Елена была одета в неброский, но безупречно сшитый костюм винного оттенка, волосы уложены в причёску, которую он где-то уже видел на портрете дореволюционной графини. Она смотрела на Гришу с расчетливой теплотой, как кошка, обдумывающая, хватит ли сытости до утра. Маргарита сидела справа, руки сцеплены на столе, подбородок чуть вздёрнут – взглядом она прошивала пространство где-то в области его шеи, будто примеряла галстук на роль удавки. София, напротив, склонилась к столу с небрежной грацией: её волосы были забраны в неустойчивый пучок, и она всё время возилась с кольцом на пальце, как если бы пыталась напомнить себе, что она живая. Лиза – самая младшая, хрупкая и почти невидимая в сумерках зала – смотрела на Гришу с настоящим, не замутнённым интересом, но тут же отводила взгляд, если он пытался встретиться с ней глазами.

– Познакомьтесь, – сухо сказала Елена, – мои дочери: Маргариту вы уже знаете, а это София и Лиза. Дамы, это Григорий Иванов. – Она сделала паузу, давая каждой шанс нанести первый удар.

– Здорово, что у нас теперь в доме будет свой мальчик, – кокетливо протянула София, ни на секунду не теряя изящной ленивости в голосе.

– А вы правда из Москвы? – сразу спросила Лиза, и даже не покраснела, будто репетировала этот вопрос перед зеркалом.

Гриша почувствовал, как под языком собирается металлический привкус – не то от хрусталя, не то от напряжения.

– Не совсем. Я больше из бабушки, – сказал он, подыгрывая чужой же формуле. – А Москва – это так, территориальный штамп.

В этот момент слева появился призрачный силуэт в чёрном фартуке и разлил по бокалам игристое, которое в этом доме наверняка называли только «шампанским» и никогда иначе. Обслуживающий персонал здесь был тенью: ни одного неловкого взгляда, ни одного звука – движения идеальны, как у хирурга на аутопсии.

– Предлагаю тост, – сказала Елена. – За новые союзы и обновление традиций.

Они подняли бокалы. Гриша подержал свой на пару секунд дольше остальных, чтобы не спешить вступать в семейный ритуал, а потом сделал аккуратный глоток, пытаясь не смотреть на своё неловкое отражение в бокале.

– Говорят, вы не доучились, – обратилась к нему Маргарита, когда первая волна еды – тарталетки с рыбным муссом и немыслимо тонко нарезанная пастрами – была уже почти покорена.

Гриша улыбнулся: вопрос был ожидаем, как контрольная в конце четверти.

– Не сложилось, – согласился он. – Может быть, это форма протеста против образовательного фетишизма.

София прыснула от смеха – неожиданно громко, чем вызвала лёгкое раздражение у матери.

– Образование – это просто, – сказала она. – Гораздо сложнее понять, зачем оно нужно.

– В нашей семье такие протесты обычно быстро заканчиваются, – тихо добавила Лиза, но в её голосе звучало не осуждение, а сочувствие.

– Вы не первая это заметили, – сказал Гриша. – Но я обещаю, что не доставлю вам особых хлопот. Я умею вести себя прилично.

Он ощущал, как весь стол напряжённо наблюдает, какой флаг он поднимет: капитуляции или контратаки. Но вместо этого он выбрал внутренний нейтралитет, позволяя себе только внешние знаки смирения, а мысли пускал по кругу, отслеживая реакцию каждой.

София больше других напоминала заигравшуюся актрису – её улыбки были молниеносны, а язык острый, но не злой. Он быстро понял: она не столько хочет его задеть, сколько проверить, насколько он годен для игры.

– А что вы теперь собираетесь делать, – спросила София, пододвигая тарелку поближе. – У нас, если не учёба, то сразу бизнес или политика. Других сценариев не предусмотрено.

– Наверное, работать, – осторожно сказал Гриша. – Если найдётся, чему учиться у вас.

– София намекает, что в семье не принято бездельничать, – вклинилась Маргарита, не отрывая от него взгляда. – Надеюсь, вы не против физического труда. Наш салон не терпит лодырей.

Гриша кивнул: физический труд его не пугал, а скорее вызывал что-то вроде мазохистского любопытства – особенно если имелось в виду обслуживание богатых дам, выгуливающих свои бриллианты.

– Меня предупреждали, – сказал он.

– Маргарита сама умеет чистить бриллианты, – усмехнулась София. – Она однажды чуть не уволила ювелира за то, что тот плохо натирал камень.

– Это неправда, – возразила Маргарита, но в глазах её промелькнуло что-то похожее на гордость. – Я просто считаю: если что-то делаешь – делай идеально. Нас этому с детства учили.

Он отметил, что её руки не просто сцеплены – они напряжены до белизны суставов. Больше всего на свете Маргарита боялась, что кто-то уличит её в недостатке власти.

Пока блюда менялись, а Гриша вежливо пробовал всего по чуть-чуть, от острых закусок до внезапно поданных устриц, которые в Ситцеве скорее были признаком буржуазного безумия, чем гастрономической роскоши. Разговор становился только колючее.

– А вы, Григорий, помните свою мать? – спросила Лиза, и это прозвучало так мягко, что на секунду повисла тишина.

Он не ждал такого вопроса – особенно от самой младшей.

– Помню, – сказал он. – Только хорошие моменты.

– Это правда, что она… – Лиза осеклась, и голос её дрогнул. – Что она…

– Молчи, Лиза, – строго сказала Елена. – Не твоя тема.

Но Лиза упрямо посмотрела на Гришу, будто искала у него разрешения продолжить.

– Всё, что с ней случилось, давно в прошлом, – сказал он, и тут уже сам удивился мягкости своего голоса. – Она была сильной женщиной. Я хочу верить, что это главное, что мне передалось.

Это был первый момент за столом, когда он почувствовал: кто-то слушает его по-настоящему, не только для того, чтобы выставить в невыгодном свете.

– Сильной, но всё же слабой, – грубо вставила Маргарита. – Это часто соседствует.

Гриша усмехнулся: вряд ли она осознавала, насколько этот диагноз применим к каждой женщине за этим столом.

– Возможно, вы правы, – кивнул он. – Но иногда слабость – просто оборотная сторона терпения.

Дальше всё происходило, как во сне: официант разливал вино, на столе появлялись новые тарелки, запахи перемешивались, а разговор всё время возвращался к темам власти, наследования, успеха и провалов. Каждый тост был как укол: с виду безобиден, а в глубине – второй, более острый смысл. София несколько раз хихикала, Лиза пила сок маленькими глотками и ни разу не пролила ни капли на скатерть, Маргарита почти не ела, а только следила, чтобы у остальных всё было по протоколу. Елена поддерживала разговор с минимальными репликами, но, если кто-то сбивался с ритма, сразу же возвращала всех в колею одним взглядом.

В какой-то момент Гриша вдруг заметил: за этим столом ни разу не прозвучало ничего действительно личного. Даже семейные воспоминания озвучивались с такой нейтральной интонацией, что казались репликами из методички для амбициозных сирот.

Он поймал себя на том, что, как только кто-то из сестер задавал ему каверзный вопрос, он начинал считать звуки: крошечные стуки вилок о фарфор, звон бокалов, цоканье каблуков под столом. Это успокаивало – позволяла отключиться от смыслового слоя и перейти в режим автоматического выживания.

– А вам нравится у нас? – вдруг спросила Лиза, едва заметно смутившись.

Гриша повернулся к ней, медленно, чтобы не спугнуть этот первый сигнал открытого любопытства.

– Лучше, чем в Москве, – честно сказал он. – Здесь всё настоящее. Даже иллюзии.

София прыснула в бокал, Елена впервые улыбнулась уголком губ, а Маргарита бросила на него такой взгляд, будто собиралась сделать выговор за нарушение субординации.

– Он шутит, – сказала она матери.

– Не думаю, – ответила Елена. – В этом доме мало кто умеет шутить.

Гриша почувствовал, как внутри у него что-то переворачивается: будто за обедом ему сделали скрытую операцию и вставили новый орган – для чувствительности к чужим ожиданиям. Он уже знал, что в этом доме будут ломать только по-крупному, но почему-то захотелось остаться.

– Тогда разрешите поздравить меня с новым назначением, – сказал он, подняв бокал. – Клянусь держаться до последнего.

Тост прошёл сдержанно, но эффект был мгновенный: за столом разом стало чуть теплее, как если бы кто-то открыл окно в душном зале.

– Завтра покажем вам рабочее место, – сказала Маргарита. – Не удивляйтесь, если там тоже всё по-прежнему.

– Удивляйте меня как можно чаще, – попросил Гриша. – Я этого не боюсь.

В этот момент он понял: впервые за долгое время его слушают не потому, что обязаны, а потому что интересно, как долго он выдержит.

За окном падали листья – медленно, плавно, как будто в городе решили проверить на людях новое средство для расслабления. В комнате пахло пряностями, горячим чаем и чем-то ещё, неуловимо личным. Гриша поднял взгляд на люстру и вдруг заметил: в каждом кристалле отражалась своя, отдельная сцена, и на всех – кто-то смотрел прямо на него.

Видимо, Ситцев выбрал себе новую игрушку. Но Гриша был не против. Он знал, что ни один семейный ужин не бывает вечным, а игры – только начинаются.

Меню было построено так, чтобы проверить не только желудок, но и характер. После закусок появился куриный бульон, в котором плавали идеально круглые, как артиллерийские снаряды, фрикадельки; за ним следовала запечённая утка с карамелизированными яблоками, чёрный рис в миниатюрных пиалах и пышный салат с ломтями свежего ананаса – последнее, вероятно, чтобы никто не забыл, что за столом сидят женщины, а не декабристы на каторге. С каждым новым блюдом в комнате становилось теплее, и если поначалу сквозняк чужого присутствия Гриши чувствовался явно, то теперь его как будто вписали в расклад, но только в качестве ещё одной изюминки для кулинарного эксперимента.

Сигналы между хозяйкой и дочерями были построены на уровне инфразвука: иногда хватало лёгкого движения брови или почти незаметного щелчка ногтя о стекло, чтобы разговор в одну секунду сменил тон, а собеседник – тему. Так, когда София попыталась вставить остроту по поводу местных мужчин мол, “в Ситцеве даже приличные люди – с кривым резцом”. Елена буквально на долю секунды сжала губы, и София мигом перешла к обсуждению текстуры утиной кожи, будто и не было попытки восстания против семейного вкуса.

Маргарита управляла сёстрами, как заправский диспетчер: если Лиза долго молчала, она бросала ей кость для разговора; если София слишком заигрывалась в иронию, Маргарита обрывала её коротким «Софи, прекрати». Даже официанты попадали под раздачу – ей хватало одного взгляда, чтобы подать сигнал, что кто-то неправильно сервировал соус или слишком рано убрал тарелку.

Гриша поймал себя на ощущении, что сидит в аквариуме с пираньями: он мог оставаться абсолютно неподвижным, но вокруг него всё равно с бешеной скоростью двигалась вода, и любая неряшливая реплика могла стоить ему плавника. Он решил наблюдать, ничего не инициируя. За это его внутренний голос называл себя трусом, но мозг упрямо твердил: сейчас главное – выжить.

– Григорий, – обратилась к нему Елена, когда между блюдами воцарилась комфортная пауза, – скажите, вы когда-нибудь работали с клиентами? В смысле – не теоретически, а руками.

– Я помогал бабушке на даче, – ответил он. – В сезон отпусков там такой трафик, что с клиентами проще, чем с садовым шлангом.

София прыснула, но Маргарита тут же оборвала сестру строгим взглядом.

– Работать в ювелирном салоне – это вам не агрономия, – сказала она. – Там главное – имидж и дисциплина. Ошибки стоят дорого.

– Идти в ногу с трендами, – вставила София. – Сейчас даже на обручальных кольцах QR-код выгравировать могут. У нас был такой случай, помнишь, мам?

– Я считаю, что у каждого поколения свои задачи, – задумчиво сказала Елена, обращаясь скорее к себе, чем к ним. – Моё – выжить после девяностых. Ваше – не растерять себя в новых правилах.

– А кто решит, что считать “собой”? – тихо спросила Лиза. Её всегда перебивали, но сейчас вдруг настала пауза, и слова повисли в воздухе. София глянула на неё с одобрением, а Маргарита хмыкнула, будто не ожидала от младшей философских выпадов.

– Сама решишь, – сказал Гриша, и посмотрел на Лизу с лёгкой улыбкой. – Если дадут.

Маргарита выпрямилась и быстро обратилась к матери: