– Вы – психолог? – спросила Маргарита, и в ее голосе впервые мелькнул интерес.

– Стараюсь быть, – сказал Гриша, не уточняя детали.

До особняка оставалось три квартала. Мимо пронесся бордовый трамвай, на борту которого не было ни одного пассажира, только водитель – с лицом монаха на исповеди. Пыльный фасад "Дома книги" смотрел на улицу слепыми окнами; у подножия ступеней, на газетке, сидел старик с протянутой рукой и пластиковым стаканом. Гриша вдруг вспомнил, как в детстве бабушка читала ему Достоевского и говорила: "Нищета – это когда даже жалость обесценилась".

Город становился красивее, чем дольше по нему ехали. От дряхлости заборов и облупленных фонарей возникало ощущение вечности, будто здесь само время застряло в ржавчине и никому нет до этого дела. Даже Маргарита, казалось, слегка расслабилась, убрав руку с рычага переключения передач и позволив себе выдохнуть полной грудью.

Гриша молчал, собирая впечатления в коллекцию, как филателист. Он уже понял, что Ситцев не простит фальши, но и искренность тут сработает только в качестве редкой монеты. Он посмотрел на Маргариту еще раз, заметил, как на правом виске у нее короткая прядь выбивается из идеального строя, и мысленно отметил: все-таки люди и города похожи сильнее, чем хотят.

Они остановились на светофоре у рыночной площади. Когда-то здесь торговали живым мясом и добрым деревенским сыром, теперь – мраморными суши и пластмассовыми фастфудами. Новые бутики светились стеклянным совершенством, словно отражали небо из другого города, а старые дома стояли в обиде: будто их оклеветали и не извинились.

Гриша смотрел на контраст как на чью-то гениальную, но жестокую шутку. Он не завидовал, не презирал, просто отмечал: здесь всё навсегда.

Машина тронулась. Два квартала тишины, и вдруг Маргарита спросила:

– Сколько вам было, когда умерла мать?

Он вздрогнул – не от вопроса, а от того, как легко и буднично она его задала.

– Десять, – сказал он, не сразу вспомнив свой настоящий возраст.

– Я слышала, что это было некрасиво, – произнесла она ровно, словно цитировала страницу уголовного дела.

Гриша вздохнул, по привычке вдавив ногти в ладонь.

– Тут ничего красивого не бывает, – ответил он.

В памяти всплыли мятные леденцы и темные вечера с треском радиоприемника, где мать читала ему новости – правда, всегда шепотом.

С самого начала между матерью Гриши и Еленой Петровой установились сложные, не до конца понятные никому, кроме них самих, отношения. Формально они числились партнерами: обе занимались ювелирным бизнесом и даже несколько лет подряд ездили на выставки в Италию, откуда возвращались с одинаково уставшими лицами и чемоданами, пахнущими чужой роскошью. Однако каждый раз после совместных поездок между ними возникала едкая пауза – неделя, порой месяц, когда они не разговаривали и даже не пересекались на корпоративных праздниках. В такие периоды Гриша слышал, как мать с особой злостью захлопывает дверцу холодильника или разбавляет чай коньяком и смотрит на телефон, будто ждёт звонка с уведомлением о собственной казни.

У каждой из них была своя фирма: у матери – московский офис в бывшей конторе Союзпечати, с облезлым коридором и секретаршей, вечно нюхающей валерьянку. У Петровой – салон на главной улице Ситцева, где всё было расставлено так, чтобы даже случайный покупатель чувствовал себя последним Рокфеллером. В начале двухтысячных мать Гриши быстро раскрутила оптовый канал: она скупала итальянские, турецкие и тайские украшения огромными партиями, а потом продавала их на рынке дороже, чем стоили московские квартиры в панельных коробках. Елена работала медленнее, но тоньше – вместо дешёвого золота везла эксклюзив, на который у здешних богачей всегда находился спрос.

В детстве Гриша думал, что обе женщины – героини из сериала про "деловых леди", но со временем понял: между ними шла война на истощение. Мать не без удовольствия рассказывала за ужином, как "поставила Петрову на место" на тендере, но после такого вечера неизменно долго сидела одна в темноте кухни, выкуривая сигарету за сигаретой. Однажды Гриша услышал, как она говорит по телефону глухим, совсем чужим голосом: "Если они хотят войны, они ее получат". Потом был долгий перерыв, и вдруг – падение.

Как потом выяснилось, у матери случился неприятный разрыв с крупным поставщиком: кто-то из московских конкурентов обрушил на нее жалобу, проверяли налоговую отчётность, дважды вызывали в суд. На дом звонили люди, которых она называла "экспертами по возврату долгов", и с каждым днем становилась все более рассеянной и молчаливой. В доме исчезли смех и запах духов, даже кот стал избегать ее комнаты.

Гриша долго не знал, что именно произошло в ту осень. Лишь потом, когда бабушка случайно проговорилась, он понял, что перед самой смертью мать продала все акции, закрыла счета и написала Елене огромное письмо, в котором просила "очистить имя семьи". Но ни писем, ни объяснений никто не нашёл – только банковский перевод и ряд невнятных распечаток из нотариуса, где фигурировала фамилия Петровой.

Снотворное она выпила аккуратно, не оставив ни записки, ни истерики. Даже в этом поступке была бухгалтерская выверенность: на столе осталась только пачка таблеток, стакан воды и последний номер «Собеседника», в котором кто-то очень убедительно доказывал, что депрессия – это выдумка для ленивых.

Бабушка жила с ними в Москве, поэтому он просто остался у неё.

Тем временем, Маргарита свернула с проспекта и резко затормозила у еще одного светофора. Она не смотрела на него, но каждая мышца на лице выдавала нетерпение.

– Ваш отец сейчас где?

– Где-то в Самаре, – сказал Гриша. – Давно не общаемся. Он ушел, когда мама еще была жива.

– Удивительно, – сказала она, иронически растягивая гласные. – А говорят, мужчины стабильнее женщин.

Гриша улыбнулся – в этот раз искренне. Маргарита говорила так, будто выписывала диагноз, и это ему нравилось.

– Стабильнее только кошачья шерсть на черном пальто, – ответил он.

Дальше они ехали молча. На одном из перекрёстков перед особняком Петровых стояла старушка с ржавой тележкой: она торговала вяленой рыбой и семечками в пакетах от «Дикси». Гриша вспомнил, как мать часто покупала такие пакеты по дороге с работы. Это было их молчаливое правило: хоть что-то должно повторяться, чтобы не сойти с ума.

Они въехали в старый квартал, где дома уже не пытались быть новыми, а честно несли свой возраст. Фасады были украшены лепниной, изогнутые балконы поддерживали скрипучие ограждения, а в подъездах пахло сыростью, советским детством и протухшими газетами. Вот здесь, подумал Гриша, заканчивается всякое притворство.

Машина свернула к особняку, и первые сумерки дня окрасили фасад в ядовито-оранжевый. За высоким забором виднелись кованые ворота, а в окнах дома мерцал теплый свет. На ступенях у входа стоял силуэт, который в сумерках казался либо статуей, либо призраком. Гриша машинально выпрямил спину, как делают в присутствии чего-то достойного или страшного.

Маргарита резко повернула и остановила машину у черного забора, за которым виднелись фонари и искривлённая мраморная дорожка. Ворота открылись сами собой – сработал сигнал с брелка, и Гриша отметил: у них всё продумано, даже если выглядит это, как нелепый спектакль.

Пока она парковалась, он вспомнил о матери еще раз – только теперь ее лицо смешивалось с лицом Валентины, и обоих объединяла та же осенняя усталость в глазах. Вряд ли они бы нашли общий язык с Маргаритой, подумал Гриша, но уж точно ни одна из них не стала бы завидовать этой женщине.

– Приехали, – сказала Маргарита и повернулась к нему. – Мама ждет вас.

Гриша кивнул, вышел из машины, не забыв поблагодарить за поездку. Он медленно пошел к входу, чувствуя, как сырой ветер окончательно вымывает из него прежнюю жизнь. Здесь все было иначе: даже собственные мысли переставали быть личными, а становились частью коллективного разума города.

В этот момент он впервые подумал: возможно, Ситцев и вправду опасен. Но еще опаснее – приехать сюда с чужой правдой и пытаться навязать ее другим.

Маргарита сняла ключ с зажигания и высунулась к нему:

– Не бойтесь её, – сказала она. – Бойтесь только себя.

Он посмотрел на её пальцы, крепко обнимавшие руль, и впервые заметил лёгкую дрожь. Это было приятно: вдруг понять, что под бронёй идеальности всегда найдётся заусеница, за которую можно зацепиться.

– Я себя боюсь меньше всех, – произнёс он.

Она задержала его взглядом на секунду дольше, чем требовалось по этикету.

– Значит, уже не зря приехали, – сказала Маргарита.

Они оставили позади город и его бессмысленный ветер. Гриша сделал шаг вперёд – и понял, что всё только начинается.

Фасад дома Петровых стоял напротив черного неба как ответ на любой вопрос о смысле жизни: величественно, бессмысленно, немного смешно. Кованая ограда, увитая сухими побегами дикого винограда, мерцала остатками позолоты, словно праздничная обёртка на давно испорченной конфете. Мраморные ступени к крыльцу были стерты поколениями каблуков, но каждый новый скол не только не разрушал вид, а наоборот – прибавлял зданию авторитета, как шрам на лице опытного хирурга.

Гриша шагал рядом с Маргаритой, сохраняя застывшую вежливость и лёгкий прищур, свойственный человеку, который предпочитает осматривать всё глазами, а не трогать руками. Однако взгляд его невольно задержался на одном элементе: решётка ворот была украшена фигурами причудливых животных – ни один зверь не был похож на настоящего, все были как будто выдуманы кем-то с очень плохой памятью и богатым прошлым. На мгновение ему показалось, что эти звери двигаются, сверлят его глазами, а не просто отражают заходящее солнце. Он усмехнулся: если уж искусство имитировать жизнь, то только в её самом гротескном исполнении.

Пока Маргарита возилась с электронным замком, Гриша нащупал в кармане пиджака маленькую фотографию – пожелтевший отпечаток с детским лицом и женщиной, чей профиль он знал лучше любого учебника. Рука на секунду сжала уголок фотографии, потом он аккуратно убрал её обратно, будто это был талисман от глупых вопросов и преждевременной жалости.

– Значит, вернулись к своим истокам, – заметила Маргарита, открывая калитку. – После таких вылетов из университета обычно едут в монастырь или к тёще.

– А я в детстве любил сказки, – ответил Гриша с невинной улыбкой. – Здесь их больше.

Она хмыкнула, явно не оценив попытки приравнять её дом к памятнику фольклору.

– Только не думайте, что моя мама скажет вам спасибо за смекалку. Она ценит дисциплину и пунктуальность.

– Я в курсе, – сказал Гриша. – Меня предупреждали.

На крыльце их встретил слабый запах кофе и влажной штукатурки. Свет в прихожей был приглушён, но стены с узорной лепниной казались белее свежевыстиранной простыни. В зеркале у входа Гриша мельком увидел себя и еле заметно поправил галстук – отражение напоминало ему скелет в дорогом костюме, и от этого захотелось засмеяться.

Они вошли, и сразу стало тихо: такой тишины не бывает даже на кладбище. Слева – лестница с ковровой дорожкой, по которой можно было катить шарик и услышать его в самом дальнем углу дома; справа – дверь в гостиную, из которой доносились слабые звуки радио, что-то про международный скандал или, может быть, утренний прогноз.

Маргарита жестом показала идти за ней. Каблуки её уже не цокали, а осторожно ступали по толстому ковру, каждый шаг напоминал команду из старой военной хроники: «двигаться быстро, говорить мало, не жалеть никого». Она не оборачивалась, зная, что Гриша держит дистанцию.