Питер и впрямь любил перемены. Он родился с душой первопроходца, Бальбоа^[6] или Колумба. Главным соблазном для него стали неизведанные края, куда еще не ступала нога человека. В нем кипела неутолимая жажда жизни. «Жизнь, – бывало, говорил он, – это огромное чудесное приключение, которое мы делим с богами».

В четырнадцать лет он заработал на свое первое кругосветное путешествие, затем трудился на судне, перевозившем скот в Австралию. Вернулся домой со шкурой убитого им тигра-людоеда, которая украсила пол в гостиной его матери, и коллекцией великолепных голубых африканских бабочек, ставшей предметом хвастовства клана.

Он вновь поступил в школу, усердно учился и со временем получил специальность инженера-строителя. Эта профессия позволила ему путешествовать по свету. Заработав достаточно денег, он бросал дела и занимался исследованиями.

Он всегда стремился к неизвестному, не нанесенному на карту, необнаруженному. Семья смирилась с этим. Как сказал дядя Пиппин, Питер не был «домашним» и, по общему убеждению, никогда не мог стать таким. Он слыл героем множества опасных эскапад, о которых клан знал, и тысячи, о которых не ведал. Родня была готова к тому, что Питер вот-вот погибнет. «Когда-нибудь он угодит в кипящий котел», – сказал как-то Утопленник. Сказал не Питеру, поскольку никогда с ним не разговаривал.

Между этими двумя ответвлениями Пенхоллоу существовала давняя вражда, начавшаяся с того, что Джефф Пенхоллоу убил и повесил на воротах Утопленника собаку, которая напала на его овец и не понесла наказания, поскольку хозяин отказался признать ее вину. С того дня никто из чад и домочадцев Утопленника не имел никаких дел, не вел разговоров и прочего с членами семьи Джеффа Пенхоллоу.

Правда, Утопленник ударил и всячески поносил на площади Шарлоттауна человека, посмевшего заявить, что слово Джеффа Пенхоллоу, как и его ручательство, ничего не стоят. А Питер Пенхоллоу отвесил пощечину знакомому, который посмеялся над Теклой Дарк, приправившей имбирный хлеб горчицей. Но эти поступки диктовались верностью клану, а не личными отношениями, которые с каждым годом становились все ожесточеннее и горше.

Когда Барри Дарк, кузен и лучший друг Питера, объявил, что собирается жениться на Донне, Питер вышел из себя не на шутку. Он просто отказался принять это и так сильно рассорился с Барри, что даже Джефф Пенхоллоу посчитал – Питер зашел слишком далеко.

Когда наступил день свадьбы, Питер уже охотился на оленей в Новой Зеландии, весьма огорченный двумя обстоятельствами. Во-первых, женитьбой Барри на девушке из треклятой семейки, а во-вторых, тем, что, будучи левшой явным и несомненным, не смог поступить в ряды экспедиционного корпуса и отправиться воевать.

Барри был сильно задет поступком Питера, и с тех пор в их отношениях появился ледок, которому не суждено было растаять, потому что Барри не вернулся с фронта. Это оставило горечь в душе Питера и укрепило его ненависть к Донне Дарк.

Он не собирался идти на прием к тете Бекки. В этот день он планировал отправиться в исследовательскую экспедицию к верховьям Амазонки. Питер уложил и увязал свой багаж, насвистывая с беззаботным мальчишеским удовольствием: скоро, очень скоро он окажется далеко отсюда.

Он слишком долго торчал дома, целый месяц. Но, слава богу, не задержится и минутой дольше. Через несколько недель он окажется за тысячу миль от всех этих мелких дрязг, ничтожных пристрастий и неодобрения Дарков и Пенхоллоу; от мира, где женщины стригут волосы так, что со спины и не определишь, старуха перед тобой или девушка-подросток. Там никто не станет стонать: «Что о тебе подумают люди, Питер?» – если ты что-то сделал или не сделал.

– Клянусь девятью богами Клузиума^[7], эти места не увидят меня в ближайшие десять лет! – объявил Питер Пенхоллоу тем утром, сбегая по ступенькам к машине брата, который ждал его, чтобы отвезти на станцию.

И тотчас судьба, шаловливо хихикнув, похлопала его по плечу. Сводная сестра Нэнси, вся в слезах, вышла во двор. Она не сможет попасть на прием, если он не отвезет ее. Машина мужа сломалась. А она должна быть там. У нее не останется ни единого шанса получить этот милый старый кувшин, если она не доберется туда.

– Молодой Джефф может отвезти тебя. Я дождусь вечернего поезда, – любезно предложил Питер.

Молодой Джефф не согласился. Ему нужно копать репу. Он может потратить полчаса, чтобы подбросить Питера на станцию, но не намерен весь день торчать в Индиан-Спрингс.

– Отвези ее сам, – сказал он. – А потом успеешь на вечерний поезд. Все равно тебе сегодня нечего делать.

Питер неохотно согласился. Впервые в жизни он сделал то, чего очень не хотел. Но Нэнси была такой милой малышкой, его любимицей. Она легко уломала его своими «О Питер!», «Ну, Питер!». Раз она прикипела сердцем к чертову кувшину, он не станет лишать ее шанса его заполучить.

Если бы Питер мог предвидеть, что фортуна уготовила для него, повез бы он Нэнси на прием или отказался? Сделал бы он это сейчас, зная обо всем, что произошло на приеме и после? Спросите у него сами.

Итак, Питер появился у тети Бекки, но был мрачен и не зашел в дом. Он не объяснил настоящей причины – при всей своей ненависти к притворству. Возможно, он не признавался в этом даже самому себе. Питер, который не страшился ни единого существа на свете, ни змей, ни тигров, в глубине души побаивался тетю Бекки.

Да и сам дьявол, считал Питер, испугался бы этого язвительного старого языка. Добро бы еще она наносила ему, как всем прочим, прямые удары. Но для Питера у тети Бекки имелась иная тактика. Она с улыбкой произносила перед ним короткие речи, лаконичные, тонкие и опасные, словно порез бумагой, и Питер оказывался беззащитным перед ними. Поэтому он устроился на перилах веранды.

Лунный Человек расположился в другом ее конце, а Большой Сэм Дарк и Маленький Сэм Дарк расселись в кресла-качалки. Питер ничего не имел против этой компании, но содрогнулся, когда на веранду явилась и уселась на единственный оставшийся стул миссис Тойнби Дарк, начав, как обычно, жаловаться на недомогания и закончив лицемерным благодарением Небу за то, что она такая, какая есть.

– Современные девушки слишком крепки здоровьем, – вздыхала миссис Тойнби. – Это несколько вульгарно, как ты считаешь, Питер? В девушках я была очень хрупкой. Однажды упала в обморок шесть раз за день. Не уверена, что обязана заходить в эту душную комнату.

Питер ответил ей довольно грубо, но его можно простить, поскольку в последний раз он был так напуган, когда перепутал аллигатора с бревном.

– Если вы останетесь здесь в обществе четверых холостых мужчин, дорогая Алисия, тетя Бекки решит, что у вас имеются матримониальные планы, и тогда вы лишитесь шанса получить кувшин.

Миссис Тойнби позеленела от сдерживаемого гнева, бросила на него взгляд, заменявший непечатные слова, и ушла вместе с Вирджинией Пауэлл. Питер тотчас принял меры предосторожности, забросив лишний стул через перила в кусты спиреи.

– Прошу прощения за мои рыдания, – сказал Маленький Сэм, подмигивая Питеру и вытирая воображаемые слезинки.

– Мстительна, она очень мстительна, – заметил Большой Сэм в сторону ретировавшейся миссис Тойнби. – И хитра, как сатана. Тебе не следовало ссориться с ней, Питер. Она припомнит тебе все, если сможет.

Питер рассмеялся. Что значила мстительность миссис Тойнби для того, кого ждали соблазнительные тайны неизведанных джунглей Амазонки? Он погрузился в мечты о них, пока оба Сэма дымили трубками и размышляли каждый о своем.

8

Маленький Сэм Дарк, ростом шесть футов и два дюйма^[8], и Большой Сэм Дарк, ростом пять футов один дюйм^[9], приходились друг другу кузенами. Большой Сэм был старше на шесть лет, и прилагательное, которое в детстве звучало вполне логично, приложилось к нему на всю жизнь, как часто случалось в Роуз-Ривер и Малой Пятничной бухте.

Оба Сэма, бывшие моряки-грузчики-рыбаки, уже тридцать лет жили вдвоем в небольшом доме Маленького Сэма, что морской ракушкой прилепился к красному мысу бухты.

Большой Сэм был прирожденным холостяком. Маленький Сэм – вдовцом. Его женитьба осталась так далеко в смутном прошлом, что Большой Сэм уже почти простил кузена за нее, хотя и попрекал иногда в частых ссорах, которыми они оживляли свою довольно монотонную жизнь приставших к берегу моряков.

Ни сейчас, ни прежде оба не отличались красотой, но их мало волновал сей факт. Лицо Большого Сэма было скорее широким, чем длинным, а борода – пламенно-рыжей, что являлось редкостью среди Дарков, внешность которых по большей части соответствовала фамилии. Он никогда не умел, да так и не научился готовить, зато стал хорошей прачкой и рукодельником. Он здорово наловчился в вязании носков и плетении рифм, которые ему самому очень нравились.

Большой Сэм сочинял эпические поэмы и с удовольствием декламировал их неожиданно мощным для столь тщедушного тела голосом. Даже Утопленник едва ли мог реветь громче. В дурном настроении Сэм чувствовал, что упустил высокое призвание и никто не понимает его. А еще – что почти все будут прокляты в этом мире. «Мне следовало стать поэтом», – скорбно вещал он своей оранжевой кошке Горчице. Кошка всегда соглашалась с ним, а вот Маленький Сэм иногда презрительно фыркал.

Если у Большого Сэма и водилось тщеславие, то все оно было тщательно вытатуировано в виде якорей на его руках. Якоря, на его вкус, были симпатичнее и больше приличествовали моряку, чем змеи, как у Утопленника. Большой Сэм всегда считался либералом в политике, на стене над его кроватью висел портрет сэра Уилфрида Лорье^[10]. Того уже не было в живых, он ушел в прошлое, но, по мнению Большого Сэма, ни один современный лидер не стоил и праха с его ботинок. Премьеры и кандидаты вырождались, как и все прочее.

Малая Пятничная бухта представлялась Большому Сэму лучшим местом на свете, и любые возражения по этому поводу он с ходу отметал. «Мне нравится, когда у моего порога плещется море, одно только синее море», – пояснил он заезжему писаке, который снял на лето коттедж у бухты. (Приезжий поинтересовался, не кажется ли Сэму уж слишком уединенным этот живописный уголок.) «Насмешливость – свойство его поэтической натуры», – пояснил Маленький Сэм, чтобы писака не подумал, будто Большой Сэм не в своем уме. Маленький Сэм жил с тайным страхом, а Большой – с тайной надеждой, что писака «вставит их в свою книгу».

На фоне тощего Большого Сэма Маленький Сэм выглядел громадным. Лоб занимал буквально половину его веснушчатого лица, а сеть больших фиолетово-красных прожилок на носу и щеках наводили на мысль о чудовищном пауке. Он носил огромные вислые усы подковой, которые казались лишними на его физиономии.

Зато Маленький Сэм был добродушен, с удовольствием и умением стряпал, особенно свои знаменитые гороховые супы и устричные похлебки. Его политическим идолом стал сэр Джон Макдональд^[11], чей портрет висел у него над полкой с часами; кое-кто слышал, как он говорил – в отсутствие Большого Сэма, – что, чисто теоретически, восхищается бабёнками.

У Маленького Сэма имелось безобидное хобби – собирать черепа на старом индейском кладбище неподалеку от бухты и украшать ими изгородь вокруг картофельного поля. Каждый раз, когда он притаскивал домой очередной череп, меж ним и Большим Сэмом вспыхивала ссора. Большой Сэм утверждал, что это неприлично, неестественно и не по-христиански. Но черепа оставались на своих шестах.

Тем не менее в иных вопросах Маленький Сэм нередко считался с чувствами Большого. Когда-то он носил в ушах огромные круглые золотые серьги, но отказался от них в угоду Большому Сэму, который был фундаменталистом и не считал ношение серег приличным для пресвитериан^[12].