Михаил задумчиво рассматривал декорацию, прохаживаясь по комнате, едва касаясь кончиками пальцев лакированной поверхности рояля. Казалось, даже этот инструмент когда-то принадлежал профессору, ушедшему в вечность вместе со своим временем и привычками.

Алексей, облачённый в строгий тёмный костюм, поправлял перед зеркалом галстук. Глядя на него, Михаил не мог не признать, что выбор актёра на роль Рудольфа оказался идеальным. Алексей вёл себя на площадке с уверенной элегантностью человека, привыкшего находиться в центре внимания, но при этом умудрялся не выглядеть заносчивым. Он скорее походил на тот редкий тип людей, которым природа дала врождённую способность держаться чуть выше суеты, словно наблюдая за происходящим со стороны с лёгкой, едва заметной усмешкой.

Михаил подошёл к нему ближе, улыбнулся с некоторой долей завистливого уважения и негромко спросил:

– Ну как ты, готов покорить ещё одно женское сердце? Только не переиграй.

Алексей ответил ему той же улыбкой, мягкой и в то же время чуточку высокомерной, словно в его жилах текла голубая кровь, не позволяющая опускаться до уровня земных страстей:

– Я играю не сердцееда, Миша, я играю режиссёра. Разве есть существенная разница между тем и другим?

Конотопов хмыкнул и похлопал его по плечу, а затем отошёл в сторону, уступая дорогу Светлане, ассистентке, которая тащила в кадр серебряный поднос с хрустальными бокалами. На ней сегодня было тёмно-зелёное платье, которое подчёркивало её и без того заметную красоту. Глядя на неё, Михаил отметил про себя, что на роли второго плана ему всегда везёт ничуть не меньше, чем на главные.

Сильвия появилась в павильоне чуть позже остальных. В строгом бордовом платье с глубоким декольте, с тонкой нитью жемчуга на шее, она была словно перенесена сюда напрямую из кинохроники тех лет. Даже незначительная, на первый взгляд, деталь – небольшая родинка у губ – вдруг казалась выверенным режиссёрским ходом, хотя и была всего лишь причудой природы.

Михаил внимательно наблюдал за её поведением. Сегодняшняя роль требовала от неё совершенно иного подхода. Если вчера Кристель была воплощением силы и уверенности рабочего класса, то теперь она должна была показать тонкое умение играть, интриговать и увлекать. Конотопов чувствовал, что для актрисы, обладающей таким тонким чутьём, это не будет сложной задачей. И всё же лёгкое волнение не покидало его.

Операторы заканчивали выставлять кадр, обсуждая что-то тихим профессиональным шёпотом. Звукорежиссёр внимательно проверял аппаратуру, сверяясь с кем-то по рации. Михаил бросил взгляд на часы. До начала съёмок оставались считанные минуты.

Сильвия прошла по комнате, неторопливо касаясь взглядом мебели, книг, картин, стоящих вдоль стен. Она остановилась у зеркала, поправила волосы, не глядя на своё отражение, словно мысленно повторяя реплики и жесты, которые предстояло сыграть через несколько минут.

Алексей, заметив её, сделал шаг навстречу. Его движения были точны и уверенны, в них не было ни лишнего вызова, ни надменности, лишь едва уловимая нотка кокетства, которое мужчины позволяют себе в общении с красивыми женщинами.

– Вы выглядите потрясающе, – заметил он, глядя ей прямо в глаза и слегка улыбаясь, – настолько естественно, что можно подумать, будто вы здесь и жили когда-то.

– Спасибо, – ответила она тихо, выдерживая его взгляд. – Возможно, когда-то я и жила здесь. Кто знает, сколько жизней мы проживаем за одну.

Михаил наблюдал за ними с лёгкой улыбкой. Он давно знал Алексея и мог сказать точно: тот попытается внести в сцену не только профессиональную игру, но и толику личного обаяния, чтобы героиня на мгновение поверила в его чувства, как верит зритель в чувства героя на экране. В этом был его талант: умение балансировать на грани игры и жизни, не переступая черту, но всякий раз подходя к ней так близко, что у партнёрш по сцене сбивалось дыхание.

– Камера готова! – крикнул оператор из глубины павильона. Голос прозвучал резковато и отрезвляюще.

Михаил оглядел команду. Все заняли свои места. Ассистенты быстро и бесшумно исчезли из кадра, операторы замерли, звукорежиссёр поднял руку, показывая, что аппаратура включена и готова.

– Сцена два, квартира профессора, первый дубль! – раздался голос ассистента-режиссёра, и щелчок хлопушки эхом разнёсся по павильону.

Квартира профессора Тихомирова напоминала музей дореволюционной интеллигенции – тяжёлые портьеры, книжные шкафы до потолка, персидский ковёр и рояль «Беккер» в углу гостиной. Катя и Людмила, представленные гостям как дочери хозяина, порхали между приглашёнными с подносами закусок. Профессор, уехавший на конференцию в Новосибирск, и не подозревал, что его квартира превратилась в салон для избранной публики, а роль его несуществующих дочерей играют две авантюристки.

Катя носила бордовое платье с глубоким декольте – наряд, позаимствованный из гардероба жены профессора. На Людмиле было тёмно-синее платье с жемчужным колье. Обе выглядели респектабельно и элегантно, ничем не выдавая, что ещё утром Катя чинила станки на заводе.

Среди гостей выделялся Рудольф – Алексей играл успешного телережиссёра с непринуждённой уверенностью человека, привыкшего быть в центре внимания. Его взгляд то и дело задерживался на Кате, следя за её движениями по комнате.

– Екатерина Павловна, – обратился он к ней, когда она проходила мимо с подносом. – Ваш отец говорил, что вы увлекаетесь техникой?

Катя на секунду замешкалась – какая техника могла интересовать профессорскую дочь?

– Да, немного, – осторожно ответила она. – Отец считает, что современная женщина должна разбираться во всём.

– Прогрессивные взгляды! – воскликнул Рудольф. – А не хотели бы вы увидеть, как работает телевидение? У нас сейчас устанавливают новейшие камеры из ГДР.

Его приглашение звучало невинно, но взгляд говорил о другом. Катя почувствовала знакомое тепло внизу живота – то же, что испытывала со станками.

– Это было бы… познавательно, – улыбнулась она.

Телецентр встретил их запахом электроники и суетой вечерней смены. Рудольф провёл Катю по коридорам, минуя охрану и администраторов – здесь он был своим. Студия, куда они вошли, была погружена в полумрак. Только дежурное освещение создавало островки света среди теней.

– Вот наша новая камера, – Рудольф подвёл её к массивному аппарату на треноге. – Последняя модель. Может снимать даже при минимальном освещении.

Он включил камеру, и красный огонёк загорелся, сигнализируя о записи. Катя подошла ближе, разглядывая сложный механизм. Объектив смотрел на неё немигающим глазом.

– Она записывает? – спросила Катя, чувствуя странное возбуждение от мысли, что камера фиксирует каждое её движение.

– Да, – Рудольф встал позади неё. – Хотите посмотреть, как вы выглядите на экране?

Он включил монитор, и Катя увидела себя – платье выглядело ещё более откровенным в чёрно-белом изображении, контраст света и тени подчёркивал изгибы фигуры.

– Вы очень фотогеничны, – прошептал Рудольф, его руки легли на её талию.

Катя не отстранилась. После станков человеческое прикосновение казалось почти нежным. Она откинулась на него, чувствуя его возбуждение через ткань платья.

– Камера всё записывает? – спросила она, наблюдая, как на экране руки Рудольфа скользят по её телу.

– Всё, – подтвердил он, расстёгивая молнию на её платье. – Это будет наш маленький секрет.

Платье соскользнуло вниз, и Катя осталась в белье перед всевидящим оком камеры. На мониторе её тело выглядело как скульптура – игра света и тени превращала каждый изгиб в произведение искусства.

Рудольф развернул её к себе и впился в губы жадным поцелуем. Его руки исследовали её тело, снимая остатки одежды. Катя отвечала с энтузиазмом, расстёгивая его брюки.

Они занимались любовью прямо перед камерой, и Катя не могла отвести взгляд от монитора. Видеть себя со стороны – как Рудольф входит в неё, как их тела сплетаются в древнем танце – добавляло остроты ощущениям. Красный огонёк камеры мигал в такт их движениям, как безмолвный свидетель их страсти.

Рудольф был умелым любовником, но после механической точности станков его движения казались хаотичными, непредсказуемыми. Катя приспосабливалась к его ритму, наблюдая за их отражением на экране. Когда оргазм накрыл её, она видела, как её лицо исказилось в экстазе, запечатлённое навечно на плёнке.

Неделю спустя Рудольф приехал на завод с съёмочной группой. Проект о женщинах в промышленности – типичный пропагандистский сюжет для вечерних новостей. Катя встретила их в проходной, снова в рабочем комбинезоне, изображая простую работницу.

– Покажите нам ваше рабочее место, – попросил Рудольф, профессионально-отстранённым тоном.

Она повела их в цех номер семь. Камеры следовали за ней, оператор снимал станки, рабочий процесс, социалистическую индустриализацию в действии. Рудольф давал указания, играя роль серьёзного документалиста.

И тут случилось непредвиденное. Двенадцатый станок – итальянский красавец с хромированными деталями – начал барахлить. Съёмочная группа отвлеклась на интервью с мастером, а Катя автоматически направилась к проблемной машине.

Она не заметила, что Рудольф последовал за ней, пока не услышала его удивлённый возглас. Обернувшись, она увидела его застывшее лицо. Он смотрел на неё – голую, насаженную на поршень станка, с выражением полного непонимания, переходящего в ярость.

– Что… что ты делаешь?! – его голос сорвался.

Катя попыталась слезть, но станок был в середине цикла. Поршень продолжал своё размеренное движение, не позволяя ей освободиться.

– Рудольф, я могу объяснить…

– Объяснить?! – он был багровым от гнева. – Ты… ты не дочь профессора! Ты обычная… извращенка!

Оператор, услышав крики, направился в их сторону, но Рудольф жестом остановил его.

– Уходим! – рявкнул он. – Съёмки отменяются!

Он развернулся и вышел, не оглядываясь. Катя осталась одна со станком, который довольно урчал, завершая свой цикл. Она чувствовала опустошение – не от физического акта, а от потери чего-то, что могло бы стать большим.

Станок остановился, позволяя ей слезть. Катя оделась и села на ящик с инструментами, глядя в пустоту. В цехе было тихо, только капала вода из неплотно закрытого крана.

Её секрет был раскрыт, но странным образом она не чувствовала стыда. Только грусть от того, что Рудольф не смог понять её особенную связь с механизмами.

Двенадцатый станок тихо мурлыкал рядом, работая как часы. По крайней мере, он был починен.

На третью ночь в павильоне стояла атмосфера тихой, почти домашней сосредоточенности. Оживлённость предыдущих съёмочных дней ушла вместе с эксцентричными декорациями и провокационными сценами, уступив место тонкой, спокойной и зрелой задумчивости.

Задник в виде вагона электрички, выстроенный умелыми руками декораторов, получился поразительно живым и узнаваемым. Потёртые дерматиновые сиденья с глубокими следами тысяч пассажиров, грязноватые окна с выцветшими занавесками, пепельницы, наполненные окурками – всё словно перенесли прямо из старой электрички, годами курсировавшей между Москвой и пригородами.

Михаил, сегодня впервые за долгое время взявший на себя актёрскую роль, спокойно прохаживался вдоль декораций. Он касался кончиками пальцев грубоватых поверхностей, всматривался в детали, словно пытался воссоздать в памяти давно забытые ощущения из прошлой жизни.

Его костюм – добротный свитер крупной вязки и плотные брюки советского образца – идеально вписывался в образ простого, интеллигентного работяги, каким и задумывался его герой Гоша. Михаил поправил на себе рукава свитера, слегка подтянул ворот и остановился, глядя в мутное стекло окна. На мгновение показалось, будто он действительно смотрит куда-то вдаль, на проплывающие за окном пейзажи, хотя за стеклом была лишь тёмная пустота павильона.