В центре зала стояла массивная люстра, под которой легко могли бы поместиться три семьи среднего достатка. Она казалась надзирателем, готовым тут же заметить любое отклонение от норм приличия. Диваны и кресла были расставлены по периметру, как экспонаты: ни одного лишнего жеста, даже плед на спинке лежал с такой аккуратностью, будто его проверяли под лупой.

– Присаживайтесь, – сказала Маргарита, указывая на край дивана, и в тот же миг исчезла за двойной дверью, не дав времени ни осмотреться, ни отдышаться.

Гриша опустился на жёсткую подушку и выдохнул. Ситуация напоминала экзамен, где билет тебе достался заранее, но правильного ответа всё равно нет. Он аккуратно разглядел помещение: фотографии в рамках, несколько мраморных статуэток, книги в кожаных переплётах – всё словно кричало: «мы помним, что такое приличия, даже если никто в это больше не верит».

Он мысленно поставил баллы за эстетику и за нелепость, идущую рука об руку. Не удержался – провёл пальцем по полке, отметил отсутствие пыли, но нашёл пару незамеченных царапин на лакированной поверхности. Это его почему-то успокоило.

Из коридора доносился шёпот – женские голоса, низкий и высокий. Он сразу догадался: Маргарита докладывает матери, что груз доставлен по адресу, внешне цел, дефектов не обнаружено.

Дверь открылась бесшумно, и в комнату вошла Елена Петрова. Она была другой породы, чем дочь: выше, шире в плечах, с мягкой походкой кошки, которая знает, что у неё девять жизней, а не одна. На ней был брючный костюм цвета старого вина, волосы отливали серебром, и только глаза – серо-стальные, как у Маргариты, но глубже и опаснее. Её лицо казалось одновременно материнским и судейским, и первое, что бросалось в глаза: она привыкла видеть слабость, и никогда её не прощала.

– Значит, вы и есть тот самый Григорий, – сказала она без малейшей эмоции. – Я ждала, что вы будете выше ростом.

Гриша поднялся и сделал кивок: не поклон, но уважения хватило бы даже старому академику.

– Рост у меня скромный, но я быстро обучаюсь, – ответил он.

Она села в кресло, не предложив ему сделать то же самое. Маргарита появилась в дверях и замерла, будто ждала команды.

– Ваша бабушка написала мне, чтобы я взяла вас на перевоспитание, – сказала Елена, не моргнув и глазом, будто оглашала официальную повестку дня на собрании совета директоров. Она не смотрела на Гришу прямо, а будто бы рассматривала его сквозь призму делового контракта: оценивала сроки поставки, наличие заводского брака, выгоду для обеих сторон.

Гриша ожидал какого-то упрека, вопроса или хотя бы тени улыбки, но Елена была немногословна и содержательна, как налоговая декларация. Он почувствовал, как вся комната слегка сжалась в объемах – воздух потяжелел, а диван под ним стал вдруг неудобно жёстким. Он вспомнил, как бабушка Валя обмолвилась на московской кухне: "С такой женщиной только осторожно, Гришенька, у неё каждый разговор – ловушка". Тогда он не поверил, но теперь расслышал в голосе Елены что-то от ледяной глыбы, которую предлагали растопить исключительно собственным жаром.

Маргарита, стоявшая у двери, смотрела на сцену с холодным любопытством патологоанатома: ей явно доставляло удовольствие наблюдать, как мать медленно препарирует нового жильца. В этой семье, подумал Гриша, все слова были расписаны заранее, а роли – закалены годами совместной службы.

Он попытался вспомнить, что именно написала Валентина, но знал лишь обрывки: "Григорий остался один, поступил в университет, но…"; "Только вы, Елена, сможете вдохнуть в него…" – дальше шли какие-то неразборчивые следы слёз и, кажется, пятно от варенья. Он внутренне поежился – никогда не любил, когда его представляли как неудавшийся проект, требующий срочной доработки.

Впрочем, он уже научился: когда тебя ставят в угол, лучше самому очертить границы пространства.

– У меня не было выбора, – сказал Гриша.

Слова прозвучали тише, чем он рассчитывал, будто бы в доме, полном чужих религиозных артефактов и фарфоровых статуэток, голос любого гостя терялся между слоями семейной истории. Он смотрел на Елену, на её пальцы с мутными перламутровыми ногтями, на то, как они небрежно барабанили по лакированным подлокотникам кресла, и вдруг понял: здесь вовсе не ждали оправданий. Здесь ждали, чтобы он либо пал на колени, либо начал врать с изяществом, достойным фамилии Петровых.

Гриша вздохнул, заранее зная, что и этот жест будет интерпретирован не в его пользу. В затылке угрюмо шумела кровь, а ладони вспотели, хотя в гостиной стоял промозглый осенний холод. Он вспомнил себя в детстве – как отец на несколько недель исчезал в мнимых командировках, а мать каждый раз говорила: "Скоро вернётся, просто у взрослых бывают обстоятельства". В этот момент он остро почувствовал: обстоятельства бывают у всех, но не каждый умеет достойно их преподнести.

Он попробовал улыбнуться, но улыбка получилась вялой, как неудачный абзац в школьном сочинении. Что бы он ни сказал, против Елены это было как стрелять по броненосцу из водяного пистолета. Он понял: если уж и играть с ней в откровенность, то только на чужом поле.

Он подался вперёд, стиснув руки и на мгновение забыв про все московские приёмы выживания – потому что здесь, в этом гостеприимном некрополе человеческих амбиций, его ничто уже не спасёт.

– Перспективы у вас были, – отрезала она. – Но вы их профукали. Умные дети не бросают университет.

– Мне не повезло с учителями, – ответил он, позволяя себе чуть более дерзкую улыбку. – А вам – с работниками. Уравняли счёт.

Маргарита фыркнула, но Елена не дрогнула.

– Вам нравится препираться? – спросила она.

– Мне нравится честность, – сказал он.

Она впервые посмотрела на него прямо, как хирург на потенциальную опухоль: не пугаясь, но уже мысленно готовясь к операции.

– Тогда скажите честно, – произнесла она, растягивая каждое слово так, что казалось, будто сама истина с трудом протискивается через сито её скепсиса, – вы, Григорий, хотите чего-то добиться в жизни, или вам милее бесконечно плескаться в мутной воде саморазрушения и философских аллюзий?

Она сказала это без раздражения, скорее с любопытством коллекционера, обнаруживающего редкий дефект у дорогого экспоната. Гриша удивился – неужели в этом доме вопросы ставят ребром, не тратя время на предупредительные бои? Он был готов, что его будут долго раскачивать, пытаться обольстить идеями успеха или хотя бы привычной жалостью, а тут – сразу в печёнку, без разведки.

Он резко выпрямился на жёстком диване, чуть смущаясь собственной реакции, как будто его застали врасплох в момент, когда он подглядывал за взрослыми разговорами. Впрочем, именно этого и добивалась Елена: она смотрела не на него, а как бы сквозь, будто отмеряла его способности на глаз, прикидывая, сколько ещё можно вытянуть из новой игрушки, прежде чем она захочется выбросить её на помойку.

– Я бы хотел, – осторожно начал он, – сделать что-то настолько важное, чтобы… – он замялся, не вынося пустого пафоса, – чтобы меня не стеснялись вспоминать в хорошей компании. Хотя бы заочно.

Её брови чуть дрогнули – оценка ответа или минимальный балл за креативность.

– Скромно, – сухо заметила она. – Обычно ваши сверстники мечтают о миллионах, мировых рекордах или, на худой конец, чтобы их имя вписали в какой-нибудь справочник. А вы – про воспоминания.

– Справочники устаревают, – не удержался он, – а память о людях иногда живёт дольше, чем они того заслуживают.

На этот раз Маргарита не смогла сдержать улыбку и чуть заметно подмигнула матери: мол, вот он, наш новый шедевр, хватайте скорее.

Но Елена не торопилась соглашаться, она наклонилась вперёд, соединив пальцы домиком:

– У нас в роду ценят две вещи: умение держать слово и умение просчитывать последствия своих поступков. Мне сказали, что у вас с этим… – она сделала паузу, подбирая выражение, – осложнения.

Гриша почувствовал, как по позвоночнику пробежала холодная волна: будто на него наложили временную опеку, и теперь будут каждое действие пропускать через фильтр семейной политики. Он поймал себя на желании блеснуть дерзкой репликой, но сдержался: интуиция подсказывала, что в этой игре главный приз достанется тому, кто сможет дольше сохранять самообладание.

Вместо этого он улыбнулся невинно, почти детски, и выбрал формулировку получше:

– Я умею держать слово, но не всегда понимаю, зачем его давать, если договорённости всё равно нарушаются.

Елена впервые чуть смягчилась в лице, но тут же вернула себе маску безупречной хозяйки.

– Это опасная позиция для человека, который собирается что-то изменить, – сказала она. – В нашем деле любая слабость – на вес золота… Для конкурентов.

Он шаг за шагом видел, как она его тестирует: сначала бросает на амбразуру, потом смотрит, как поведёт себя под огнём. В этот момент Гриша даже уважил её прямоту: сколько видел лживо-обходительных москвичей, но такой честной нелюбви к пустой болтовне не встречал ещё ни разу. Он вдруг понял: это не формальность, это натуральная борьба за выживание даже внутри семьи.

– Думаете, мне не по плечу? – спросил он, уже не скрывая вызова.

– Думаю, вы пока не знаете, с чем имеете дело, – спокойно отрезала она. – Но это не ваша вина. Вас не учили выживать в условиях дефицита доверия.

На секунду в её голосе мелькнула нотка сожаления – или, может быть, ему это только показалось.

– Так научите, – сказал он. – Вы же для этого и согласились меня принять. – Только скажите, чего ждёте.

Елена оценила выпад, но не подала виду, только кивнула с таким видом, будто уже расставила все фигуры на доске.

Он вдруг вспомнил бабушку: «Люди никогда не становятся лучше. Они становятся вежливее». Здесь эта формула была выведена в абсолют.

– Преданности, – не моргнув, ответила Елена. – И полной прозрачности.

Он кивнул, и на мгновение ему показалось: лицо матери в желтоватой фотографии чуть улыбнулось, как если бы знало наперёд все вопросы и ответы.

В этот момент маска вежливости, которую он натягивал с самого вокзала, сползла чуть ниже. Он почувствовал себя не гостем, а шахматной фигурой, которой предстояло сыграть длинную, нелепую, но единственно возможную партию.

– Будем работать, – сказал он. – Я не подведу.

Елена встала, закрыла досье на столе и снова посмотрела на него. Теперь в её взгляде мелькнуло что-то человеческое, почти жалость.

– Добро пожаловать в семью, – произнесла она.

Гриша улыбнулся – впервые не вежливо, а по-настоящему.

Он всё понял: здесь его ждали, но не за то, кем он был, а за то, кем он сможет стать. А кем – решать только ему.

В этот момент Ситцев наконец признал в нём своего.

Глава 2

Если парадный зал особняка Петровых когда-нибудь попадёт в учебники, то только как наглядное пособие по симуляции уюта в нечеловеческом масштабе. Хрустальная люстра, по ночам свисающая, как многоголовая медуза, отражала каждый неверный шаг Григория в десятикратно увеличенном формате. По обе стороны длиннющего стола, отполированного до состояния больничного скальпеля, сидели те, ради кого, собственно, вся эта мебель и существовала: Елена в центре, слева и справа – три её дочери, каждая на собственном пьедестале, словно экспонаты из разных эпох.

– Проходите, – сказала Елена, и голос её в высоком потолке отозвался не эхом, а тревожным звоном. – Ужин ждёт только вас.

Гриша неуверенно шагнул вперёд. За долгие годы тусовок и банкетов он привык к сервировке на любой вкус, но здесь даже расставленные на столе салфетки казались способными нанести травму. Две свечи в серебряных подсвечниках мигали, будто моргали в замедленной съёмке. Между ними возвышалась гора фарфора: тарелки разного диаметра с ручной росписью, наборы хрустальных бокалов, в которых отражался потолочный свет, превращая каждый бокал в отдельную астрономическую катастрофу.