Оба Сэма питали к старому кувшину Дарков чисто академический интерес. Их двоюродное родство вряд ли давало им какие-либо преимущества. Но они никогда не пропускали ни одного собрания клана. Большой Сэм, вероятно, находил здесь материал для своих стихов, а Маленький любовался на симпатичных девушек. Сейчас он отметил, какой красоткой стала Гая Пенхоллоу, а вот Тора Дарк чуток располнела. Что-то новое, на удивление соблазнительное появилось в Донне Дарк. Сара, дочь Уильяма И., несомненно, оставалась красива, но она была квалифицированной медсестрой и, как подозревал Маленький Сэм, слишком много знала о своих и чужих внутренностях, чтобы стать по-настоящему привлекательной. Что же касается дочери миссис Альфеус Пенхоллоу, этой Нэн, о которой так много говорили, то Маленький Сэм мрачно решил, что она «слишком броская».

И конечно же, Джоселин Дарк. Эта всегда была заметной. Что за дьяволенок пробежал меж ней и Хью? Маленький Сэм считал, что слово «дьяволенок» звучит мягче и менее богохульно, чем «дьявол». Для старого морского волка Маленький Сэм слишком беспокоился о своей речи.

Освальд Дарк стоял в дальнем конце веранды, устремив огромные, безучастные агатово-серые глаза к небу и золотому краю земли, к просторам Серебряной бухты. Как обычно, он был бос и облачен в черное полотняное пальто, почти достающее до пола. Длинные, темные, без единого проблеска седины, волнистые, как у женщины, волосы он расчесывал на прямой пробор. Несмотря на впалые щеки, его лицо оставалось странно гладким, лишенным морщин.

Дарки и Пенхоллоу ныне стыдились его столь же истово, сколь прежде гордились им. В молодости Освальд Дарк считался блестящим студентом, способным со временем войти в правительство. Никто не знал, почему он «съехал». Некоторые кивали на несчастную любовь, другие – на переутомление: малый просто перетрудился. Иные перекладывали вину на бабушку Освальда, которая была пришлой – из Болотного края, с востока. Кто знает, какую дурную струю она, возможно, добавила в чистую кровь Дарков и Пенхоллоу?

Какой бы ни была причина, Освальд Дарк ныне считался безвредным сумасшедшим. Он бродил по красивым дорогам острова, а в лунные ночи еще и весело распевал, время от времени преклоняя колени перед небесным светилом. Когда луна не появлялась, он был горько несчастен и рыдал в лесах и чащах.

Если ему хотелось есть, он заходил в первый попавшийся дом, громко стуча в дверь, словно отказывал хозяевам в праве ее запирать, и царственно требовал еды. Поскольку все его знали, он получал требуемое, и не было семьи, которая не приютила бы его холодной зимней ночью.

Иногда он исчезал из виду на неделю или около того. Но, как сказал Уильям И., у него имелось необъяснимое чутье на все семейные сборища, и он неизменно посещал их, хотя редко удавалось убедить его зайти в дом, где они проходили.

Как правило, он не обращал внимания на людей, которых встречал во время своих скитаний, разве что окидывал их мрачным взглядом в ответ на шутливый вопрос «Как поживает луна?», но никогда не проходил мимо Джоселин Дарк, не улыбнувшись ей жутковатой улыбкой, а однажды заговорил с ней: «Вы тоже ищете луну, я знаю. И вы несчастны, потому что не можете достать ее. Но лучше хотеть луну, даже если ее не достать, прекрасную серебряную далекую Леди Луну, столь же недосягаемую, как любая совершенная вещь, чем желать и получить что-то другое. Никто этого не знает – только вы и я. Это чудесный секрет, правда? Остальное не стоит внимания».

9

Собравшиеся в гостиной слегка заволновались. Какой бес или бесовка – кто их знает – задерживает Амброзин Уинкворт с кувшином?

Тетя Бекки лежала неподвижно и безмятежно разглядывала гипсовую лепнину на потолке, чем-то, как отметил Стэнтон Гранди, напоминавшую болячки. Утопленник Джон разразился одним из своих знаменитых чихов, едва не сорвав крышу с дома и заставив половину нежных созданий подпрыгнуть на стульях. Дядя Пиппин принялся рассеянно напевать «Ближе, Господь, к Тебе», но взгляд Уильяма И. заставил его заткнуться.

В комнату вдруг заглянул через открытое окно Освальд Дарк и, оглядев всех этих глупых, встревоженных людей, провозгласил драматически:

– Сатана только что прошел мимо двери.

– Какое счастье, что не вошел! – невозмутимо заметил дядя Пиппин.

Однако Рейчел Пенхоллоу встревожилась. Ей показалось, что Лунный Человек сказал правду. Лучше бы дядя Пиппин не шутил столь легкомысленно.

Все размышляли, отчего не появляется Амброзин с кувшином. Уж не сделалось ли ей дурно? Или она не может найти кувшин? Уронила его на пол и разбила?

Наконец Амброзин вошла – жрица, несущая священную чашу. Кувшин был водружен на маленький круглый столик. Вздох облегчения облетел собравшихся, за ним последовало почти болезненное молчание. Амброзин села по правую руку от тети Бекки. Камилла Джексон – по левую.

– Боже правый, – прошептал Стэнтон Гранди дяде Пиппину, – ты когда-нибудь видел трех более уродливых женщин, живущих вместе?

Той же ночью, в три часа, дядю Пиппина разбудила восхитительная реплика, которую он мог бы бросить в ответ Стэнтону Гранди. Но сейчас ничего такого, увы, не пришло ему в голову. Поэтому он просто повернулся в Стэнтону спиной и, подобно всем, уставился на кувшин.

Одни взирали на семейное наследие ревностно, другие – безразлично, но этих последних было немного, поскольку слышать о кувшине доводилось всем, а вот видеть его случалось нечасто и он вызывал вполне естественный интерес.

Никто бы не посчитал кувшин красивым. Если кто-то когда-то и думал иначе, то вкусы значительно переменились за сотню лет. Но все же, без сомнения, это была восхитительная вещь со своей историей и легендой, и даже Темпест Дарк наклонился вперед, чтобы получше разглядеть ее. Такой предмет, отметил он, заслуживает почитания, потому что стал символом вечной земной любви, окружившей его ореолом святости.

Это был огромный пузатый сосуд из тех, что пользовались популярностью в предвикторианские дни. Старый кувшин Дарков явился на свет, когда на английском троне сидел Георг Четвертый^[13]. Носик почтенной посудины был наполовину отбит, посередине змеилась опасная трещина. Кувшин был расписан розовато-золотистыми завитками, коричнево-зелеными листьями, красными и голубыми розами. На одном его боку парочка моряков на фоне двух британских флагов, морского и государственного, прикладывалась к кубкам в разгар хмельного веселья. Делясь сокровенными чувствами, они распевали куплет, начертанный у них над головой:

Над невзгодами моря и брега смеясь,
Мы весь мир обойдем, добрый друг,
Кружку грога по кругу, чтоб жить, не боясь,
А вторую – за милых подруг!

На другом боку создатель кувшина, чьей сильной стороной было что угодно, но не правописание, поместил на свободном месте патетическую строфу Байрона:

Тот, кто плыть принужден,
Как помчит аквилон,
По гребням Атлантических вод, —
Наклоняясь к волне,
Чуя смерть в глубине, —
Блестки слез в синей влаге найдет^[14].

Рейчел Пенхоллоу, читая надпись, склонила голову, чтобы спрятать слезы, навернувшиеся на глаза. «Как печально, как пророчески», – скорбно подумала она.

В центре кувшина, под сломанным носиком, имелись имя и дата: «Харриет Дарк из Олдбери, 1826», в окружении розово-зеленых гирлянд, скрепленных двойным узлом истинной любви^[15]. В кувшине хранились сухие ароматические травы, и комната тотчас наполнилась их слабым пряным благоуханием – девственно сладким, почти неуловимым, но все же с мимолетной нотой горячей страсти, пылких чувств.

Все в комнате внезапно ощутили это дуновение. Джоселин и Хью взглянули друг на друга, Маргарет Пенхоллоу почувствовала себя молодой, Вирджиния невольно сжала руку Донны, Тора Дарк беспокойно заерзала, а по лицу Лоусона Дарка пробежало странное выражение. Дядя Пиппин поймал его прежде, чем оно исчезло, заметив, как наморщился лоб Лоусона. «Он что-то вспоминал в эту секунду», – подумал дядя.

Даже Утопленник поймал себя на мысли о том, как мила была Дженни, когда он женился на ней. Чертовски жаль, что цвет молодости так быстро облетает…

Все присутствующие знали романтическую историю старого кувшина. В том незапамятном 1826 году Харриет Дарк, уже сотню лет почивавшая на древнем английском кладбище, прелестное стройное создание с бледно-розовыми щечками и большими серыми глазами, отдала свое сердце блестящему морскому капитану.

Ее возлюбленный повел корабль в Амстердам, в роковое для него плавание. И там он, как гласит легенда, заказал в подарок для Харриет ко дню ее рождения, кувшин, украшенный незатейливыми завитушками, а также стихами и узлом истинной любви. В те времена было принято дарить дамам сердца такие весомые, основательные вещи.

Но на обратном пути, к несчастью, капитан утонул. Кувшин доставили безутешной Харриет, чье сердце было разбито навеки. Оказывается, сто лет назад сердца тоже разбивались. Год спустя Харриет, чья весна внезапно сменилась осенью, нашла последний приют на кладбище Олдбери, а кувшин перешел ее сестре Саре Дарк.

Сара вышла замуж за своего кузена Роберта Пенхоллоу и, будучи, как гласило предание, особой практичной и прозаической, хранила в кувшине свой знаменитый смородиновый джем. Именно джем вынудил Сару прихватить с собой увесистый сосуд, когда шесть лет спустя Роберт Пенхоллоу надумал перебраться в Канаду.

Путешествие выдалось долгим и опасным, джем был в дороге съеден, а кувшин по несчастной случайности разбит на три большие части. Но Сара Пенхоллоу не зря слыла женщиной практичной и ловкой. Обустроившись на новом месте, она старательно склеила кувшин свинцовыми белилами. Тщательно и прочно, пусть и не слишком художественно. Сара щедро обмазала края черепков свинцовыми белилами и прижала их сильными, сноровистыми пальцами. При свете дня на грубоватых полосках и поныне можно разглядеть отпечатки ее пальцев.

В последующие годы кувшин, определенный в маслодельню, хранил в себе сливки, снятые с молока, разлитого по широким золотисто-коричневым глиняным горшкам.

На смертном одре Сара передала кувшин своей дочери Рейчел, которая вышла замуж за Томаса Дарка. Рейчел Дарк оставила его сыну Теодору. К тому времени кувшин превратился в семейное наследие и более не использовался для примитивных нужд.

Тетя Бекки хранила реликвию в своем буфете, кувшином любовались, его историю рассказывали на семейных сборищах. Говорили, будто некий коллекционер предлагал за него тете Бекки баснословную сумму. Но ни Дарки, ни Пенхоллоу никогда не думали о продаже фамильной святыни. Без сомнения, вещь должна оставаться в семье.

Кому же тетя Бекки завещает семейное достояние? Этот вопрос молча задавали себе все присутствующие, но лишь тетя Бекки знала ответ и, очевидно, не спешила его озвучить. Сегодня был ее последний прием, ей так много предстояло сделать, а еще больше – сказать, прежде чем наступит очередь кувшина.

Тетя Бекки намеревалась сполна воспользоваться моментом, чтобы доставить себе удовольствие. Она хорошо знала, что задуманное перессорит всех, но лишь сожалела, что ей не суждено полюбоваться на последствия. Вы только поглядите на всех этих коров, не сводящих своих умильных глаз с кувшина! Тетя Бекки покатилась со смеху и хохотала до тех пор, пока кровать под ней не начала качаться.

– Думаю, – наконец сказала она, вытирая выступившие от смеха слезы, – что столь торжественное собрание следует начать молитвой.

Это заявление имело эффект разорвавшегося снаряда. Молитва? Кто угодно мог подумать о таком, но только не тетя Бекки! Присутствующие воззрились друг на друга, а затем перевели взгляды на Дэвида Дарка, единственного в клане, кто умел с чувством возносить молитвы. Обычно он был к этому готов, но только не сегодня.

– Дэвид, – обратилась к нему непреклонная тетя Бекки, – мне жаль, что сей клан не прославил себя подвигами благочестия, сбивая колени в молитвах. Придется тебе сделать это так, как подобает.