До рассвета Вера не отпускала Гришу: стоило ему уйти в себя, возвращала к реальности. Снова близость, затем – валяние на полу, смех над нелепыми историями детства, споры о том, кто из знакомых больше напоминает литературного героя.

Вера оказалась умнее, чем выглядела: смеялась над собой, не стеснялась бедности, и даже в самых пошлых моментах вставляла остроумные реплики.

К утру оба заснули от усталости, не включив света и не накрывшись одеялом. Гриша проснулся первым, как обычно. Вера спала безмятежно, впервые за эти дни без следа тревоги на лице.

Накрыв её пледом и одевшись, Гриша вышел на балкон. Ситцев в этот час напоминал город после пожара: серый, притихший, но с признаками пробуждения в каждом окне.

Вернувшись в комнату, Гриша допил остатки кофе и, усевшись на табурет, мысленно перебрал события последних суток. Не влюблённость – просто хорошо. Состояние спокойной концентрации, когда в руках две главные карты: информация и желание выжить любой ценой.

Вера повернулась, улыбнулась сквозь сон и пробормотала:

– Не уходи, пока я не проснусь.

Гриша кивнул, зная, что она не видит.

Теперь всё складывалось для жизни – не только в чужой, но и в собственной.

Город затягивался не дымом войны, а ароматами утреннего кофе, сигарет и тёплой еды. Следующий ход был очевиден.

Глава 4

Если утро предыдущего дня стартовало в режиме «ничего не предвещает», то это – даже не пыталось изображать нормальность. Пахло серой горечью, кофе не спасал, а ни в одной комнате не было живой души, кроме Григория. Даже Лиза, обычно заседавшая на кухне как парламентская комиссия по вселенскому недоразумению, куда-то испарилась. Салон «Петров» был пуст – и это был единственный момент за всё время, когда стены не стеснялись дышать по-своему. Пыль, собравшаяся на хрустале, спокойно лежала, не боясь быть вытертой кем-то из сестёр. Все покупатели и даже вездесущие сплетники из числа коллег растворились в предрассветном мареве. Сигнал к действию был столь же очевиден, как последний звонок для абонентов с просроченной оплатой.

Григорий прошёл между витрин, замедляя шаги. В голове без устали жужжало: «найди, пока не поздно». Ночью заснуть так и не удалось – мозг изощрённо воспроизводил сцены из прошлого, подмешивая к ним фразы из сегодняшнего разговора с Верой. Вдруг стало ясно: в этом месте даже мебель хранит больше секретов, чем люди, и искать их надо не у тех, кто всегда на виду. Вчера Вера обронила фразу: «У нас здесь всё под замком, даже прошлогодние каталоги». Но кто держит под замком то, что не боится быть найденным?

Григорий подошёл к кабинету Елены – массивная дверь была только с виду тяжёлой, а на деле поддавалась легчайшему движению. «Как всё в этом доме», – отметил про себя. Достаточно просто не бояться попробовать.

В кабинете стоял антикварный письменный стол – с детства мечтал хоть раз покопаться в таких, но был уверен, что внутри нет ничего, кроме плесени и паутины. Стол был старше всех обитателей дома, а на вид – даже самого времени. На его глянцевом лаке светились разводы, как на старых фото с пересветом, а латунные ручки ящиков имели тот оттенок, который бывает у вещей, однажды спасённых из пожара.

Сначала Григорий сел за стол – не спеша, а как человек, который имеет на это моральное право. Слева внизу обнаружился первый ящик – тугой, упрямый, из тех, что открываются только при уважительном обращении. В нём лежал архив договоров, типовой мусор для бюрократических затей: переводы, накладные, ничего, что могло бы хоть немного взволновать сердце. Два следующих ящика – тот же калибр: папки, визитницы, стопки аккуратно подрезанных, но уже протухших по смыслу бланков. Всё слишком идеально, чтобы быть правдой.

Присмотревшись к столешнице, заметил в одном углу пятно, похожее на след от графитового карандаша. Протёр – не стерлось. Подсветил фонариком телефона: линия, едва заметная, будто проведена специально для себя. Вторым движением провёл пальцем вдоль передней кромки столешницы – под ней пальцы наткнулись на резной выступ, сбивающий общую симметрию. Едва поддел его ногтем – и раздался лёгкий щелчок.

В этот момент сердце ударило сильнее: в столе явно было что-то чужое. Григорий медленно надавил на край – и столешница чуть приподнялась. Внутри оказался потайной отсек: не больше книжной полки, но достаточно, чтобы спрятать пару-тройку жизней.

Внутри лежал коричневый конверт, перевязанный ниткой. Поверх – полоска бумаги с выцветшей надписью: «Не вскрывать до окончания всех расчётов». Почерк был чужой – угловатый, нервный, словно писали на бегу. Григорий замер: такие штуки обычно взрываются в руках или рвут людей пополам, но он только усмехнулся. Было бы странно ждать меньшего.

Дрожащими пальцами развязал нитку. Внутри были письма: аккуратно сложенные, пожелтевшие, не новые – даты начинались с девяностых и шли вплоть до последних лет. К каждому письму была приложена тонкая копия, будто бы для будущих свидетелей. Бумага пахла пылью и дорогими чернилами, но не это зацепило – а то, как первые строчки били по памяти.

«Дорогая Лена», – начиналось письмо, и дальше шёл монолог, который он слышал в детстве от матери: о предательстве, о долге, о том, что здесь, в Ситцеве, слово «правда» конвертируется только в угрозы и никому не нужно, кроме самого говорящего.

Пальцы сжались на бумаге так, что она чуть не порвалась.

Григорий сидел в тишине кабинета, перелистывая пожелтевшие конверты. Сначала взгляд бежал по строкам быстро, но с каждым листом замедлялся. Лицо менялось: брови сходились, губы сжимались, щеки наливались тусклым румянцем.

Что-то в этих письмах ломало привычное дыхание. Слова врезались в память, как короткие удары молотка: просьбы, отказы, угрозы. Всё это складывалось в историю, о которой он не подозревал, – историю, где чужая выгода оказалась дороже человеческой жизни.

Горло сдавило так, что казалось – воздуха нет. Он чувствовал, будто кто-то стоит за спиной и внимательно следит, сможет ли он сдержаться. Но слёзы сами находили путь, медленно скатывались по щекам. Бумага дрожала в руках, как у человека, который вот-вот потеряет опору.

Каждое следующее письмо будто открывало новый слой чужой жестокости. Из набора сухих фраз проступала безжалостная логика, шаг за шагом ведущая к краю. И чем глубже погружался в эти строки, тем отчётливее понимал: это не просто давний конфликт – это спланированное уничтожение.

Последний лист Григорий держал дольше остальных, пока не почувствовал, как холод от бумаги проникает в кожу. Смысл прочитанного был ядовит и ясен, даже без имён и подробностей. Теперь стало ясно главное: за всем стояла Елена, которая была виновна в смерти его матери.

Григорий медленно склонился к столу, упёрся в него лбом, пытаясь собраться. Голова гудела так, что даже свет казался красным.

Пересчитал письма, чтобы убедиться, что ничего не пропустил. Затем аккуратно выровнял их по краю и достал телефон. Руки дрожали, но он заставил себя сделать по два снимка каждого документа. Свет от вспышки выхватывал фрагменты текста, и в каждом была смерть – чужая или его.

Последний конверт зажал между ладонями и сидел так долго, пока не почувствовал: по лбу стекает пот, а пальцы превратились в ледяные кости. Всё пытался понять, как, за что, почему, но ответа не находил.

Через минуту спокойствие вернулось: он аккуратно вложил письма обратно, закрыл отделение и незаметно стёр следы своего присутствия. Ладонью надавил на столешницу, пока не раздался лёгкий щелчок – всё как было.

Перед выходом взглянул на себя в отражение старого шкафа: лицо было чужим, глаза – не его, а кого-то очень уставшего и старого.

Он глубоко вдохнул, вытер глаза тыльной стороной ладони и почувствовал: внутри поселилось что-то новое. Не месть, а скорее, хроническое желание не дать этому месту убить его вторично.

Вышел из кабинета, зашагал медленно, будто боялся расплескать себя по пути, но с каждым шагом чувствовал: теперь у него есть шанс на правду, даже если для этого придётся обнулить всё вокруг.

Потом Григорий вернулся на своё рабочее место, уселся у витрины, посмотрел на стекло – и впервые заметил, как в отражении дрожит его собственная рука. Он сделал глубокий вдох, улыбнулся пустым витринам и решил, что с этого момента играть будет только по своим правилам.

Скоро придёт первый покупатель – и тогда он начнёт действовать. Но сейчас, пока в салоне стояла эта умирающая тишина, он просто сидел и ждал, когда сердце позволит себе стучать дальше.

Вечером столовая особняка превратилась в полигон для ритуалов, которые ничем не отличались от военных манёвров – только вместо снарядов здесь летали подколки, вопросы и многозначительные паузы. За столом, покрытым льняной скатертью до пола, сидели те же действующие лица, что всегда: Елена во главе, по бокам – Маргарита, Софья и Лиза. Напротив, чуть в тени огромного серебряного канделябра, – Григорий, свежевымытый, в рубашке и с лицом, которое, по мнению всех присутствующих, могло бы украсить обложку журнала для бывших отличников.

– Сегодня день чудес, – произнесла Софья с того момента, как только были разлиты первые бокалы. – Я не верю своим глазам: Лиза пришла вовремя, Маргарита не ругается, а Григорий даже улыбается, будто не готовит революцию.

Маргарита кивнула, но было видно, что она слушает только собственные мысли. В доме, где никто не доверял даже своим отражениям, такие вечера были актом публичного лицемерия.

Елена, разрезая на порции запечённого цыплёнка, бросила взгляд через стол:

– Я слышала, что сегодня вы рано закончили в салоне. Значит, появилось больше времени на себя?

– Если честно, – сказал Григорий, не отрывая взгляда от вилки, – сегодня время будто удваивалось. Каждый час – как два.

Сказано это было с такой лёгкостью, что даже у Софьи дрогнули веки: намёк был более чем прозрачен.

– Интересно, куда уходит ваше свободное время, – Елена произнесла это почти по-матерински, но в её голосе чувствовалась сталь.

– В народные наблюдения, – усмехнулся он, – или в интернет. Там о нашей семье пишут куда больше, чем можно ожидать.

Маргарита впервые за ужин подняла глаза:

– Не советую тебе читать сплетни. Всё, что пишут в сети, – фальшивка.

– А если я умею отличать ложь от правды? – спросил Григорий.

– Это была бы уникальная для Ситцева способность, – съязвила Софья.

Лиза, всё это время только перемешивавшая салат, наконец решилась:

– А вы… вчера куда-то уезжали ночью?

– Вот! – Софья хлопнула в ладоши. – Я говорила, что это не только мне показалось.

Григорий почувствовал, как кровь приливает к лицу. На секунду ему показалось, что сердце опять готово выскочить наружу, как утром в кабинете.

– Не уезжал, – сказал он. – Просто плохо спал.

В этот момент столовая заиграла всеми красками абсурда. В свете канделябра золото ложек и вилок отражало лица сидящих; они были слишком близко друг к другу, чтобы не чувствовать каждого мускула, каждая эмоция разбивалась в стекло, как муха о лампочку. Снаружи стучал дождь, и казалось, что если сейчас вскочить и разбить окно, то станет легче дышать. Но Григорий не дал себе и шанса на глупость.

Он ел медленно, не глядя ни на кого, хотя каждое слово Елены било по вискам с точностью натренированного киллера.

– Значит, просто бессонница? – уточнила Елена.

– Просто, – повторил он, – бессонница.

Маргарита, всё же не выдержав, скрестила руки и подалась вперёд:

– Григорий, если у тебя проблемы – скажи прямо. В этой семье не любят загадок.

Григорий усмехнулся:

– И не любят чужих тайн, – подхватил он, – мне это уже объясняли.

– Ты уже не чужой, – вмешалась Софья. – Если честно, Лиза с утра докладывала, что ты слишком долго смотришь на витрину, будто хочешь съесть содержимое целиком.

Лиза покраснела, но не стала спорить.

– Просто люблю красивые вещи, – сказал Григорий. – Особенно если они не совсем настоящие.

– Удивительно, – сказала Елена, – что вы так быстро освоились в нашем мире.