Гектор Шульц: Бледные

От автора:

Я не одобряю поведение героев, не пропагандирую насилие и выступаю против употребления всех видов наркотиков. Данная книга содержит сцены, описания или упоминания, связанные с употреблением наркотических веществ. Автор категорически осуждает употребление наркотиков и ни при каких обстоятельствах не пропагандирует их использование.

Я лишь показал, как все было, и призываю взглянуть между строк и найти тот самый посыл, который я пытался вложить в эту историю. А вот получится его найти или нет – это уже зависит от тебя, читатель.

В истории ты встретишь иконку qr-кода. Не поленись и отсканируй его, когда он появится. Впечатления от книги станут ярче, если послушать музыку, которая была создана для этой истории. А пока… приятного чтения.

Глава первая. Тихий голос.

О чем думает цивил, когда слышит слово «гот? Уж точно не о выцветшей странице учебника по истории, с параграфом про союз древнегерманских племен, о котором рассказывал учитель в седьмом классе. С большей вероятностью в голове всплывет одна из субкультур нулевых – мрачные подростки в черных одеждах, с восковыми лицами, с причудливыми железными и серебряными побрякушками. Тихие, неконфликтные, закрытые, любящие кладбища и эстетику смерти. Презираемые и нефорами, и цивилами. Отверженные, прокаженные. Бледные.

Бледным был и я.

Кто-то на «Dark Diary» однажды сказал, что гот – это не внешность, а состояние души. Это утверждение верно лишь отчасти. В субкультуре готов хватало, как и эмоциональных калек, чья жизнь – это лучшая реклама презерватива для садистов-родителей, так и обычных позеров, не сумевших понять, что же такое готика на самом деле. И в чем ее протест.

Да, протест. Цивилы думают, что готы сплошь вампиры, сатанисты, нелюди и долбоебы. Настоящие готы – это беглецы, вырвавшиеся из-под крыла панк-культуры, для которых насилие и дешевая анархия были не тем выходом, которого они желали. В моем родном городе настоящих готов почти что не было. Да они и сами избегали наших сборищ, смотря на кучкующийся молодняк, как дородные хищники смотрят на цепных шавок.

Поэтому нет ничего удивительного, что готами себя называли и сопливые девчонки, фанатевшие по HIM и Nightwish, и любители вампиров, и те, кто просто видел прелесть в готической тусовке. В конце девяностых никто не знал ни о пассивных протестах, единицы слышали о Joy Division и London After Midnight, не вникали в полиаморию и агностицизм. Да и откуда об этом можно было узнать? Интернета, как такового еще не было. Информацию собирали урывками и трактовали ее порой совсем не так, как следовало. Но даже несмотря на это готы были и в моем городе.

Готом был и я.

Каждый приходил к готике по разным причинам. Кто-то проникался темной лирикой Diary of Dreams и Dead Can Dance. Кто-то прятался от боли и находил приют среди таких же искалеченных душ. Кто-то искренне любил викторианскую красоту, темную романтику и молчаливую прохладу кладбищенских аллей и величественных католических соборов. А кто-то попросту бежал от серой действительности к спасению. Готика принимала каждого, каким бы больным, искалеченным и мертвым внутри ты ни был. И давала тот покой, которого ты желал. Пафосно? Ну, не без этого. В готике вообще много пафоса. В этом ее прелесть, в этом ее проклятье. Одного не отнять.

К готике я пришел, когда мой голос умер и в горле поселилась боль.

Так уж получается, что боль человек запоминает навсегда. Будь это боль от неловкого пореза ножом во время готовки или боль от осознания того, что родной человек тебя ненавидит. У нас на районе было много таких. Поломанных, забитых, истерзанных, перемолотых старыми совковыми убеждениями и годами безнадеги. Особенно в девяностых. Многие родители, столкнувшись с той тьмой, тонули в ней. А потом начинали топить и своих детей.

Я не был исключением. Боль, которую я испытал, до сих пор со мной. И от нее не избавит ни психотерапевт, ни горы таблеток, ни бухло. Ты выбираешь либо жить с ней, либо сдохнуть, чтобы вообще ничего не чувствовать. Я выбрал жизнь, если ее можно было так назвать. Да и то по причине собственной трусости. Жить калекой проще, чем холодным куском мяса, который рано или поздно сожрут черви.

До середины девяностых мое детство было обычным. Не лучше и не хуже, чем у других детей. А потом в него медленно вошла боль. Я смутно помню тот момент, пусть он почти лишил меня голоса. Помню только звон разбитой вазы, а потом перекошенное лицо папы, запах перегара и стальные пальцы, сдавливающие мою шею. Я пытаюсь кричать, но не могу. Из горла вырывается лишь сиплый писк, оседающий белой слюной на губах. В висках стучат молоточки. Бум-бум, бум-бум, бум-бум… бум… бум… бум. С каждым стуком все тише и реже. Голоса больше нет. Он задушен пальцами папы. Вместо голоса только тихий хрип.

Врач в детской поликлинике потом скажет, что виной всему травма горла. Мол я упал неудачно со стула и ударился горлом об югославскую стенку, когда полез за книгой. Я промолчу, до одури боясь бледного отца, который не будет сводить с меня злобного взгляда. Промолчу и потому, что не смогу ничего сказать. А врач… врач сделает вид, что ничего не видел. Ни синяков на шее, которые ничуть не похожи на синяки от удара. Ни моих слез, застывших в молящих о помощи глазах.

Та ваза словно стала точкой старта, когда родители слетели с катушек и из любящих людей превратилась в чудовищ. Отец поднимал на меня руку, когда выпивал, когда был чем-то расстроен, когда просто хотел выплеснуть гнев. Это его и погубило. Сердечный приступ. Прямо в процессе моего наказания. Серое лицо, трясущиеся губы, и хрип. Такой же хрип, как и у меня. А потом тишина…

Хотелось бы сказать, что жизнь после смерти отца поменялась. Может, такое бывает в кино или книгах. Моя жизнь осталась прежней, только место отца заняла мама. И в своей жестокости она могла дать фору даже средневековым инквизиторам. Порой на нее накатывало, она плакала, вспоминая момент, когда впервые вцепилась мне в горло. Корила себя за то, что подалась эмоциям. И забывала об этом на следующий день избивая меня до синевы шлангом от стиральной машины. Просто так. Потому что я не так на нее посмотрел. Иногда не шлангом, а шнуром от утюга. Или отцовским кожаным ремнем. Или кулаком, если злость слишком сильная, а под рукой ничего нет. Таких, как она много в нашем районе. Что уж там, даже в подъезде найдется парочка родителей, чьи дети воют волком каждый вечер, пытаясь забиться в угол, где их не достанет ремень или тяжелый кулак.

Я помню, как мой сосед Сашка Феоктистов выносил вечером мусор. Иногда он хромал, иногда зажимал пальцами разбитый нос и долго стоял у подъезда с пустым ведром, задумчиво смотря в темное небо. Кто знал, какие мысли гуляли в его голове? Одно понятно – мысли были нерадостными. Сашке тоже не повезло, как и мне. Его лупцевала не только мать, но и отец. Ну, как отец… Сашка был нагулянным, вот и расплачивался за грехи своей матери и настоящего отца, которого знать не знал.

Правда в один из дней Сашка домой не вернулся. Пошел выносить мусор, а потом, зашвырнув пустое ведро на крышу гаража, отправился в промку. Забрался на пятый этаж недостроенной хрущевки и шагнул вниз. Он не оставил ни письма, ни записки, ни словом не обмолвился об этом. Просто однажды вышел выбросить мусор, только вместо мусора решил выбросить из этой жизни себя.

Моя мама в ту ночь плакала сильнее обычного. А потом пришла ко мне в комнату и долго гладила по голове непослушной рукой. Я же лежал тихо, не шевелясь. Боялся, что пальцы снова вцепятся в волосы, а потом мама начнет меня душить. Ушла она под утро, оставив после себя мокрую от слез подушку. А через пару дней привычная жизнь вернулась.

Нет, мама не всегда была такой. Была любящей, доброй, веселой. Просто в какой-то момент все изменилось. Ей нужен был психиатр, таблетки, возможно больница. Я не понимал этого, будучи маленьким и глупым. А когда повзрослел и понял, было уже поздно что-либо менять.

Счастливых воспоминаний из детства мало. Они скупы и скоротечны. Да и свет от них неприятный. Серый, противный, с холодком. Воспоминания мелькают порой где-то внутри головы и исчезают так же быстро, как и появились. Говна зато много. И говно из головы сложно вытрясти. Оно вцепляется в закорки своими крохотными склизкими лапками и причиняет боль. Каждый раз. Каждым воспоминанием. Каждым вдохом.

Если мама не душила меня и не избивала чем под руку попадется, она занималась моим воспитанием. Занималась со всей одержимостью, на которую была способна. Дети моих соседей носились летом по улице, гоняли на речку в Блевотню, весело шумели вечерами после подъезда. А я? Я учился. Учился, чтобы стать хорошим человеком, как того хотела мама. Учился на каникулах, учился летом, учился зимой. Учился всему, что казалось маме важным и нужным. Так в моей жизни появились художка и музыкалка. И если с рисованием у меня особо не сложилось и им я занимался без удовольствия, то музыка стала моим спасением. По-настоящему говорить я мог только через музыку. Без хрипов, без стонов, ярко, чисто и честно.

– Хоть в чем-то ты не бездарь, – вздыхала мама, когда я приносил благодарственную грамоту от моих учителей. – Может и человек из тебя получится, а не шпань подзаборная, что сдохнет потом в кустах от передоза.

– Да, мам, – тихо соглашался я. Не потому, что боялся говорить громко. Говорить громко я больше не мог, а повышение тона приносило боль. Как и всегда. В школе моя особенность тоже приносила свои неудобства. Не в музыкалке. В обычной школе, куда я ходил каждый день на протяжении одиннадцати лет.

Учителям было откровенно плевать, что я не могу говорить громко. За это мне занижали оценки, унижали перед классом, а одноклассники попросту высмеивали, наградив меня погонялом Шептун. Хорошо хоть меня никто не бил, как моего одноклассника Вову Воробьева. Воробья лупили все. И старшаки, и другие лохи, и даже девчонки. Он вздрагивал после каждого удара и иногда униженно смеялся вместе со своими мучителями. Пока его однажды не опустили в школьном туалете на перемене. Опустили по всем этим сраным уголовным понятиям, которые практиковались и в Грязи, и на Окурке, и на Речке. Этого Вова уже не выдержал и вздернулся в школьном подвале, когда трудовик послал его туда за заготовками для урока. Сложно забыть его скрюченное синее тельце, висящее на куске грязной наволочки под потолком. Как и его взгляд. Пустой, стеклянный, полный боли, которая вытекла из него вместе с мочой.

Конечно, были разборки, была милиция, но дело в итоге спустили на тормозах. Разве что лохам вроде меня жить стало чуточку комфортнее. Бить нас перестали. Измывались скорее морально, чем физически. Все же хоть чего-то Воробей своей выходкой добился, как думал я по пути домой.

Хорошо хоть в музыкалке всего этого деления на нормальных и лохов не было. Там учились обычные дети, день за днем постигая нотную грамоту и теорию музыки. Так что хотя бы за это учебу в музыкальной школе я любил. Там я мог побыть обычным ребенком. А еще в музыкалке у меня появился первый настоящий друг. Слава Розанов.

Славик был моим ровесником. Талантом, как о нем с восторгом отзывались преподаватели. Стоило ему сесть за рояль, как серая действительность пропадала. Музыка меняла ее до неузнаваемости. Меняла она и людей. На отчетных концертах Славе хлопали громче всех, а он, с рассеянной улыбкой только кивал, всматриваясь в блестящие глаза зрителей и витая в одному ему понятных мыслях. Это не снискало ему популярности у других учеников, но Славе плевать было на их одобрение. Он растворялся в музыке так же быстро, как порошок Юпи в двух литрах холодной воды. Тогда я не знал, почему из всех учеников он подошел именно ко мне и обронил скупую похвалу. Понял позднее. Гораздо позднее. Потому что и он, и я, мы жили музыкой. Музыка была нашей страстью. Нашей возможностью говорить.