– Пожалуй, ты – лучшая скрипка в нашем городе, – задумчиво заметил он, когда я закончил свое выступление и, пригнув голову, скользнул за кулисы, где толпились в ожидании своего выхода другие ученики.

– Спасибо, – тихо ответил я. Славик нахмурил густые брови и потер прыщавый нос.

– Что у тебя с голосом? – прямо спросил он. Он всегда говорил прямо. Не задумываясь о чувствах собеседника. Это тоже было особенностью. Его особенностью. Как мой голос.

– Травма горла. Давно было, – чуть подумав, пояснил я. Славик отстранённо кивнул и, вздохнув, открыл свой видавший виды дипломат, чтобы через мгновение выудить оттуда пачку нотных листов.

– Посмотри. Что думаешь?

– Сложная пьеса.

– Я не о структуре. Я про общие впечатления. Что думаешь?

– Неплохо. Финалу недостает пронзительности. Ты написал?

– Ага, – заинтересованно хмыкнул он, забирая у меня нотные листы. – А ведь правда. Слишком мрачно. А если фортепиано заменить на скрипку?

– Будет более ярко, – согласился я.

– Предлагаю встретиться в субботу и попробовать.

– В субботу? – вздохнул я, вспомнив, что мама обычно таскала меня с собой на дачу, где она отдыхала, а я возился в огороде, пока не сгорю на солнце к чертям собачьим. – Могут быть дела.

– Так отмени, – отрезал Славик. По тону его голоса и по энергии сразу становилось понятно, что отказа он не потерпит. Еще одна его особенность, против которой пасовали почти все, кто его знал. О странных особенностях Розанова ходили разные легенды.

Очень скоро я на собственной шкуре понял, что Славик буквально живет музыкой. За первые пару месяцев нашего знакомства он показал мне все свои пьесы, миниатюры и этюды. Затем задавал привычный вопрос про общие впечатления, вносил необходимые правки и бронировал учебный класс на ближайшие выходные, чтобы все опробовать, не откладывая в долгий ящик. Отказов он не терпел и по-настоящему обижался, если у меня вдруг не получалось вырваться на обсуждение его произведений. Но странным Розанов был и по другим причинам.

Он рубил правду-матку так отчаянно, что неоднократно за это страдал. Мог крайне жестко пройтись по методикам преподавания учителей в музыкалке и довел до слез не одного человека. Одной девочке, решившей сделать ему комплимент, он ответил, что в одобрении бездарей не нуждается, чем спровоцировал у бедной девчонки настоящую истерику. И искренне не понимал, почему его повели к директору и основательно пропесочили за обидные слова. Лгать Слава не умел совсем.

Помимо этого, он не мог смотреть кому-либо в глаза, предпочитая изучать одежду собеседника. Не терпел прикосновений, которые вызывали у него что-то вроде припадка. И постоянно совершенствовался, посвящая музыке не только детство, но и юность. Но родители Славика – тихая чета интеллигентов, сына в этом плане только поддерживали. Смирились давно с его заскоками и не мешали ему проявляться так, как тот хочет. Забавно, но именно Розанов познакомил меня с рок-музыкой, а потом привел в готику. Как и многих. Если он что-то вбивал себе в голову, то так просто с этой идеей не расставался.

Славик ждал меня возле входа в музыкалку и, судя по лихорадочной ходьбе туда-сюда, ему не терпелось со мной чем-то поделиться. Вздохнув, я улыбнулся и, перехватив футляр со скрипкой в левую руку, подошел к нему.

– Привет.

– А, Ярослав. А я тебя жду, – пробормотал он, суетливо копаясь в карманах своих отвисших брюк. Кто-то из моего класса говорил, что в карманах Розанова можно найти даже антиматерию. Скорее всего, так оно и было. Полностью содержимого карманов Славика никто не видел. Но в тот раз он искал не антивещество и не очередную пьесу, записанную дрожащей рукой на салфетке посреди ночи. Искал он объявление, которое сорвал с доски у входа. – Посмотри. Что думаешь?

– «Группа «Грязная лоботомия» ищет в свой коллектив басиста и клавишника. Играем панк, каверы, веселимся, бухаем. Спросить Зеда в шестой аудитории», – прочитал я и, нахмурившись, помотал головой. – И что?

– Мне необходима твоя помощь, Ярослав, – он всегда называл всех по имени полностью, игнорируя уменьшительно-ласкательные формы. Но к этому я уже привык. Куда больше меня удивила его просьба. Славик и панки – вещи несовместимые. Более того, он всегда скептично относился к разным кружкам самодеятельности, считая это примитивностью и легкой дорогой к деградации. – Моим пьесам не хватает грязи и хаоса. Они могут это дать.

– Ну, не знаю, – тихо протянул я. Бегающие горящие глазки Розанова заставили неуютно поежиться. – Про скрипку тут ни слова.

– А скрипка им не нужна. Им нужен басист. Вот ты басистом и будешь.

– Я?!

– Ты, – коротко подтвердил Слава. – Бас-гитара – инструмент для быдла. Даже ты его без проблем освоишь. Считай, что это как виолончель. Только в десяток раз проще. Знай себе, ритм держи.

– Слав, – больное горло снова подвело. Скривившись, я сипло кашлянул и продолжил. – Меня мама на выходные-то с тобой с трудом отпускает, а ты про полноценные репетиции с панками говоришь.

– Тебе придется найти выход. Без тебя я к этим дегенератам не сунусь, – нервно улыбнулся Розанов. – К тому же это на пару месяцев. Не больше. Мне нужно понять структуру хаоса в музыке, а что более хаотично, чем панки?

– Им басист нужен, а не скрипач. Меня завернут сразу же.

– Не беспокойся. Это я беру на себя, – заверил меня он. И так всегда. Если Слава что-то вбил себе в голову, он не успокоится, пока не добьется своего. Любыми средствами.

С «Грязной лоботомией» мы познакомились в тот же день, когда закончились занятия. Заглянув в шестую аудиторию, Славик поинтересовался, кто здесь Зед и в ответ получил дикий хохот. Сидящий у окна высокий пацан с грязно-зеленым ирокезом, сплюнул на пол и, вразвалочку подойдя к нам, скептично посмотрел сначала на Славика, а потом на меня.

– Ну, я Зед, – хмыкнул он, а потом в мутных голубых глазах загорелось понимание. – А! Ты по объяве?

– Ага, – кивнул Славик. – Вам клавишник и басист нужны.

– Ты ж тот задрот, да? Который Шопена шпарит на всех концертах, – уточнил Зед, почесав бровь. От него пахло кожей, железом и мочой. Наверное, так пахли все панки. Но запах Зеда заставлял слезиться глаза.

– Не только Шопена. Генделя, Гайдна, Прокофьева тоже, – спокойно ответил Розанов.

– Ну, секи сюда тогда. Шопена мы не играем. Нахуй его! Нам его за годы учебы хватило.

– Я знаю.

– Ну так хули ты тут тогда забыл? Не похож ты на панка.

– Твоя правда. Ссаться под себя и мыть блевотиной голову я не собираюсь, – улыбнулся Славик. Зед скрежетнул зубами и насупился. – Музыку просто люблю. Есть в этой агрессии свое очарование.

– Хуй с тобой. Инструмент есть? – неожиданно сдался Зед. – И я не про пианино. Синтезатор нужен.

– Есть.

– Ладно, – вздохнул Зед и повернулся ко мне. – А ты, кажись, Шептун, да? На скрипке лабаешь.

– Да, – подтвердил я.

– Ну, скрипач нам не всрался, – заржал толстый пацан, сидящий на стуле рядом с входом.

– Факт, – кивнул Зед. – Клавишника хватит.

– Он басист, – ответил за меня Славик.

– Пиздишь, – снова рассмеялся толстый. – Порожняк нам гонит. Какой он басист, бля буду. Пальчики вон нежные. Поди еще и бабу не мацал никогда.

– Он научится, – упрямо гнул свое Розанов. – Вы ему только гитару дайте.

– Объява уже неделю висит, брат, – встрял в разговор еще один – крепкий, короткостриженный пацан, одетый в потертую косуху. – Мож попробуем?

– Ладно, – ответил Зед. – Подваливайте сегодня к восьми. Мы в первой аудитории репетируем. Поглядим, что умеете, а там понятно будет.

– Вот и славно, – улыбнулся Славик и, махнув мне, отправился к выходу. Я поплелся за ним, гадая, как объяснить маме, что мне нужно будет уйти вечером. О том, чтобы сказать ей о репетиции в панк-группе и речи не шло. К современной музыке мама относилась всегда одинаково. «Говно. Дрянь. Мерзость». И неважно, попса это была или панк.

В одном Розанов оказался прав. Нескольких репетиций мне хватило, чтобы понять, что в бас-гитаре нет ничего сложного. Партии песен были настолько примитивными, что их сыграл бы и однорукий, слепой инвалид. Знай себе не выпадай из ритма. Но о ритме думали только мы со Славиком. Зед, Паштет и Косой играли обычно на отъебись, оправдывая это панковской философией. Когда Славик привел в пример другие панк-группы, которые ритму уделяли должное внимание, и обозвал компашку панков «ленивыми дегенератами», которые не умеют играть, то получил кулаком в лицо от Паштета и половину репетиции провел в туалете, пытаясь остановить кровь.

Впрочем, это не помешало Славику и дальше играть панк-рок, пусть его и бесили примитивные песни и пьяные одногруппники. Более того, он серьезно отнесся и к моему обучению на бас-гитаре, притащив откуда-то кучу учебников и до кучи снабжал меня кассетами с классикой рока и панк-рока. Так я познакомился с Metallica и Black Sabbath, Motorhead и Sex Pistols, Арией и Гражданской обороной. С удивлением, я понял, что мне это нравится. Нравится музыка, нравится низкий, тягучий и вибрирующий звук бас-гитары, нравится выплескивать злость в творчество. Впервые за долгое время домой я шел с улыбкой на лице, выжатый, как лимон.

– Это и есть панк, брат, – протянул бухой Зед, развалившись на стуле после двух отыгранных песен.

– Быть пьянью и отрепьем? – уточнил Славик. Зед в ответ рассмеялся и махнул рукой. Привык уже к загонам Розанова и теперь предпочитал объяснять, а не бить, как раньше. Чему Славик был только рад.

– Быть свободным, туебень.

– И в чем эта свобода?

– Во всем, – вздохнул Зед, переглянувшись с Паштетом, который, матерясь, пытался засунуть гитару в чехол. – Ты типа думаешь, что мы ебланы и обсосы, раз на ритм хуй кладем, да?

– Была такая мысль, – согласился Розанов, снова вызвав у Зеда улыбку.

– А на деле – это протест. Мы в музыкалке семь лет дрочимся. Пьесы эти ебаные играем, этюды, гаммы. Остопиздело все. Хаоса хочется. Ярости. Вот панк и дает это все. Понял?

– Отчасти.

– Зануда, блядь, – усмехнулся Паштет.

– Забей, – хмыкнул Зед. – Пацану интересна философия. Хули тут темнить-то? Свои же. Кто ему еще объяснит, как не мы? Короче, секи сюда. В мире, брат, вообще все от панка произошло.

– Так уж все, – усомнился Славик.

– Все. Метал – от панка. Кроссоверы всякие тоже от панка. Моцарт панком был. Да, бля, даже готика от панка произошла.

– Готика? – нахмурился Слава.

– Готика. Ну, бледные эти. Ебла белым малюют, по кладбищам тусуются. Как Терехина из твоего класса. Не видал?

– Не-а.

– Короче, готы – это тоже панки. Пассивные только.

– Как пидоры, – заржал Косой.

– Как пидоры, – согласился Зед. – Ежели чо панку не понравится, он это разъебет, отвечаю. А гот типа мысленно осудит и все. Но это правильные готы. Типа… как его там, Косой? Бледный, на вписках частенько нам встречался. Шрам у него еще над бровью.

– Бычков.

– Ага. Хуй знает, какое у него погоняло там, но фамилия Бычков. Вот это, брат, настоящий гот, а не еблан, что сметаной морду свою мажет и на Дракулу дрочит. Остальные пидоры про протесты знать не знают. Чахнут на кладбищах своих, о смерти мечтают.

– Значит, готы – это пассивные педерасты, а панки – активные? – уточнил Славик. И быть ему снова избитым, да у Зеда в тот день настроение определенно хорошим было. Он заржал так громко, что в итоге свалился со стула в лужу собственных харчков. Паштет, отсмеявшись, утер слезящиеся глаза и помотал головой.

– Бля буду, Розанов. Своей смертью ты не умрешь. Тебя точно кто-нибудь ебнет наглухо. Смотри не ляпни кому… Додумался, а? О протесте речь, дебил. Теперь понял?

– Вроде бы да. А Бычкова этого, где встретить можно?

– Да везде, – махнул рукой Зед, валяясь на полу. – Вписки, тусы, концерты. Погуляй, людей поспрашивай и точно найдешь.