Дама изящно продефилировала ко входу в храм, где сдержанно поприветствовала священника, шумную даму с детьми, африканского акробата и других скорбящих родственников. Число их за это время значительно выросло, но столь интересных персонажей больше не попадалось.

«Это будет номер два, – решила Соня. – Загадочная злодейка». Попугай издевательски хмыкнул. Для обычной птицы он обладал слишком большим набором эмоций и звуков. Но какой спрос с вымышленного существа?

А спустя несколько минут подъехал долгожданный катафалк.

Дальнейшее в Сониной памяти отложилось как-то смутно, отрывками. Отец Иларион действительно прочитал крайне проникновенную речь, от которой защипало в глазах. А его супруга и дочь очень трогательно исполнили a cappella^[8] «Песнь прощального дня», после которой слезы навернулись снова.

Потом Соня наконец избавилась от лилий, почти не задержавшись у гроба. Не хотелось смотреть на желтое чужое незнакомое лицо. Нет, там лежала какая-то другая старушка, не имевшая ничего общего с живой Зубатовой.

Когда гроб начали опускать в землю, шумная дама подала знак музыкантам. И Соня приготовилась плакать снова, потому что обычно усопшие последней волей выбирали для этого момента что-нибудь душераздирающее и трагичное. Из Моцарта или Брамса.

Дирижер взмахнул палочкой, и…

Тишину кладбища разорвали до боли знакомые звуки. «Диппермут блюз», шлягер прямиком из Нового Орлеана, от которого сошла с ума московская молодежь еще в начале этого года и который до сих пор был неимоверно популярен. Полина буквально заездила пластинку с этой мелодией до дыр.

И теперь забористый, веселый, разудалый джаз играл не в клубе, не на модной вечеринке, а тут, среди аккуратных могилок со строгими черными пирамидками, среди людей, провожающих в последний путь благообразную с виду старушку.

Шумная дама пошла пятнами и открыла было рот, но тут же захлопнула обратно. Воля усопшей – святое дело, даже если бы она вздумала опускаться в землю под краковяк или «Полет шмеля». Остальные скорбящие, видимо, испытывали столь же смешанные эмоции, но старались держать лицо.

Музыканты между тем добрались до соло, которое корнетист исполнил весьма недурно, хоть и с хрипловатым подмосковным прононсом.

Соня достала платок и приложила к лицу. Не для того, чтобы промокать глаза, а чтобы спрятать невольную улыбку. Вот теперь старушка Зубатова снова стала собой. Будь она здесь, то непременно отплясывала бы, как делала это еще зимой в клубе «Четыре коня».

«Comma ti yi yi yeah, comma ti yippity yi yeah», – Соня совсем чуть-чуть шевелила губами, чтобы не заметили окружающие. Бессмыслица же полная, даже перевести на русский это невозможно, но почему же так нравится?

«Вот где воистину столкнулись Эрос и Танатос», – подумала она, вспомнив лекцию странного преподавателя.

«Африканский акробат», кстати, был одним из немногих, кто воспринял последнюю зубатовскую шутку с восторгом и не скрывал этого.

«Не хочу показаться ханжой, Анечка, но музыкальный вкус покойной – это полный mauvais ton^[9]», – шепнула Ангелина матери, и та сжала ее руку, выражая поддержку.

Соня опустила глаза. Княгиня Фальц-Фейн стояла выпрямившись, с истинно аристократическим стоицизмом превозмогая противоречивую ситуацию.

А каблучок ее лакового ботинка едва заметно отстукивал трехтактный свинг, идеально попадая в ритм.

Цок-цок-цок.

Цок-цок-цок.

Глава 8,
В которой Зубатова шутит последний раз по версии Мити

Что же было раньше – яйцо или курица?

Дилемма, над решением которой столетиями бились лучшие умы, невольно пришла сыщику на ум в расследовании зубатовского дела.

Кража, приведшая к ненамеренному убийству?

Убийство, отягощенное воровством?

Или и то и другое сразу?

Митя предавался утренним размышлениям, сидя на кухне и вертя в руках сваренное вкрутую яйцо. Оно, в общем-то, нечаянно и спровоцировало внутреннюю полемику.

Однако ж с какой стороны ни разбивай яйцо – результат будет один. Митя стукнул его о край тарелки и начал снимать скорлупу. Так и в деле: приходится снять кучу шелухи, прежде чем доберешься до сути.

Категория первичного преступления сейчас не так важна. Мотив. Вот ключевой момент.

Если мотив был исключительно корыстным (кольцо), то убийство, вероятно, случилось неумышленно. Зубатова не захотела отдать артефакт, за что и поплатилась жизнью.

А если кража кольца была лишь для отвлечения внимания, а мотив был совершенно иным?

Зависть? Есть люди богаче, моложе, облеченные властью. Не похоже.

Месть? Уже теплее. Старушка, упокой Диос ее душу, отличалась острым языком, и шутки ее не всегда были добрыми. Взять, к примеру, прошлогоднюю историю с офицером… как его там?.. Кобылиным. Где он, кстати, что с ним? Вся Москва смеялась, когда он в темноте Зубатову принял за предмет обожания и пытался поцеловать. Конфуз был забавный, да сейчас почти забылся. А Кобылин? Репутация, считай, погублена. Никто о боевых заслугах не думает уже, зато анекдот про лобызание с мумией наверняка до сих пор припоминают. Офицера надо бы проверить. Так, на всякий случай.

Ревность? Даже и говорить смешно. Хотя ревность, она ж не только по влюбленности случается? Дети, бывает, тоже ревнуют – или мать к отцу, или деда к братьям-сестрам, что им больше внимания достается. Кого-то Дарья Васильевна участием обделила? Так она, судя по разговорам, всех обделяла.

Крайняя аффектация, вызванная личными мотивами? А ведь подходит. Преступник в глубоком душевном волнении пробирается к жертве среди ночи, вступает в горячий спор по безотлагательному делу жизни и смерти, в пылу дискуссии применяет кочергу, в помрачении срывает перстень с пальца как трофей и в экзальтации убегает в ночь. Наутро смутно помнит произошедшее.

Картина в голове получилась настолько яркая, что Митя на пару секунд замер, а затем снова вернулся к яйцу. Противная шкурка прилипла к белку и никак не хотела отслаиваться.

Так, а если развернуть ситуацию навыворот? Бездушный расчет, возможно, подкрепленный хорошей мздой? То есть хладнокровное убийство своими или же наемными руками? Преступник в здравом уме и твердой памяти пробирается к жертве среди ночи, бесстрастно оглашает приговор по «правосудному» делу жизни и смерти, спокойно применяет кочергу, снимает перстень с пальца как трофей и не торопясь уходит в ночь. Наутро помнит все в подробностях или излагает их заказчику.

Картинка опять же получилась колоритная и убедительная. И в обеих ситуациях проклятый перстень оборачивался трофеем. Что ж, за это можно было зацепиться.

А еще… Митя не мог не вспомнить громкое прошлогоднее дело о серийном душегубе. Кто знает, не примешан ли тут похожий типаж. Если преступление кажется странным и нелогичным, вполне возможно, за ним стоит человек с неведомой пока мотивацией.

Митя разрезал яйцо ножом. Ну надо же – двухжелтковое. В деревне, где вырос Самарин, получить такое считалось к удаче.

Удача никогда не помешает. Так что Дмитрий не без удовольствия съел хорошую примету, посыпав крупной солью, и отправился на оглашение завещания в контору поверенного Утешева.

* * *

Те же лица, вид сбоку.

Категорию особо приближенных родственников Митя определил еще на похоронах и потом обсудил с коллегами и Соней.

Само собой, Хауды. Энергичная Клара Аркадьевна, безвольный Петр Алексеевич и шестеро их разновозрастных отпрысков. Те, что пошли характером в мать, сейчас носились по кабинету поверенного, сшибая стулья. Те, что в отца, – чинно сидели на пока еще не пострадавших предметах мебели.

«Альцгеймер, Паркинсон и сенильная деменция». Прислуга. Все трое здесь, сидят в отдалении, держатся друг за друга.

«Африканский акробат», как метко нарекла его Соня, расположился слева, через кресло. Тропическая экипировка никуда не делась, разве что цвета уже не такие траурные. Расслаблен, как сжатая пружина, чистит ногти маленьким ножиком.

Отец Иларион с семейством – супругой и дочкой. А он что тут делает? Тоже родня? Или духовник? Менее всего Митя мог представить покойную Зубатову в храме. Но кто ж ее знает? Отец Иларион выглядел бесстрастным, а вот женщины его опять были закутаны с ног до головы и казались слегка отрешенными.

Остальные – массовка, как в кинематографе. Какие-то разные люди малопримечательной внешности. Надо будет потом взять полный текст завещания у стряпчего Утешева и проверить всех.

Утешев тоже здесь. Он сегодня глашатай, основное действующее лицо. Собран, спокоен, но поглядывает на часы.

На последних секундах до объявленного времени в комнате возникла дама, прозванная Соней «прекрасной злодейкой». Митю после похорон это признание очень повеселило. Как будто Соня могла подумать, что он проникнется восточной красавицей. Да и красавица ли там, под покрывалом-то?

Дама, как и на погребении, появилась как бы из ниоткуда, сопровождаемая ореолом загадочности и слугой-азиатом и занавешенная от посторонних глаз густой вуалеткой.

Формы у «злодейки», надо признаться, были недурные. И походка – грациозная, плавная. Надо быть совсем евнухом, чтобы не обратить внимания, когда рядом с тобой медленно проплывает такое… видение. Высокая грудь, обтянутая темно-бордовым шелком, тонкая талия, острый подбородок, просматривающийся под черным кружевом… И запах…

Как-то раз Митя по службе попал на Сухаревский рынок, в восточные ряды, торговцы которых были все как на один манер – маленькие, круглолицые и улыбающиеся. Но даже не эта их одинаковость поразила сыщика, а запахи диковинных растений, плодов и трав – пряные, густые, заморские. Такие, которые и не знаешь, с чем сравнить, потому что никогда ничего подобного не чуял. Вот какой-нибудь ладан или там пион пахнут привычно, по-свойски. Коричный порошок, который Дмитрий приноровился подсыпа́ть в кофий, и тот кажется почти родным, а это… иное. Пальмы и баобабы, звероящеры и гигантские кальмары, хищные цветы и обжигающие нутро перцы и… черт знает что еще там водится. Весь непознанный зверино-экзотический букет был в этом странном, чарующем и притягательном запахе.

Или на то и было рассчитано?

В том, что «прекрасная злодейка» прибыла именно с Востока, Митя даже не сомневался.

Между тем дама опустилась в кресло где-то справа от Самарина, а поверенный Утешев, одернув полы черного сюртука, изрек:

– Ну что ж, господа, раз все в сборе, давайте приступим к оглашению последней воли усопшей Зубатовой Дарьи Васильевны.

Кирилл Акимович вскрыл пухлый конверт, на котором уже погас огненный знак каленой печати, и вытащил стопку листов.

Видимо, чтение будет долгим. Митя раскрыл блокнот и пару раз черкнул карандашом, проверяя остроту.

– Дорогие мои наследники! Пришло время передать вам свои последние слова мудрости, поелику предыдущие мои наставления не всегда достигали цели. Жизнь была щедрой ко мне, и теперь, когда я ухожу в вечность, хочу, чтобы мои скромные дары стали источником благополучия и радости для моих потомков…

Читал Утешев, надо отметить, проникновенно, с чувством, так что некоторые дамы немедленно достали платки и приложили к глазам.

– …последней волей завещаю своему дражайшему родственнику Хауду Петру Алексеевичу виноградник в крымском Магараче и винную лавку на Пятницкой улице, в кою поставляется его продукция…

Будущий владелец виноградника приподнял углы губ на миллиметр. А «африканский акробат» неожиданно громко хмыкнул, отчего удостоился яростного взгляда от обернувшейся супруги Хауда Клары Аркадьевны. «Акробат» опустил голову и сделал вид, что он ни при чем.

– …дражайшему родственнику Ягодину Поликарпу Игнатьевичу завещаю Карачаровские ко-нюшни…

Кто-то из впереди сидящих нервно икнул, предположительно – будущий конезаводчик. И, видимо, от внезапно свалившегося счастья. А Митин загорелый сосед снова то ли хмыкнул, то ли хрюкнул, а потом нервно закашлялся в кулак.