Лиза подошла ближе, прижимая края футболки к коленям, будто собиралась завернуться в неё целиком. Опустилась на самый угол кровати – так, чтобы не задеть ни покрывало, ни пространство вокруг Григория, и, сбившись с мыслями, долго сжимала пальцы в замок.

– Я не… – запнулась она, – я не шлюха, если ты об этом. Это вообще… не про секс.

Григорий усмехнулся едва заметно – уголки губ дёрнулись, будто кто-то изнутри тянул их на ниточке.

– Если бы я считал, что ты шлюха, – сказал Григорий, – я бы уже поделился этим с семейным советом. У нас тут любят обсуждать грязное бельё, особенно если оно никогда не было постирано. Меня вообще учили делать гадости сразу, чтобы потом не было мучительно больно.

Она нервно хихикнула, но тут же осеклась, вспомнив, что смеяться в такой момент неуместно. Глаза бегали по кровати, потом по полу, потом по стене, где висел старый плакат с европейским городом. Лиза вздохнула – и только теперь стало ясно, как сильно она устала за этот вечер.

– Просто я… – она закусила губу, – иногда мне не хватает денег. Ну, на учёбу, на поездки, на всё. Иногда просто так скучно делается, что хочется хоть какой-то реакции. Люди там… они же не знают, кто я, им просто нравится смотреть. Иногда кажется, что ты невидимая – и вдруг тебя видят, ценят, даже если только на секунду. Дурацко, да?

Григорий продолжал рассматривать её как микроскопический срез среды: интересно, но без эмоций.

– Ты же знаешь, что это не мой бизнес? – сказал он. – Я не вхожу в комиссию по морали. У меня нет доступа к вашим семейным судам. Если хочешь – можешь стримить хоть из ванной, хоть с балкона, мне всё равно.

– А если узнает мама? – спросила Лиза, и в этот раз в её голосе было не испуг, а что-то хуже – почти мольба.

– А ты хочешь, чтобы она узнала?

Лиза замолчала, потом покачала головой.

– Нет, конечно. Она сразу решит, что я опозорила фамилию или что у меня всё плохо с психикой. А я просто… мне иногда не хватает ощущений, понимаешь? – она посмотрела на Григория с надеждой, будто он мог выдать ей справку о нормальности.

Григорий помедлил с ответом, закрыл книгу, положил её на тумбочку и скрестил руки на груди.

– Я не буду ничего говорить, – наконец сказал Григорий. – Просто держи пароль посложнее, а то ещё заломают твой стрим, и тогда всем будет контент на неделю. И ещё: если когда-нибудь решишь, что тебе нужна помощь – ну, спрятать файлы или удалить аккаунт, – просто скажи.

Она долго молчала.

– Ты не думаешь, что я больная? – спросила Лиза тихо.

– Ты – единственная живая в этом доме, – ответил Григорий.

Она улыбнулась, будто на секунду поверила этому комплименту. Потом вдруг спросила:

– А ты бы сам смог такое?

– Вещать голым в интернете? – Григорий усмехнулся, без злобы. – Мне бы сперва пришлось поработать над фигурой, а то лайков не дождёшься.

– Я про другое, – сказала Лиза. – Ты бы смог быть открытым? Ну, не в смысле тела, а вообще. Не притворяться.

Григорий задумался. Было видно, что вопрос зацепил глубже, чем хотелось бы.

– Не знаю, – наконец сказал он. – Может, когда-нибудь. Но если честно – я в этом не специалист. У меня с детства все чувства как в холодильнике, и даже если что-то размораживается, сразу обратно засовывают.

Они замолчали. Лиза откинулась на спину, вытянула ноги и уставилась в потолок. Григорий тоже смотрел вверх, будто там можно рассмотреть схему всего дома – кто где живёт, кто за кем подглядывает, кто во что играет.

– Знаешь, – сказала Лиза, – иногда мне кажется, что ты вообще не чувствуешь ничего.

Взглянул на неё, но промолчал.

– А зря, – добавила она чуть громче. – Это прикольно, когда внутри что-то горит.

– Ну, если что – я зажгу у тебя на похоронах свечку, – сказал Григорий.

Они оба рассмеялись, и в этот раз даже не звучало фальши.

– Ладно, – сказала Лиза и медленно поднялась с кровати. – Спасибо, что не закрыл дверь в лицо.

На прощание она задержалась в дверях. Хотела что-то сказать, но передумала: просто кивнула и ушла в коридор, осторожно притворив за собой дверь.

В комнате стало тихо, как бывает после экзамена, когда уже не уверен, куда дальше идти, но точно знаешь, что контрольная завершена. Григорий лежал на кровати, а в голове вперемешку крутились сцены с Лизой, фразы из писем и чьи-то очень старые, очень усталые глаза.

Долго не двигался. В какой-то момент даже стало смешно: вот она, жизнь, как есть. Никаких шпионских страстей, никаких интриг – просто желание не быть раскрытым, не быть пойманным, не быть назначенным на роль.

Вдруг понял: только что появилась новая власть. В руках – не просто секрет Лизы, а рычаг, способный расколоть всю семейную цепь, если понадобится.

В голове всплыли фрагменты письма: «твой сын ни в чём не виноват», – а теперь предстояло решить, виноват ли он сам перед этой девочкой.

Взял телефон и записал себе на будущее: «Следить за Лизой, но не трогать, пока не попросит».

С этим ощущением выключил свет, закрыл глаза – и впервые за неделю уснул до рассвета.

В ту ночь Григорий долго сидел перед дрожащим экраном ноутбука, будто ждал, когда из-под жидких клякс подсветки вылезет истинное лицо этого дома, его суть, бесцветная и непрошеная, как утренний похмельный сквозняк. На экране, в дюжине закладок, мигали превью роликов: Лиза, без фальши и макияжа, в маске единорога, в «ангельском» фильтре, в купальнике, в пижаме и без ничего, с лицом одновременно неприступным и болезненно честным. Вся эстетика – не подиумная и не порнографическая, а скорее, как у больных на всю голову детей: невозможность врать хоть во что-то; даже когда врёшь – это видно по глазам.

Если бы Григорий попытался объяснить, зачем он сейчас скроллит весь этот поток, он бы вряд ли смог подобрать подходящее слово – ни из вуайеризма, ни из технического интереса, ни из шантажа, который был бы банальным объяснением для любого нормального человека на его месте. То был взгляд биолога, наблюдающего жизнь в закрытом аквариуме: каждый подписчик, каждая кнопка лайка или реакция – частицы среды, в которой плавает объект исследования. Он не стал смотреть подряд, нет – первым делом зашёл в комментарии, чтобы оценить расстановку сил, потому что именно там начиналась настоящая битва за власть.

Комментаторы делились на три чётких клана. Первая группа – традиционный хор анонимов, говорящих языком флудилок и мемов, часто скатывающихся в грубость, но порой выдающих неожиданные вспышки остроумия. Это был тот самый сетевой грунт, на котором Лиза, по логике, не могла вырасти ни во что, кроме сорняка, – но вопреки всему она научилась выживать и даже цвести среди этих компостных слоёв. Вторая группа – постоянные подписчики, которых Лиза, судя по всему, знала по никам, иногда пересылала им воздушные поцелуи и даже отвечала на приватные сообщения. Их узнавали по длинным тредам, подробным рекомендациям фильмов и комментариям уровня: «У тебя сегодня хорошее настроение?» или «Ты напоминаешь мне Грету из «Лесных детей»». Именно эти люди казались Григорию самыми опасными: они уже не просто зеваки, они тянулись к Лизе с настоящей жаждой сопричастности, как будто за каждой фразой скрывалась попытка проникнуть в её реальный, внеэфирный мир.

Третья и самая интересная группа – донатеры. Их было немного, но каждый старался оставить след в истории. Эти ребята не просто просили снять «корону» или сделать стрим в новой маске – они разыгрывали свои маленькие спектакли, даже между собой соревнуясь, чья просьба окажется унизительнее или неожиданнее. Один из них был особенно настойчив: каждую неделю он закидывал ровно 400 рублей, всегда с одной и той же припиской – «ты же обещала показать настоящую себя». Лиза в ответ скидывала гифки с котами, а потом, через пару минут, действительно делала что-то из разряда «показать настоящую себя» – только с задержкой, как будто до последнего надеялась, что кто-то отменит приказ. Иногда это было просто «снять маску» по просьбе публики, иногда – показать любимую игрушку детства или прочитать вслух абзац из своей любимой книжки. И каждый раз, даже если просьба была совсем безобидной, в лице Лизы проскакивал мимолётный отблеск стыда, который тут же съедался улыбкой и новым анекдотом.

Григорий прокликал пятнадцать страниц подряд, чтобы убедиться: ни разу не было случая, когда Лиза просто отказала или проигнорировала донат. Она каждый раз будто торговалась сама с собой: сперва строила из себя обиженную, потом объясняла, почему просьба неуместна, а потом всё равно шла навстречу – но обязательно добавляла к исполнению свой маленький протест, кривлялась или поднимала брови, как будто говорила: «Вы не победили меня до конца». Даже когда речь шла о совсем мелких глупостях – например, прочитать скороговорку или съесть ложку порошка какао за донат, – она делала это с таким надрывом, будто на том конце сидят не просто подписчики, а настоящие повелители её судьбы.

Он не мог не отметить, как быстро у Лизы менялись маски: в одном стриме она играла стерву, в следующем – беззащитного котёнка, потом вдруг становилась трагической героиней. Но что удивительно: ни одна из этих ролей не казалась натянутой. Как будто Лиза сама не знала, какая из них настоящая. Или, может быть, все роли были реальны одновременно, и в этом заключалась её главная фишка.

Григорий несколько раз ловил себя на том, что невольно ждал следующей эмоции Лизы, как зритель, который не может выключить сериал на самом интересном месте. Самое странное – для него в этом не было ни грамма сексуальности. Он смотрел на Лизу как на феномен: человека, который одновременно выставляет себя напоказ и отчаянно защищает своё внутреннее «я». Каждый раз, когда она замирала на секунду, будто не знала, что говорить, он чувствовал, что именно в эти моменты и проявляется настоящий Лизин страх – не быть замеченной, не быть нужной.

В комментариях часто появлялись сообщения от людей, которые явно были влюблены в Лизу до одержимости. Кто-то писал, что мечтает встретиться с ней вживую, кто-то предлагал приехать «на выходные в Ситцев», кто-то, наоборот, злобно травил её, обвиняя в продажности и лицемерии. Но каждый раз Лиза отвечала им с такой хрупкой самоиронией, будто хотела сказать: «Да, вы меня видите, но вы меня не знаете». И это, пожалуй, было единственным способом остаться собой в этом цифровом аду.

Он ещё раз пролистал ленту донатов, вычисляя по времени все пики и падения Лизиного настроения. Григорий даже построил в голове график: за крупным переводом всегда следовала волна стёба, потом – спад, потом новый подъём. Это была жизнь, сжатая в цикл из трёх актов, – и, что любопытно, Лиза сама управляла всем этим через тонкие провокации. Если аудитория скучала, она начинала рассказывать жуткие истории из своей жизни. Если, наоборот, кто-то заходил слишком далеко, она становилась ледяной, выключала чат или уходила «по делам». В эти минуты комментаторы бешено требовали возвращения, кричали капсом и даже, кажется, всерьёз переживали за Лизу.

В один из таких моментов она просто закрыла трансляцию, а на экране остался только чёрный квадрат с надписью от руки: «я всё слышу, даже когда молчу». Вот это было настоящее – и Григорий понял, что ради таких эпизодов и стоит наблюдать. Он не испытывал ни жалости, ни злорадства, только тихое уважение к тому, как Лиза умудрялась не сойти с ума в этом почти непрерывном стриме.

Пока он анализировал всё это, в коридоре пару раз мигал свет – кто-то из домашних не спал и ходил по этажу. Но Григорий даже не повернул головы: всё его внимание было втянуто в эту цифровую дыру, где люди открывались куда честнее, чем у семейного стола.

Он не заметил, как прошло полтора часа. Когда в очередной раз обновил страницу, Лиза уже была в офлайне. Григорий коротко усмехнулся: даже в Ситцеве у людей есть право на ночной покой.