!»

Манящий голос овевал волнами, опутывал сетью. Казалось, она так близко – возле лавки… нет, еще ближе – прямо внутри, в груди, в голове. В самой душе, и нет стен, что защитили бы от ее власти. Демка мучительно хотел шевельнуться, прогнать ее – и не мог.

«Все равно тебе от меня не уйти! – В нежном голосе прорезалась угроза, он похолодел, как придонные струи. – Избрала я тебя, теперь ты мой…»

Сквозь сон Демка ощущал, как на щеку ложился ледяная рука – и обжигает раскаленным железом. Со стоном он проснулся, но не смог открыть глаз: все тело онемело, по жилам текла мучительная боль, бешено билось сердце.

Настало утро, пришла пора идти работать, но вялость в теле и туман в голове не проходили. Работа молотобойца – бить, куда укажет мастер, не только сильно, но и точно. За много лет Демка приспособился ловко орудовать тяжелым молотом на длинной ручке, однако сегодня едва мог с ним совладать. Стараясь погасить дрожь в руках, перевел дух, вытирая потный лоб. И пот это ощущался не как обычный, рабочий, а как лихорадочный, рожденный недугом.

– Железо ковал? – спросили из угла, но тонкий голосок звучал не задорно, а озабоченно.

– Ковал, – ответили ему из другого угла.

Занятый своим, Демка не прислушивался к обычной болтовне помощников, но вдруг…

– А в песок совал?

– Совал!

– А девку мертвую целовал?

– Да я что, рехнулся? – с возмущением ответил второй голос, а Демка сильно вздрогнул и оглянулся в тот угол.

И эти уже знают?

– Что-то ты не в себе нынче, – сказал ему Ефрем. – Ступай-ка домой, передохни, пока не покалечился.

Мысль сидеть в пустой избе, той самой, где ему снились эти сны, не прельщала, и Демка хотел отказаться, но хмурый Ефрем не желал слушать. Демка побрел домой, не зная, куда себя деть. Позади засмеялась девка, и он содрогнулся: померещилось, что та красавица стоит за спиной и вот-вот схватит за шею своими холодными руками. Вспоминал, как наклонялся над домовиной, как сам трогал ее руки, и не верил. Что за морок на него нашел, что за безумие? А теперь мерещилось, будто некая светлая тень тащится за ним хвостом, и каждый шаг от этого груза делается все тяжелее и тяжелее. «Тебя первым увидела на вольном свету…» Подвела привычка лезть вперед – пусть бы Хоропун ей первым на глаза попался!

– Демка? – раздался перед ним слабый женский голос. – Ты что же, и не видишь меня?

– Ежкина касть…

Опомнившись, Демка обнаружил прямо перед собой крестную. Мавронья, женщина добрая, после смерти родителей взяла Демку к себе и худо-бедно вырастила. Заботы состарили ее быстрее возраста: еще крепкая и проворная, была она худа, смуглое от загара лицо покрывали мягкие частые морщины, из-под платка виднелись седые волосы у пробора. Повадки Мавронья имела тихие, робкие, никогда не повышала голос. Двое взрослых сыновей давно взяли над ней верх, но привязанность к непутевому крестнику была единственным, в чем она им не уступала.

– Что бредешь, нога за ногу? – Мавронья сочувственно посмотрела на Демку. – Бледный ты какой-то, желанной мой. Худо спал? Или нездоров? Или опять не поладил с кем?

– Да, я… – Демка потер лоб под спутанными кудрями. – Ничего, мать.

– Уж как бы и правда… – Мавронья тревожно посмотрела на него. – Слышно, бабы говорят…

– Что говорят?

– Будто Куприян-кудесник, из Барсуков, тебя изурочил. Коли правда, так ты лучше пойди к нему, повинись, Демушка, пусть он порчу назад возьмет. Уж больно он колдун сильный – что он нашептал, другому никому не отшептать. Зайди ко мне, я тебе яичек дам пяток, поклонишься…

– Да не урочил меня никто! Бабы твои глупости болтают.

– Как же глупости! Вон у тебя след-то на щеке – Устинья, говорят, приложила? Видно, тяжелая у ней рука. А дядька и разгневался. Одна ж она у него. Не стоило бы тебе с Куприяном-то вздориться! Хоть он и говорит, что, мол, волхование навек покинул, а только не верится мне…

– Не вздорился я с ним! А щеку… это я так… отлежал.

Кое-как отвязавшись от доброй крестной, Демка пошел домой, но там сидеть было противно, и он ушел бродить по окрестностям Сумежья. В эту пору гулять скучно – деревья голые, земля желто-серая от прелой травы и листвы, в лесу кое-где еще лежит льдистыми кучами грязный снег. Демка прошелся по здешнему жальнику… потом обнаружил себя на тропе к Игореву озеру. Синие цветочки – леший знает, как называются, – полосами тянулись вдоль тропы, словно указывая дорогу, заманивая. Качались на ветру, будто подмигивая: иди, иди, ждут тебя… Демка сел на поваленный еловый ствол и сжал голову руками. Перед глазами мерцало лицо девы в домовине. Он видел его совершенно неподвижным, но в его воображении эти яркие губы призывно улыбались, а ресницы трепетали, будто вот-вот поднимутся. Какие у нее глаза? Голубые, как небо? Как вот те цветы? Но если он встретит ее взгляд… «Догадайся ты меня поцеловать – стану я твоей невестой…»

Демка забрал в кулак клок собственных волос и сильно дернул. Какая из нее невеста? Она мертвая! Не бывает таких невест. Разве что кому на тот свет скорее охота… Потер щеку под бородой. Красное пятно не сходило, и это начинало Демку бесить. Впервые в жизни он ощутил себя во власти сил, невидимых и неслышных, с которыми непонятно как бороться – и уж точно не помогут кулаки.

* * *

С трудом поднимая тяжелые веки, Демка видел в избе слабый блеск огня – горела лучина, вставленная меж камней печи. Было ощущение глубокой ночи – вокруг тишина и бесконечная тьма, как черное море. У печи сидела женщина, но он видел только ее смутные, темные очертания и не узнавал. Он весь горел, обливался потом, а потом пот разом остывал и превращался в пленку льда на коже, и его начинало трясти от холода. Веки опускались, сознание начинало меркнуть. Откуда-то раздавался смех – глумливый гогот, истинно бесовский. Демка не понимал, кто может так мерзко гоготать у него под окном, хотел попросить женщину, чтобы прогнала этих хохотунов, но не мог даже шевельнуть головой. И он погружался, тонул, свет лучины таял где-то наверху…

Когда он снова очнулся – или ему показалось – вокруг было совсем темно. А он куда-то плыл вместе с лавкой, на которой лежал, невидимый могучий поток уносил его, и все тело пронзало ужасом от невозвратности этого движения. В изголовье снова сидела женщина – среди темноты она выделялась еще большей темнотой. И говорила – минуя слух, прямо в душу.

«Имя мне – Смамит. Двенадцать детей родила я, но всех их убил Сидерос, демон злой, с телом из железа. Встала я и побежала от него, и направилась на гору, чье имя – единственное в мире. Там сделала я себе дом из меди и засовы из железа. Пришли ангелы Сини, Сасини и Снигри и сказали: «Открой нам». Я ответила: «Я вам не открою». Они сказали: «Сделаем лестницу и войдем к ней». Тогда я открыла им. Они убили моего сына. И снова бежала я, и пошла к морю великому, что зовется Пелагос. И пришли Сини, Сасини и Снигри, и поймали меня посреди великого моря, и стали душить меня, чтобы убить…»

Язык, на котором говорила женщина, был совершенно Демка незнаком; чуждость этого языка пугала, ведь на белом свете нет таких! Но он все понимал, и это ужасало как знак, что и он отныне житель этого чуждого, темного мира – мира давно минувших веков и вымерших народов. И всей нечисти, что обитает там.

«Сказала я: клянусь вам тем, кто измерил море ладонью своей, если отпустите меня, то во всяком месте, где будут вспоминать имя Сини, Сасини и Снигри, я не стану убивать, душить и мучить сыновей и дочерей, которые есть у человека и которые будут у него, а также его имущество, его животных и его пищу. Именем этих ангелов клянусь и именем этим приношу клятву. И тогда связали они и запечатали меня – мои руки, мои ноги и мою шею…»

Где-то наверху блеснул пламенный свет – это расколола черное море молния, раскатился гром, и в громе зазвучали мужские голоса.

– Связана Смамит…