С родины Германа эмиграция на протяжении некоторого времени приветствовалась – пусть несогласные уезжают, не мешают нам создавать свое государство, свою культуру, свою экономику. Но вскоре, видимо, там увидели, что уезжают по большей части люди образованные, талантливые – ученые, писатели, актеры, архитекторы, режиссеры, врачи, преподаватели. Поняли: полезней таких держать в тюрьмах, отправлять на принудительные работы, чем выпускать, делая из внутреннего врага помощника внешнему.

Некоторым удавалось вырваться, и они рассказывали миру о марширующих по городам активистах-громилах, о дивизиях, ждущих команды ринуться в бой, о тысячах танков, самолетов, орудий, о сверхновом оружии, которое никто из них не видел, но которое наверняка есть и способно сжечь, испепелить огромные пространства. И еще – о невообразимом единодушии оставшихся там; каждый следующий вырвавшийся обязательно об этом говорил, с недоумением и возмущением.

У родины Германа появились союзники – несколько таких же государств, чувствующих себя обделенными, оскорбленными.

И Герман, и, кажется, все остальные люди на планете, кроме, может быть, амазонских племен и тибетских отшельников, были уверены: вот-вот начнется война. Новая большая война. Ни одна страна не останется в стороне – будет участвовать если не отправляя на поля сражений своих сыновей, то поставляя технику, горючее, продовольствие одной из сторон. Суда и поезда станут взрывать диверсанты, диверсантов станут ловить, диверсантам будут помогать. И все равно польется кровь за тысячи километров от эпицентра войны.

Война все не начиналась. Родина Германа, угрожая, потряхивая оружием, но пока мирно или очень малой кровью, забирала себе те земли, что были у нее отторгнуты по итогам прошлой войны. К этому относились, в общем-то, с пониманием – населены-то те земли в основном народом страны, требующей возвращения, а остальные пусть или переселяются на свои исторические территории, или остаются, смирившись с обстоятельствами.

Да, относились с пониманием даже власти тех стран, от которых эти земли отторгали, – что ж, историческая справедливость. И подписывали соглашения, договоры… Но за пониманием прятали страх: если не отдадим добровольно, заберут силой, могут все проглотить, всю их страну целиком.

Появилась надежда: может быть, так и закончится, мирно. Вот восстановят эту самую, в их понимании, справедливость и успокоятся. Казалось, все к этому шло.

И когда министр народного просвещения родной Герману страны пригласил его вернуться, гарантируя не просто безопасность, а свободу творчества, Герман всерьез задумался. Может, действительно?.. Тем более министр писал: «Мы знаем, что не все делаем абсолютно правильно, что совершаем ошибки, но указывать на эти ошибки и нам, руководству государства, и народу должны по-настоящему талантливые люди, к каковым вы, без сомнения, относитесь. Наша общая родина нуждается в вас».

До прихода новой власти Герман был популярнейшим актером. И театральным, и кино. Сам писал пьесы, сценарии, много гастролировал. Последние гастроли по другому континенту совпали с переменами в его стране. И теперь он седьмой год жил уединенно, не решаясь ни вернуться, ни стать здесь своим.

Скорее всего, он бы вернулся. Без родины было тяжело.

Да, постепенно, медленно, но с каждым днем все тверже и тверже Герман утверждался в решении возвращаться. Может быть, не получится издавать пьесы, ставить и играть то, что считает нужным и важным, – ладно, будет просто жить в родовом доме, вернется к фамильной работе – разведению овец. Дед и отец его этому научили.

И когда он уже был готов, даже заказал мастеру соорудить контейнеры для перевозки картин, приобретенных за годы жизни здесь, вспыхнула большая война.

Впрочем, объявления войны, как это делалось раньше, не произошло – просто войска его родной страны пересекли границу страны соседней и стали захватывать города, деревни, хутора; в первые же часы боевых действий погибшие мирные граждане соседней страны стали исчисляться сотнями. Через два дня глава родного Герману государства заявил, что соседнее государство – историческая нелепость, а министр народного просвещения добавил, что и язык у соседнего народа уродливый, искусственный, оскорбляющий слух любого культурного европейца.

За «историческую нелепость» заступились союзные ей державы. Они поступили честно, но эта честность похоронила надежды на то, что это очередной локальный конфликт, – объявили войну родине Германа.

В ответ прозвучало: «Пришло время решающей битвы!» И началась долгая, кровопролитная, ожесточенная война.

Родина Германа кидалась то влево, то вправо, на север, на юг. Бомбила города, морила пленных, жестоко карала любое сопротивление гражданских. Новости о военных преступлениях шли одна за другой.

Нейтралитет соблюдать становилось все труднее – отовсюду слышались призывы сделать выбор. Многие соотечественники Германа, оказавшиеся за границей, стали выступать с заявлениями: нужно свергнуть установившийся режим, а для этого придется побеждать в войне. Сил внутри страны, способных осуществить свержение, – нет. Нация монолитна, крепка и опасна для человечества. Цель одна – вынудить ее капитулировать.

Герман был в числе последних известных людей, кто присоединился к этому хору. Зато стал действовать ярко, громко, заметно. Выступал перед войсками, воюющими с войсками его родины, публиковал статьи, писал пьесы, ставил спектакли, в которых показывал, какое чудовище создали пришедшие к власти в его родной стране всего-то меньше десяти лет назад.

Власть продержалась чуть больше двенадцати. Война была проиграна, одни вожди покончили с собой, других повесили. Страну наводнили оккупационные войска. Почти треть территории присоединили к себе соседи. Страна стала еще меньше той, что была после прошлой войны.

Новое поражение и небывалое унижение, клеймо нации-монстра, которого одолели чуть ли не всем миром. Таков был итог.

2

Герман вернулся на родину через три месяца после капитуляции. Родина лежала в руинах, не уцелел ни один хотя бы относительно крупный город. Люди стояли в очередях за похлебкой и куском хлеба, которые раздавали победители.

Родительский дом сохранился, но обветшал, запустение царило в хозяйстве, сараи, в которых раньше жили овцы, были пусты. Мама умерла, а отец умирал. Он встретил Германа молча, даже не качнул головой. Сестра тоже не выразила при появлении Германа ни удивления, ни радости. Племянники смотрели волчатами.

– Я поживу здесь? – спросил Герман.

Сестра взглянула на отца. Тот отвернулся и сказал:

– Это и твой дом. Твоя комната свободна.

Герман поднялся на второй этаж, открыл дверь в комнату, где прошло его отрочество, его ранняя юность до отъезда в столицу, поступления в театральную школу… Открыл дверь и увидел, что в комнате все осталось, как было в прошлый приезд. За полгода до тех гастролей за океан. Даже томик Кафки лежал на письменном столе на том самом месте, где оставил его Герман. И закладка торчала.

Герман запомнил, как положил книгу, в очередной раз не дочитав «Америку». Впрочем, он всегда буксовал там, где роман начинал напоминать черновик… Да, запомнил: положил на край стола, сказал себе: «Дочитаю» – и пристукнул по обложке пальцами. Вышел. На четырнадцать лет.

Теперь знал, что не будет дочитывать – финала у этой книги нет.

И стул с полукруглой спинкой так же боком стоит, и гантели не убрали, остались возле платяного шкафа. Лишь постель идеально застелена и подушка с явно свежей наволочкой.

Герман понял: его здесь ждали. Не пускали ни жильцов, ни племянников. А людей без крыши над головой в последние два года стало множество, любая конурка была желанна, бесценна. Но его комнату берегли. Берегли для него. Наверняка представляли, что вот он войдет, сядет за стол, придвинет стул с полукруглой спинкой и откроет книгу. А потом ляжет в свежую постель…

Отец умер через два дня. Молча. Герман держал его руку и ждал слов. Пусть упреков. Но отец молчал. И не смотрел на него. Мимо смотрел. На потолок, на штору, на постукивающие часы на стене. Потом взгляд остановился, и глаза стали долго-долго смотреть в одну какую-то точку. Но уже невидяще смотрели, мертво.

Похоронили его тихо, без слез и стенаний. Вокруг стенали по молодым мужчинам, по женщинам и детям, что ж смерть старого, долго болевшего человека…

Через день после похорон Герман уехал. Сестре сказал, что его комнату больше не надо сохранять, пусть поселится один из племянников или жильцов возьмут.

Поколесил по стране, наблюдая людей, стоявших в очередях за едой, копошащихся среди развалин, передающих друг другу по цепочке куски расколотых снарядами кирпичей. Вскоре видеть это стало невыносимо. Напоследок сказал в интервью, что той страны, в которой родился и вырос, больше не существует, и вернулся за океан, купил тот дом, что снимал все эти годы, принял гражданство заокеанской страны…

В следующий раз он приехал на родину через пятнадцать лет.

Новое время, гигантский скачок в развитии человечества, какие происходят после великих потрясений, страшных войн. И родина Германа снова была новая – в экономике, демократии, облегчении быта людей она обогнала почти все другие страны. Города восстали из руин небоскребами, дороги сделались широкие и идеально ровные, по ним мчались лучшие в мире автомобили; нарождались авангардные музыканты, художники, режиссеры, которые воспринимались как пришельцы из будущего века. Но и традиции – лучшие традиции – народ сохранил.

И Герман за эти годы стал… Нет, он стал не другим, но он тоже совершил огромный скачок вперед. Вернее, это были шаги, много шагов, но, оглядываясь назад, он видел, что за эти пятнадцать лет сделал столько, сколько не смог за предыдущие двадцать пять лет творчества.

Объездил десятки стран, создал свой театр, написал дюжину пьес и две книги эссе; кинорежиссеры и продюсеры мечтали снять его и его актеров хотя бы в эпизодических ролях. Его популярность была так велика, что приходилось ходить с охраной. Это ему не нравилось, но иначе уже было нельзя – поклонники буквально не давали проходу. Встречались и сумасшедшие, которые хотели оторвать пуговицу, выдернуть запонку, зажим для галстука. Женщины предлагали себя без всякого смущения, в том числе и те, что годились ему во внучки.

Он считался одним из самых завидных холостяков, несмотря на то что ему было почти шестьдесят. А может, и поэтому – завладеть его наследством хотели многие…

Продажа билетов на спектакли театра Германа на его родине началась за месяц до гастролей. Ажиотажа не наблюдалось, но и сам Герман, и его менеджер объясняли это тем, что люди живут очень тяжело – несмотря на экономический рост, зарплаты были невелики, страна до сих пор восстанавливала города, реставрировала или воссоздавала храмы и дворцы, музеи, университеты. Да и репарации победителям были выплачены совсем недавно.

Гастроли начались со столицы.

Герман видел сотни фотографий, десятки кинороликов ее в нынешнем виде, но… Видел, смотрел, но не воспринимал сердцем, не верил, что вот таким стал главный город его страны. А когда оказался в нем… Чувства, что он здесь учился в театральной школе, гулял по улицам с девушками, часами обсуждал в кабачках со сверстниками будущее театра, не возникло. Герман заставлял себя, но сердце молчало.

Кое-что уцелело, некоторые дома он узнавал, а в целом это был уже совсем другой город.

Странно, когда он приезжал сюда вскоре после войны, видел руины, руины, руины, чувство это было, а теперь – нет.

Первый спектакль должен был состояться в Национальном театре.

Название старое, и само здание возведено по сохранившимся фотографиям и чертежам, но с первого взгляда Герману стало ясно: ни кирпичика от прежнего театра здесь не осталось. И сцена была другой. Герман прекрасно помнил ту, прежнюю. Доски пола, границу рампы, расположение софитов, запах кулис. И гримерки были не теми, и коридор к сцене вел не такой.

«Ты же сам сказал в прошлый раз, что той страны больше не существует, – укорял себя, – так что же ты расстраиваешься, чему удивляешься? Твоя родина начала жить заново, с чистого листа».