Джоселин была обделена чувством юмора, но именно оно превращало прием в забаву для Темпеста Дарка, сидевшего позади нее. Темпест наконец определился насчет того, не застрелиться ли ему сегодня вечером. Он едва не застрелился вчера, но решил подождать до окончания приема. Из простого любопытства. Хотел узнать, кто же получит старый кувшин Дарков.

Его супруге Уинифрид всегда нравился этот кувшин. Темпест был уверен, что у него самого нет шансов. Тетя Бекки не принимала во внимание банкротов. Он обанкротился, а его жена, которую он обожал, умерла за несколько недель до этого. Он не видел никакого смысла жить дальше. Но сейчас от души развлекался.

6

Донна Дарк и Вирджиния Пауэлл, как обычно, сидели рядом. Они были двоюродными сестрами, родились в один день, да и замуж вышли одновременно. Донна – за своего троюродного кузена Барри Дарка, а Вирджиния – за Эдмонда Пауэлла. Две недели спустя после свадьбы оба были мобилизованы и отправились на базу Валкартье. Эдмонд Пауэлл умер от пневмонии в лагере Канадских вооруженных сил, где проходил военную подготовку, а Барри Дарк встретил свой последний час на полях сражений во Франции^[4].

Вирджиния и Донна стали «военными вдовами» и заключили торжественный договор навсегда остаться таковыми. Идея принадлежала Вирджинии, но Донна была совсем не против. Она знала, что никогда не сможет полюбить другого мужчину. Донна не утверждала, будто сердце ее погребено навеки, хотя слухи иногда приписывали ей эту сакраментальную фразу Вирджинии, но чувствовала то же самое. Они продолжали носить траур, хотя Вирджиния выглядела несколько траурнее, чем Донна.

Многие в семействе считали, что из двух подруг красивее одухотворенная Вирджиния, светловолосая, с огромными незабудковыми глазами. Донна – в полном соответствии с собственной фамилией – была темной. Хрупкая и бледная, свои черные как смоль волосы она всегда гладко зачесывала назад, что может позволить себе лишь женщина, уверенная в совершенстве своего облика – или абсолютно к нему безразличная.

Донне было все равно – или она так считала, – но ей повезло родиться с вдовьим мысом^[5], и это ее спасало. Лучшими во внешности Донны были глаза, подобные сапфировым звездам, и рот с ямочками в уголках. Она коротко подстригла волосы, заставив отца устроить ужасный домашний тарарам и поразив этим поступком Вирджинию.

– Думаешь, Барри одобрил бы это, дорогая?

– Почему нет? – пожала плечами Донна. – Барри не понравилась бы отставшая от моды жена. Он всегда был современным.

Вирджиния со вздохом покачала головой. Она никогда бы не подстригла волосы. Ведь их так любил перебирать Эдмонд, он ими восхищался.

– Нед зарывался лицом в мои волосы и говорил, что они похожи на ароматный солнечный свет, – говорила она.

После гибели мужа Донна жила вместе с единокровной старшей сестрой Теклой в доме отца Джона Пенхоллоу, прозванного Утопленником во избежание путаницы с другим Джоном Пенхоллоу, который ни разу не тонул. Поначалу Донна хотела уехать, чтобы учиться на медсестру, но Утопленник наступил своей слоновьей стопой на горло этому желанию. Донна сдалась, поскольку проще было уступить, чем сопротивляться.

Ее горластый родитель запросто укладывал людей на лопатки одним только криком. Гнев Утопленника был печально известен всему клану. Когда его упрекали в дурном нраве, он отвечал: «Если бы я не гневался, мои жены повесились бы от скуки».

Утопленник вдовел уже вторично. С первой женой, Дженни Пенхоллоу, он начал пререкаться сразу после венчания. Когда супруги узнали, что ждут ребенка, то яростно заспорили, в какой колледж пошлют его учиться. Но вместо младенца мужского пола родилась Текла, и повод для споров отпал сам собой, во всяком случае для Джона.

Однако отыскивались новые поводы для разногласий, и постоянные ссоры вылились в такой капитальный раздор, что клан заподозрил: супруги того и гляди разъедутся, хотя, конечно, не разведутся. Последнего никто и в мыслях не допускал. Но Утопленник не видел в разъезде никакого смысла, ибо вынужден был бы нанять экономку. «Лучше я буду спорить с Дженни, чем с любой другой бабенкой», – говорил он.

Когда бедняжка Дженни умерла – «явно от изнеможения», как утверждало семейство, – Утопленник женился на Эмили Дарк, предназначенной в матери Донне. Семейство посчитало Эмили малохольной, когда она согласилась выйти за Утопленника после всех предупреждений о том, какая жизнь ее ожидает. Но Утопленник ни разу не поссорился с Эмили. Она просто ему не перечила, и он втайне подумывал, что жизнь с ней слишком скучна.

Хотя у родителя в запасе имелись лишь две манеры обхождения, Текла и Донна любили его, поскольку для дома он приберегал вторую, лучшую манеру. Когда все делалось сообразно его желаниям, он был вполне сносен. Разделяйте с ним его симпатии и антипатии, позволяйте иногда поразглагольствовать – и вам не найти более приятного человека.

О молодости Джона Утопленника ходило множество причудливых небылиц, из коих самой диковинной являлась история о его ссоре с отцом, когда юный горлодер, посрамивший трубы Иерихона, орал так, что его слышали за две мили, в Трех Холмах. После той легендарной ссоры он нанялся на корабль и отплыл в Новую Зеландию. Во время плавания буян свалился за борт, и семейству сообщили, что он утонул. Клан отслужил по нему панихиду, а отец велел выбить его имя на большом семейном надгробии.

Два года спустя юный Джон вернулся домой, не претерпев особых изменений, если не считать огромной змеи, наколотой на правой руке, богатого запаса отборной брани и стойкого отвращения к морским путешествиям. Некоторые считали, что судно, подобравшее его в море, пошло против замысла Провидения, и зря.

Так или иначе, Джон обзавелся фермой, посватался к Дженни Пенхоллоу и не позволил стесать свое имя с семейного памятника, посчитав его недурным поводом для веселья. Каждое воскресенье Утопленник ходил на кладбище и хохотал над этой надписью.

Сейчас, сидя позади Уильяма И., Джон размышлял, неужели тот настолько самонадеян, что рассчитывает получить кувшин. Конечно же, без всяких сомнений, только он, Джон Утопленник Пенхоллоу, достоин обладать семейной реликвией. Будет чертовски возмутительно со стороны тети Бекки отдать кувшин кому-то другому, и уж он не преминет сообщить ей об этом, употребив все приемлемые и неприемлемые слова.

Его длинная физиономия побагровела от ярости при одной лишь этой мысли, краска залила уродливую лысину, перетекая со лба на макушку. Седые усы встали дыбом. Глаза навыкате смотрели в упор. Он заявит о своих правах любыми словами, более чем доходчивыми. Если кто-то другой получит кувшин, ему придется иметь дело с самим Джоном Пенхоллоу!

«Интересно, из-за чего это Утопленник так злобно бранится про себя?» – подумал дядя Пиппин.

Донна тоже хотела кувшин. С ума по нему сходила. Чувствовала, что обязана его получить. Давным-давно, когда Барри был еще маленьким мальчиком, тетя Бекки пообещала оставить кувшин ему. Так что именно она, вдова Барри, должна владеть этой славной старинной вещью, окруженной романтическим ореолом. Донна всегда страстно желала кувшин. Она не бранилась про себя, как ее отец, но сердито думала, что вряд ли где-то еще можно встретить такую стаю дряхлых гарпий.

7

Снаружи, на перилах веранды, лениво покачивая длинной ногой, сидел Питер Пенхоллоу. На его длинном загорелом хмуром лице застыло презрительное выражение. Лицо Питера всегда было хмурым и скучным, по крайней мере в цивилизованном мире. Он не собирался заходить в комнаты. Не дождетесь, чтобы Питер зашел в клетку, набитую охотниками за наследством. Впрочем, Питер всегда стремился немедленно покинуть любое помещение, даже пустое. Он утверждал, что задыхается в четырех стенах.

Явившись, конечно же против воли, на этот адский прием – будь прокляты прихоти тети Бекки! – он мог хотя бы остаться снаружи, на веранде. Отсюда открывался вид на сверкающую огнями гавань, сюда долетал с залива славный ветерок, не знающий оков, – и как же он любил ветер! Да и на большую цветущую яблоню смотреть куда приятнее, чем на любое женское лицо, попавшееся ему на глаза.

Клан записал Питера в женоненавистники, хотя он вовсе не являлся таковым. Если он кого и ненавидел, то единственно Донну Дарк. Просто женщины его не интересовали, интересоваться ими он даже не пытался, поскольку был уверен, что на свете не существует той, что могла бы разделить его образ жизни. А изменить свое кочевое существование на оседлое никогда не приходило Питеру в голову.

Женщины сожалели об этом, поскольку он был весьма привлекателен. Не красив, «но очень заметен, знаете ли». Его серые орлиные глаза чернели в минуты волнения или под влиянием глубокого чувства. Впрочем, как раз глаза женщинам и не нравились, им становилось не по себе от его взгляда, но они находили красивым его рот, сильный, чувственный и ироничный.

Как заметил дядя Пиппин, семейство, вероятно, пришло бы в восторг от Питера, будь у родичей хоть малейший шанс поближе познакомиться с ним. До сей поры он бежал от семейных уз, будоража воображение клана. Его приключения добавляли остроты пресной жизни родных. Они им очень гордились, ибо исследования и открытия принесли ему известность – «весьма сомнительную», как кисло добавлял Утопленник, – но понять Питера даже не пытались и саркастических усмешек его побаивались.

Питер ненавидел притворство любого рода, а кланам, подобному Пенхоллоу и Даркам, оно всегда свойственно. Иначе они не смогли бы существовать. Но Питер никогда не уступал. «Взгляните на Донну Дарк, – вечно усмехался он. – Притворяется, будто предана памяти Барри, а сама, подвернись ей шанс, тотчас же выскочила бы замуж вторично».

Не то чтобы Питер когда-либо давал себе труд взглянуть на Донну. Он не видел ее с того последнего воскресенья перед своим побегом на судне для перевозки скота, когда она, девочка восьми лет, сидела в церкви через ряд от него.

Очевидцы пересказали Донне язвительный отзыв, который навсегда врезался ей в память. Она не слишком надеялась, что сумеет отплатить обидчику той же монетой. Но имелась среди ее грез и такая, в которой Питер Пенхоллоу, бог знает с какого перепугу, влюбляется в нее и просит руки – лишь для того, чтобы быть с позором отвергнутым. О, с каким достоинством она бы отказала ему! С каким смаком показала бы, что она «вдова, между прочим!». А пока ей приходилось утешаться ненавистью, накалу которой мог позавидовать сам Утопленник.

Питер, инженер-строитель по специальности и исследователь по жизненному призванию, родился в снежную бурю и, пока стихия бушевала, чуть не уморил троих человек – родителей и повитуху. Они оказались отрезаны от мира и едва не замерзли в ту бурную ночь. Когда через какое-то время их откопали и отогрели, среди них обнаружился Питер.

Как утверждала повитуха, тетушка Но, свет еще не видел подобного младенца. Когда она принесла его на кухню, чтобы запеленать, он сам поднял голову и осмотрел все вокруг яркими внимательными глазами.

Тетушка Но никогда не сталкивалась с чем-либо подобным. Она так испугалась, что вздрогнула и уронила Питера. К счастью, он не ушибся, потому что упал на мягкую подушку, и это было первое из череды его чудесных спасений.

Старушка всегда с благоговением рассказывала, что Питер не плакал, явившись в этот мир, как все нормальные дети. «Как будто ему нравятся перемены, – говорила тетушка Но. – Прекрасный, здоровый малыш, но…» – здесь тетушка умолкала, многозначительно качая головой. Семейство Джеффа Пенхоллоу не раздражали ее «но». Из-за них она и получила свое прозвище. Однако в семье считали, что склонность к пессимистическим оговоркам в данном случае ее не подвела.