– Я учился у лучших, – отрезал он, и в этот момент не осталось ни одного человека за столом, кто бы не понял, что между ним и Еленой что-то произошло.

Вдруг он отчётливо ощутил: все предметы на столе, салфетки, блюда и даже вино – декорация, за которой нет никакого праздника, только скука и необходимость доказать, что ещё жив.

Маргарита разлила чай с такой скоростью, что половина попала на скатерть.

– Всё в порядке, – сказал Григорий, помогая ей промокнуть лужу.

– Ты слишком вежлив для нашей семьи, – не сдержала смеха Софья. – Или у тебя скрытые резервы хамства?

– Иногда, чтобы быть вежливым, нужно вдвое больше наглости, – парировал он.

Елена внимательно наблюдала за ним, и в какой-то момент он понял: если бы её взгляд был оружием, он бы уже истёк кровью.

– Я рада, что вы чувствуете себя уверенно, – сказала она. – Главное – не забывайте, что у каждого своё место. И если оно не устраивает, всегда можно поменять правила игры.

Григорий кивнул:

– Спасибо, я запомню.

На ужин подали варёную телятину с соусом из хрена – она казалась самой естественной едой для людей, которые предпочитают всё резко и с прожилками боли.

Лиза ела в полудрёме, и казалось, что вот-вот уронит голову на тарелку; Софья и Маргарита обменивались взглядами, которые обычные люди расшифровали бы как объявление войны. Только Елена была неподвижна, как статуя из того самого салона: ни одной эмоции, только ожидание следующего шага.

К концу ужина, когда салоны на проспекте давно закрыли двери, а у ворот особняка дежурил лишь лунный свет, все разом выдохнули. Не потому, что сыты, а потому что сегодня в этой столовой родилось нечто новое – и каждый знал, что с этим дальше делать.

– Я пойду прогуляюсь, – сказал Григорий, вытирая губы салфеткой.

– Не замёрзни, – буркнула Маргарита.

– И не задерживайся, – сказала Елена.

Григорий вышел из-за стола и пошёл по коридору, чувствуя будто бы десятки невидимых взглядов в спину. Понимал: все ждали его провала или горячечного срыва, но держался спокойно, как мёртвый сезон на ювелирной выставке. Теперь знал: равновесие не выбить. Внутри – документально подтверждённый запас яда; при случае хватит на весь дом и на город.

Пока остальные глотали чаёк и заедали обиды варёной говядиной, шагал по дому, вспоминая каждую фразу из найденных писем. Это уже было не выживание – обучение убийству словом. Новое чувство: не страх, не месть, а чистая, спокойная ненависть к тем, кто когда-то, возможно, был живым, но теперь только играет в людей. Улыбнулся этому чувству – и впервые за ужин улыбка вышла настоящей.

В ночном коридоре третьего этажа стояла та самая тьма, что не гасится даже четырёхзначными счётами за электроэнергию: она не про освещение, а про отсутствие свидетелей. Часы в холле отмерили полночь; за окнами падал мелкий дождь, в углу одиноко мигал роутер, как последний лишний орган в теле этого дома.

Григорий шёл по коридору босиком, стараясь не издавать ни звука – не из страха разбудить кого-то, а из уважения к принципу: чем тише, тем безопаснее. Хотел только воды, но в последний момент свернул к комнате Лизы – сам не понял, зачем. Может, проверить, спит ли она; может, сказать какую-то глупость, на которую днём не решится.

Дверь не заперта. Толкнул её чуть сильнее, чем следовало бы: на полу, рассыпавшись, лежали пачки конфетных фантиков, рядом с кроватью – обувь, будто сброшенная в спешке. На секунду подумал, что ошибся комнатой, но на пороге понял: не ошибся, просто не был готов к увиденному.

Посреди комнаты, прямо под пятном неонового света, как на сцене дешёвого кабаре, восседала Лиза. Она не просто сидела – она, скорее, царила на стуле перед ноутбуком, раскинув длинные ноги в позе, не по возрасту хищной и одновременно нелепо школьной. Григорий на миг застыл у порога: увиденное не укладывалось ни в один пункт его внутреннего устава о «нормальной жизни».

Лиза была обнажена. До предела. Не в том изощрённом смысле, как на рекламных плакатах или в анатомическом атласе, а сразу – полностью, без всякого права на обман зрения или неловкости. Грудь у неё была маленькая, жёсткая, с острыми сосками, как у подростков, которым ещё рано стыдиться собственного тела. Она сидела, чуть сутулившись, будто защищалась от сквозняка, но при этом не делала ни малейшей попытки спрятаться. Наоборот: спина выгнута, голова высоко – и всё это освещалось призрачной синевой старого ноутбука. В этом освещении её кожа казалась почти искусственной, как у фарфоровой игрушки, которой случайно не выдали одежду.

Гриша даже не сразу заметил, что она была не одна. На экране мелькали какие-то разноцветные квадраты, кто-то строчил сообщения, и, кажется, по ту сторону монитора за ней следили десятки, если не сотни глаз. Гриша мельком увидел, как рядом с её ногой перемигиваются сердечки и лайки, как один за другим всплывают и исчезают донаты с короткими пожеланиями. Некоторые из них были написаны на английском, и от этого ситуация делалась ещё более сюрреалистической.

Он хотел уйти, хлопнуть дверью и никогда не возвращаться в этот коридор, но что-то в его теле не слушалось – возможно, это был холодный ужас, а возможно, тот самый червяк любопытства, который не давал ему покоя с утра. Он смотрел на Лизу и пытался решить: она реально не видит его, или делает вид, будто не замечает? В комнате висел острый запах сладких духов, вперемешку с чем-то резким, как будто здесь полчаса назад раздавили пачку аскорбинок.

Лиза не сводила глаз с экрана, но что-то в её лице подёрнулось: лёгкая гримаса, почти улыбка и одновременно – тревога. Она держала мышку так, будто собиралась затравить её до смерти, но рука дрожала. На секунду Грише показалось, что он подсматривает не за Лизой, а за случайной чужой жизнью через плохо зашторенное окно московской многоэтажки.

Он сделал шаг назад, но тут Лиза резко повернула голову, и из-под чёлки на него уставились огромные, почти безумные глаза.

На её лице – сверкающая маска, такая, что носят на карнавалах в Венеции; на теле – ни одной детали одежды, даже трусики были аккуратно отброшены на край кровати, где они выглядели почти декоративно. Лицо под маской казалось безразличным, но рука с мышкой дрожала.

Она делала откровенные движения пальцами – в том самом месте, что в школьных учебниках принято было замалчивать, а в чатиках и мемах всегда называлось громче всех. Лиза не просто касалась себя – она работала на камеру, раздвигая колени всё шире, чтобы было видно даже тому, кто смотрит на самом конченом ноуте с дохлой матрицей. Каждый жест был слегка гротескным, будто она не для себя это делала, а для какого-то абстрактного экзаменационного комиссии, которой нужно доказать: да, я умею, да, я знаю, как это делается. Она старалась изображать удовольствие, но у неё получалось только что-то между нервной улыбкой и пародией на эротическую сцену, которую она когда-то видела ночью по кабельному телевидению. Иногда она тихо постанывала – но даже эти стоны звучали неестественно, как будто их пропустили через фильтр автотюна. В какой-то момент она резко сжала бёдра, выгнула спину, и на её лице появилось странное выражение: смесь обиды, смущения и злости на весь мир, который смотрит, но не видит того, что ей действительно хочется.

Экран ноутбука был раскрыт на полный угол: камера смотрела на девушку в анфас, а поверх изображения рябило от комментариев, донатов, зелёных полосок, иконок, псевдонимов. Внизу мелькали суммы – одни в долларах, другие в рублях, и даже парочка в биткоинах. Комментарии были короткие, слитные: "бей по шее", "сними маску", "встань боком", "медленнее", "сделай сальто", "поздоровайся с модером".

Он не сразу осознал, что видит, – мозг несколько секунд пытался найти привычный нарратив. Было в этом что-то неправильное: не столько из-за обнажённости, сколько из-за полного отсутствия стыда. Лиза стояла перед камерой так, будто на ней был самый дорогой в мире наряд, и только маска на лице выдавалa, что она всё-таки не согласна быть здесь до конца.

Он прошёл ещё шаг, и пол скрипнул. Лиза вздрогнула так, что чуть не уронила ноутбук. Она быстро схватила подушку, прижала её к животу, а маска осталась на месте.

– Что ты делаешь здесь?! – голос её был не слабым, а каким-то надломленным, как у человека, которого поймали не на воровстве, а на самой глупой мечте.

– Извини, – сказал Григорий очень тихо. – Просто заблудился.

Он смотрел на неё не вожделенно, не унижающе, а почти профессионально: будто оценивал качество экспозиции на фотографии. Она была некрасива – на мгновение он понял, что ожидал другого: детское, изломанное лицо с неправильными скулами, тонкая шея, впалый живот и длинные, почти болезненные ноги. Всё в ней было гиперчувствительным, даже ступни казались слишком большими, чтобы быть женственными. Маленькая грудь, едва намеченная, соски – чуть темнее, чем кожа, и мурашки шли по всему телу от ужаса или холода.

Подушка закрывала центр, но не слишком – хватало одного взгляда, чтобы считать всё необходимое. Она сидела нога на ногу, колени дрожали, но взгляд не отвела. В тот момент Лиза больше всего походила на измождённую картину из учебника по психиатрии, где одни только эмоции стоили больше, чем всё тело.

На экране донаты и комментарии не прекращались; кто-то писал caps lock’ом: «она правда испугалась», «гость в доме», «сделайте это вместе», «стримить дальше!!!», и кто-то добавил: «НЕ ЗАКАНЧИВАЙТЕ». Григорий перевёл взгляд с экрана обратно на лицо Лизы, потом – на маску. В комнате пахло косметикой, пластиком и ещё чем-то кислым, будто здесь недавно сушили бельё.

Она первой нарушила паузу:

– Если ты сейчас кому-то расскажешь… – начала она, но не закончила.

– Интересная у тебя подработка, – сказал Григорий и почему-то улыбнулся, без тени издёвки.

– Просто уходи, – сказала она, и теперь в голосе было больше страха, чем в первый момент.

Григорий кивнул, промолчал и закрыл дверь с той же деликатной медлительностью, с какой, наверное, закрывают крышку у гроба. Выйдя в коридор, не пошёл дальше, а прислонился к стене: хотелось просто стоять, не двигаясь. Вспомнил, как бабушка объясняла: у каждого человека есть тайная жизнь, которая важнее всех остальных вместе взятых. Он только что увидел Лизу в чистом виде – и не был уверен, что от этого становится легче.

К себе вернулся без привычного ощущения победы. Ни похоти, ни осуждения, ни даже желания шантажировать – только жалость к девочке, которая решила выживать так, как умеет. Он лёг на кровать и смотрел в потолок, пока не потемнело в глазах.

Минут через сорок кто-то тихо постучал в дверь. Григорий думал не открывать, но Лиза не жужжала, не злилась, не пыталась быть кем-то ещё. Она вошла молча, в длинной футболке до колен, босиком, с распущенными волосами, без следа той маски.

Лиза долго стояла у двери, кутаясь в футболку, словно её можно было накинуть на душу. Босые ступни впечатывали на паркете полумесяцы влаги – хоть дождь и закончился, но воздух в доме был электрическим, будто гроза всё ещё где-то рядом. Она смотрела на Гришу, ища в нём хоть намёк на сочувствие или отвращение, но он по-прежнему лежал на кровати, упершись затылком в подушку, и делал вид, что его интересует только книга. Так обычно в фильмах изображают философов, которые притворяются, будто не заметили, как за их спиной рушится город.

– Это не то, что ты думаешь, – сказала она наконец, и голос её прозвучал почти шёпотом, но отдавался в комнате будто удар: так бывает, когда человек впервые решает сказать правду.

Григорий вздрогнул, но не сразу поднял взгляд. Медленно перевернул страницу, будто проверяя качество бумаги, потом наконец глянул исподлобья на Лизу. Глаза оставались сухими, но в них было что-то чужое, словно смотрел сразу сквозь неё и вдаль, к делам, которые не терпят суеты.

– А что я должен думать? – спросил он и даже не попытался смягчить фразу.